Поэзия метрополии

Автор публикации
Георгий Чернобровкин ( Россия )
№ 1 (13)/ 2016

Стихи

Стихи Георгия Чернобровкина хочется проговаривать про себя. И проговариваются они легко, негромко и неторопливо. Так, чтобы острее ощутить необходимость каждого слова, каждой подробности являемой автором божественной провинции. Но провинции ли? Человеческое взыскание, пронизывающее каждый запечатленный автором пейзаж, внутренний или внешний, вне времени и места, оно неизбывно и почти безначально. И даже культурологические аллюзии, которыми насыщены тексты, обретают в общем пространстве поэтической речи некую универсальность и отстранённость от первоисточника, ибо подлинный первоисточник – это угадываемые за каждой строчкой пристальная Природа и человек со своим неутолимым взысканием познания сути, «что ведома деревьям и предметам».

 

 О. Г.

* * *

 

Берег озера. Рыжие дюны.

Облака тянут лес за собой.

Может чайки, а то гамаюны,

расшумелись над чистой водой.

Жарит солнце и хочется чаю,

и шипит, убегая, волна.

Волны медленно берег качают,

и не веришь, что где-то война.

Ты лежишь молодой и влюблённый

и читаешь классический бред,

и мышиный горошек поклоны

бьёт от дыма твоих сигарет.

Ты разнежен бумагой и солнцем,

и на грани почти полусна

тихо думаешь: глупым веронцам

и зачем была эта война?

Запятые сливаются в стайки

и летят, словно град на восток.

Реактивные носятся чайки

и мешают читать между строк.

И так странно, что смерть где-то рядом,

и до одури хочется жить,

и лежать на песке неизмятом,

и дышать, и читать, и любить…

 

 

* * *

 

Я вышел в сад, и тень моя за мной

скользнула в ночь к восторженным цикадам.

Окно светилось за моей спиной,

и яблоня вздыхала тихо рядом.

Был виноград тяжёл от полноты

до янтаря и был напитан летом.

Ко мне всплывал китом из глубины

могучий август, и тянулись следом

все запахи, что были до меня

не собраны в единое когда-то.

Окно горело отблесками дня,

бросая свет на сад запанибрата.

Цветы росли и пили из земли.

Паук тянул затейливые нити.

И тишина, разлитая вдали,

свой звёздный разворачивала свиток.

Чуть пел ракушник, измеряя шаг:

то тень моя ступала осторожно,

скользя из полумрака в полумрак,

спеша во тьму, как нож ныряет в ножны.

Я шёл на звук. Я плыл ему навстречь.

И тень моя качалась, шагу вторя.

И бормотаньем мне казалась речь

распахнутого для объятий моря.

И я и тень – мы подошли к волне.

Сад за спиной светился вполнакала.

Как женщина на влажной простыне

лежала жизнь, и смерть в себя влагала.

И мы вошли в шипящую волну,

оставив всё, и ночь впряла за нами,

размазывая по веретену,

молочные созвездия витками.

И горизонта ширился порез,

где жизнь и смерть сливались воедино.

А за спиной цикад звучал оркестр,

и чуть дрожала в каплях паутина.

 

 

* * *

 

Вечер. Сосны. Ржавой скобкой

прошивает белка лес.

Куст черемуховый робкой

пеной выдохнул: «Воскрес…».

Солнце тянет к горизонту

рыжий бредень по воде.

Хорошо бы жить у Понта,

только Понта нет нигде.

Есть провинция да доля

собирать в ладонь песок,

представление и воля,

жизни тонкий волосок.

И песчинки катят дюны,

и пока всё во плоти.

Вечер. Солнечные струны.

И от смерти не уйти.

 

 

* * *

 

Я всматриваюсь в небо. Облака

глядят в меня всё пристальней и ближе.

Мой день осенний, как лисёнок рыжий,

ты греешься за пазухой, пока

плывёт июль и лодка мнёт тростник.

Я поднимаюсь выше по теченью,

в воде прозрачной рыбы тень за тенью

скользят, передвигая материк.

 

Вода течёт, и времени в обрез:

что не успел, того уже не сделать.

Как странно знать, что не минует зрелость

ни плод земной, ни душу, и бог весть

что ждёт меня за ломким тростником.

Вода и небо слиты воедино,

и обжигает лета середина,

и бок шершавит осень языком.

 

 

* * *

 

Утро. Холодное небо. Как будто

дождь обещается. Солнце сквозь тучи

светит неправильно: блёкло и мутно.

Надо, наверно, картошку окучить...

 

Чай на столе остывает. На блюдце

крошки печенья, сосновая шишка...

День обещается бледный и куцый,

словно скинхеда дежурная стрижка.

 

Дым сигареты. Тягучие кольца.

Шишка на блюдце – привет Саломее.

Надо быть схожим по жизни со Штольцем,

только Обломов, пожалуй, милее.

 

Так… Рефлексия… Холодное утро

где-то в России. Отставлена чашка.

Солнце на соснах качается утло.

Облачно. Спички. Жестянка. Затяжка…

 

 

* * *

 

«Вечер и тени сбиваются кучно.

Скучно раздельно им. Лето в разгаре.

Лес примеряет закат, и сургучно

в землю впечатаны сосны. На шаре

дольнем полковников нынче в избытке,

а почтальонов нехватка: до дрожи

ждёшь не письма, так хотя бы открытки –

нет ни того, ни другого. Встревожен

долгим молчанием. Точка. И дата.

Сколько же лет мы не виделись, кстати?»

 

«Пообещай, что приедешь намедни.

Только не медли. Здесь речка, и в заводь

смотрит валун, отливающий медью,

и полагает, что может в ней плавать.

Небо в меня смотрит пристально. Ныне

поздняя Троица, день духовитый.

Лето идёт к своей горней вершине.

Щавель на грядке краснеет завитый,

зреют клубника, смородина, свёкла.

Красное солнце глядит в мои окна».

 

«Странно, что жизнь началась не сегодня –

так совершенен мой день на закате.

Вот уж, действительно, лето Господне:

речка рябит, как измятая скатерть,

мягко комар тишину полирует,

пахнет смолою и мята томится…

Думаешь: «смерть никого не минует,

только со мною её не случится….»

Ветер кивает верхушками сосен:

«Нет, никого…». И взбирается осень

тёмной водою на берег, качая

чаек над соснами, прячется в складки

неба и мнёт лепестки иван-чая,

полнит собою набухшие грядки…

Всё ли в порядке в твоём королевстве?

Вести сюда не доходят. Не вместе

прожили жизнь, а она не воскреснет.

Жаль. Ты пиши мне. А знаешь, на месте

нашем, где мы любовались закатом,

выстроен дом с красной крышей покатой…».

«Шествует вечер в кирпичной рубахе.

Словно на плахе стою на крылечке.

Вот и устали упорные пряхи:

руки и пряжу полощут на речке –

мягко шерстинки плывут по теченью.

Тенью проходит в мой дом воскресенье.

И приближается к летосчисленью

жизнь, что прошла, как гроза в отдаленье:

гром вроде есть, только ливень далече.

Жаль, что ни письма, ни время не лечат».

 

«Жизнь паутинкой натянута остро.

Просто порвать и пораниться просто.

Каждый из нас это всё-таки остров –

кто-то поболее, кто-то полоска

рыжих песчинок на отмели топкой.

Все истончимся со временем славным.

Жизнь уплывает рассохшейся лодкой

вдаль по реке, и уставшие ставни

дом закрывает. Пиши мне на лето,

в наше поместье из старого света».

 

 

il mal di patria

 

Вот родина, и больше нет иной.

Она пыльцой осыпалась в ладони.

И облака горят на небосклоне,

и ветер поднимается стеной,

и лунный диск, как круглый глаз вороний

по хищному глядит тебе в глаза,

примериваясь: клюнуть ли, не клюнуть…

Ты, не смущаясь, можешь в небо плюнуть:

там бога нет, он, молча, вышел «за»

страну и нас оставил накануне.

 

Вот patria холодная, как снег,

лежит и дышит серыми холмами.

Рассвет распят на переплёте рамы,  

и не понять уже который век.

И холодно за голыми плечами.

И мы глядим сквозь мутное окно,

забытые, непраздничные дети.

Отчизна есть, но нет страны на свете,

и даже здесь, в Италии темно,

хотя – луна и с моря свежий ветер…

 

 

* * *

 

ночь плывёт, а, может, просто стынет.

гамлет спит. офелия – больна.

в королевстве фортинбраса имя

повторяет сонная страна.

 

спят: вода, клинок и чаша с ядом,

в лондоне – полоний на столе.

тень отца народов где-то рядом

по европам бродит в полумгле.

 

праведники спят и спят злодеи.

в эльсиноре, как всегда, темно.

пахнут кровью руки брадобрея.

вот такое, мать твою, кино.

 

 

* * *

 

Вот и осень собирает листья.

Шорохи становятся слышней.

Спорит клён своим окрасом лисьим

с каплями рябиновых кистей.

 

Тихо дышит речка засыпая,

и темна холодная вода.

Золото потерянного рая

журавлей уносит череда.

 

День истёк, и вечер полновесно,

убаюкав солнечный простор,

месяца татарскую подвеску

волглыми ладонями протёр.

 

 

* * *

 

Когда дойдёшь до первых дней зимы

и встанешь у окна в пустой квартире –

увидишь: как легко плывут стволы

деревьев спящих в оснежённом мире.

Подумаешь, что можно вдруг шагнуть

за грань стекла и за вечерним светом

зимы познать действительную суть,

что ведома деревьям и предметам.

Что можно жить, не вглядываясь в ночь,

где свет фонарный, брошенный в сугробы,

коробится яичницей точь-в-точь,

а фонари, как гуси, белолобы.

Что жизнь – снежок, растаявший в руке,

что – невесома, как снегирь на ветке,

и что душа твоя невдалеке

сейчас парит в заснеженной беседке.

 

 

* * *

 

В лесу молчат: трава, деревья, птицы.

Осенний день вбирает тишину,

еловые смыкаются ресницы,

и отступают ели в глубину.

 

И замирает перед первым снегом

дорога между серых валунов.

Мне этот день и альфа и омега,

и лес дремучий посреди миров.

 

Я на весах. Я взвешен и измерен.

Легла снежинка на зелёный мох.

Лес невесом и праздничен, как терем.

И до зимы остался только вдох.

 

 

* * *

 

Окликнешь лес, а он стоит – не дышит,

и ты замрёшь на кромке тишины,

и вдруг увидишь, что деревья выше,

чем помнилось, хотя занесены

не снегопадом – чем-то невесомым,

как будто даже пахнувшим весной,

и, может быть, почти забытым домом…

И – никого на паперти лесной.

Лишь ты и лес. Как ты и Бог незримый.

И тишина, как нищенский медяк,

летит на снег твоей ладони мимо,

и всё не может в снег упасть никак.

 

 

* * *

 

плывёт мой день, зима плывёт за ним

и кто здесь господин и кто ведомый –

не разобрать уже, и рядом с домом

остывший лес мне кажется чужим.

макушки сосен раскачал закат,

и небо опрокинуто на землю.

я шорохам шершавых сосен внемлю

и слушаю, как наши дни летят.

мне бесконечно одиноко без

любви в девятом леденящем круге,

где мачтовые сосны так упруги

и ржавая зима целует лес.

 

 

* * *

 

Янтарь повсюду, несмотря на лёд:

на соснах снег отсвечивает вишней

и небо словно окунули в мёд,

и с веток искры падают неслышно

и тают на ладони. Навсегда.

На тридевять земель в лесу ни звука.

Бредёт за снег холодная звезда

и продолжает тихий мир баюкать.

Протяжно тянет золотую нить

сестра-судьба, и всё на свете ясно,

и ничего уже не изменить,

и снег идёт, и сосны плачут красным.

 

 

Дмитрий Евтушенко. «Натюрморт с сухими листьями». Холст, акрил. 2005 г.