Поэзия диаспоры

Автор публикации
Анастасия Винокурова ( Германия )
№ 2 (14)/ 2016

Стихи

Анастасия Винокурова – поэт лирического склада, тяготеющий к эпическому размаху в своих метафорах и свободе ритмического дыхания. Её длинная строка – не дань современной моде, к которой причастны многие молодые стихотворцы. Для неё это – органика метра и ритма, раскованность поэтической речи, где повествовательный стих наполнен образным содержанием. Она естественна в своём художественном мировидении, ей есть что сказать своему читателю в свойственной автору манере лирической исповедальности и размашистой масштабности образного восприятия. Не частое сочетание в современной поэзии.

 

Д. Ч.

 

* * *

 

Зачем так громко? Ты не станешь опытней,

умней, успешней, перейдя на крик.

Все важные слова приходят шёпотом –

подальше от докучливых интриг.

 

И лишь одно из них, тебя расплавивших,

вдруг зазвучит, сомненья отшвырнув.

 

Так пальцы опускаются на клавиши,

с тревогой разрывая тишину.

 

 

PERSONA

 

В день, когда я потеряла голос, Штраус уснул в оркестровой яме.

Нет, не заметил седой маэстро тайной опасности верхних нот.

Пару секунд я ещё боролась – но поселился в гортани камень.

И с этих пор лишь скупые жесты стали паролем для той, что ждёт.

Тело впускало в себя Электру, тело отчаянно трепыхалось.

Под незнакомой, чужой личиной быстро менялись мои черты.

Тростью стучал полоумный лектор – то ли Мегрэ, то ли доктор Хаус –

но не сумел отыскать причины этой загадочной немоты.

 

В день, когда я потеряла голос, горько за ширмой смеялся Бергман:

золотом пауз всегда гордятся – но для меня это кара впредь.

Небо вздохнуло и раскололось, острые камни укрыли берег

строками пафосных диссертаций – как эту дуру заставить петь.

 

Тело, впустив в себя Саломею, кружится, жадные взгляды дразнит:

всё, что захочешь, – конечно, будет! Это ли, милый, не рай земной?

Всё перепутаю, всё сумею – но принеси мне в награду, князь мой,

голову бога на медном блюде – в знак примирения с тишиной.

 

В день, когда я потеряла голос, воздух был полон мечтой и ядом,

а в волосах расцветали маки – так начинается колдовство.

Зевс выходил из прилива голым и выносил на руках наяду –

ту, чьё лицо в предрассветном мраке неотличимо от моего...

 

 

* * *

 

Было у меня сердце – стучало радостно и легко.

Мчалось навстречу страхам, поджидающим впереди.

Вырвалось – и пропало. Без сожаления, целиком.

Ну и куда теперь, с этой ноющей пустотой в груди?

 

Были у меня песни – звенели, бились дождём в окно.

Гладили ветром плечи. Сверкали, будто на солнце медь.

Просто ушли однажды. Неподконтрольно и заодно.

В шутку напомнив выход – безвыходно онеметь.

 

Было у меня небо, пока не пало к твоим ногам.

Нежность тугой пружиной в висках свернулась, оглушена.

Только идти – по колким, замерзающим облакам.

Только прозрачный воздух. И тишина вокруг... тишина...

 

 

* * *

 

Только кровоточащая сердцевина – где же тот друг, что даст мне волшебный пендель?

Я перешла на кофе без кофеина, ночи без снов и фильмы без хэппи-эндов –

Чтоб не кричать бессильно в проём оконный, не будоражить прошлое ежедневно.

Чтобы не оживали мои драконы и не летели с горя сжигать деревни.

 

Татуировки резво бегут по телу строками миллионов моих историй.

Я бы, наверно, больше всего хотела снова поверить во что-то совсем простое.

Я бы хотела вывести все наколки и превратиться в белый и чистый ватман,

Туго скрутить и оставить себя на полке. И никому не вспомниться бесноватой.

 

Лишь бы убрать из голоса лязг металла – но под подобный проект не достанешь денег.

Сколько пожизненных сроков я отмотала, вляпавшись в паутину перерождений!

Падала в пропасть и, будто зверь, скулила, неудержимо врастая в пустое место.

Вновь проступают памятью сквозь белила вечные тени вечного палимпсеста.

 

Всё так знакомо – с мыслями о нирване вновь убеждаться в цепком и липком «недо».

Падать и падать – прямо до основанья, не отрывая глаз от большого неба.

Всё это было, есть и, конечно, будет тысячи раз – беспечны ли мы, мудры ли.

Снова – ещё немножечко ближе к Будде – звёздный дракон на груди расправляет крылья.

 

 

МЕФИСТО-ВАЛЬС

 

Сколько ещё мне хватать тебя за руку, вздрагивая во сне?

Всё тяжелее над головой небо в нейтронных звёздах.

В панике память несчастной рыбёшкой корчится на блесне,

В бездну распахивая глаза, раскалённый глотая воздух.

 

Бывших солдат не бывает – как, в общем-то, бывших блудниц и ведьм.

Каждый, кто выжил на этих фронтах, – вечный пленник фантомной боли.

Просто молчать обо всём – это значит за золото выдать медь,

Это – ни в чём не повинных заставить селиться на минном поле.

 

Что из того, что я всех моих демонов знаю по именам?

Это они создавали меня беспокойной, больной и скрытной.

Все эти нежные парные танцы, наверное, не для меня:

Раз-два-три, раз-два-три... Как ни крути – неизбежно слетаю с ритма.

 

Вальс – это значит поверить кому-то сильней, чем себе самой.

Страх окончательно потеряться – диагноз прицельно точен.

Храбрый, насмешливый, опрометчивый – ты-что-идёшь-со-мной,

 Я подарю тебе к именинам атлас моих червоточин.

 

Как бы сомнителен ни был дворец – забирай от него ключи!

Я прихожу к тебе – как в костёр, неуклюжая и босая.

И замираю на миг...

 

...А ты шепчешь: «Малышка, кричи, кричи!..»

В сильных горячих своих руках от меня же меня спасая.

 

 

Pour une Infante Defunte

 

Девочка исчезает в крутых волнах.

Девочка уплывает большим дельфином.

Девочка остаётся навек невинна –

Я остаюсь раздавлена и больна.

 

Голос всепоглощающей глубины.

Руки, в момент лишённые всякой силы.

Сердце, что так бессмысленно голосило.

Воды, что так безжалостно холодны.

 

Девочка машет из моря: «Пока-пока!

Не вспоминай, не думай, купи собаку...»

Солнце шутя играет в токкату Баха

С отблеском серебристого плавника.

 

 

* * *

 

Когда ты вернёшься, я буду уже сосной

На голом холме под звенящим июльским небом.

И будет хозяйничать в мире коварный зной,

Весь город обезоружив приятной негой.

 

Найдёшь, где моя несуразная западня.

Узнаешь меня, хоть была и мудрей, и резче.

И буду тянуться ветвями – тебя обнять,

И будет смола выступать из набухших трещин.

 

Шершавой ладонью к шершавой моей коре –

И вздрогну, клятвопреступница, иноверка.

Я слишком любила вспыхивать и гореть,

Чтоб долго хранить обличие человека.

 

Напомни мне, как приходила к тебе нагой,

И наши мечты, и десятки других вещей, но

Под утро сруби меня и снеси в огонь.

И если сумеешь – даруй мне своё прощенье.

 

 

* * *

 

У тебя твои города и страны: приручил – не забудь проведывать и хранить.

У меня магическое сопрано и сомнительный дар не замечать границ.

Мы общаемся на изнанке дневного света, укрепляя ослабшие нити, скрывая швы.

Нам понятен главный из всех секретов: этот мир лежит на плечах живых.

 

Нас не встретят с оркестром на потайных дорогах,  и никто в нашу честь младенцев не наречёт.

Этот мир лежит на плечах здоровых. Береги себя – в нашем деле каждый наперечёт!

Я – метнувшийся звук, ты – гений самоконтроля... Мы – один одного загадочней и странней.

И совсем – понимаешь, совсем! – не играет роли, что порой происходит на солнечной стороне,

 

Где от ярких лучей – уродливее нарывы. Где от прежних обид лихорадит и коротит.

Этот мир лежит на плечах счастливых. Благородных атлантов. Нежнейших кариатид.

Только б нам, облачённым в спасительное юродство, не расслышать сквозь тревожную зыбь и муть,

Как заманчиво, сладко и бесконечно просто – разозлиться, отчаяться и шагнуть во тьму.

 

Истончается ткань, рвутся связи, крошатся плечи, забивается в ноздри едкий колючий дым.

Улыбайся – так, правда, гораздо легче, наконец, осознать, что каждый – незаменим.

С каждым новым прощанием сердце – неровной дрожью. Улыбайся, пожалуйста, всем вопреки – и впредь!

Этот мир – у нас на плечах... быть может, это именно мы не даём ему умереть.

 

 

СЕСТРЕ

 

Помнишь наши рассветы в городе N?

Ты стремишься понять, как поёт вода, – я приручаю ветер.

За окнами март. Мы больны ожиданием перемен.

Под пальцами целый мир, ослепительно чист и светел.

Две девочки-пианистки – так трепетны и легки,

что даже слово «общага» для нас пока чужеродно.

Мы на втором этаже. На первом духовики.

За стеной – «народники».

Труба в кабинете под нами терзает Рахманинова:

страшная тайна всех музыкантов – «В начале было фальшиво».

Мы все – одной крови, одной мечты, одного пошиба.

Мы тоже с тобой совсем не росли расхваленными –

и пряников, и кнутов нам обеим с лихвой досталось,

но всё это так неважно, если идти вдвоём.

Нам кажется, тридцать – это такая старость!

Едва ли мы доживём.

 

Ты играешь романтиков – я углубляюсь в Баха.

Трубач старательно учит гимны новой весне.

Руки-крылья гудят и отчаянно ждут размаха.

Мы спорим до хрипоты, но сходимся, что честней

играть о том, что самих царапает изнутри –

даже в классике быть настоящими невыразимо проще.

...Ворчим: «Ну, восемь утра! Ну, суббота, чёрт побери!..»

Это потом он станет великим, а пока – играет на ощупь.

И мы так же – на ощупь – уходим дальше,

солнечно

переглядываясь,

от фальши –

к другому, прозрачному миру

 

соль ля си

соль ля до

ми

ре

до...

 

Это останется в нас – никуда не деться,

дрожью в кончиках пальцев, печатью на дне зрачков.

Ты чувствуешь, тридцать – это такое детство!

Куда нам учеников?

Чему мы научим – распахнутым взглядам в небо?

Нашей книге ещё далеко до финальных ударов грома.

Убийца – дворецкий, я помню, но всё это так нелепо,

а вдруг у нас по-другому?

Ты струишься, будто вода, – я улетаю с ветром.

Совершенная магия в каждом звуке поющей о нас природы.

В городе N всё те же безумные розовые рассветы.

Мы просыпаемся

под «Вешние воды».