Александр Амчиславский – поэт приподнятой интонации, его стихотворная речь звучит страстным монологом, переходящим из одного стихотворения в другое, представляя собой предельно напряжённую исповедь. В стихах такого рода легко впасть в искусственный пафос, заставляющий сомневаться в искренности стихотворного повествования, но удивительным образом Амчиславский избегает такого провала. Интонация, острота задыхания, реальность метафорических деталей, стилистические «неправильности», заземляющие лексический строй стихотворений, доказывают, что здесь нет никаких попыток заигрывания с читателем. Впускаемый в мир этого исповедального монолога читатель идёт вслед за «вергилиевой нитью» повествования с полным доверием и живым эмоциональным откликом.
Д. Ч.
* * *
А ты всё воюешь, седой неприкаянный мальчик,
всё рубишь узлы обречённо и новые множишь,
была б она рядом, спросила: «Любимый, что дальше?»,
она бы... но ты всё воюешь, иначе не можешь.
Качаются степи в походном ускоренном марше,
сосчитаны звёзды, врагов же всё больше и больше,
она бы сказала: «Любимый, победа всё дальше,
а губы, любимый, мои всё шершавей и горше,
и страшно читать мне, любимый, последние знаки,
что воздух без крови тебе для дыханья не годен,
когда ты вернёшься, увидишь письмо на комоде –
мы с сыном молились, и сын твой постригся в монахи»...
Была б она рядом, она бы сама рассказала,
что даже любовь иногда прорастает печалью,
но ты всё воюешь, мой мальчик, всё длится осада,
а ей только я на такую любовь отвечаю.
Балерина
Как танцуешь ты, девочка, воздух пронзая собой,
как летишь длинноного сквозь жизнь в продолжении танца,
ничего не касаясь, нигде не желая остаться,
прикрывая глаза, чтоб не сделаться чьей-то судьбой.
А в округе сменяются песни, духи, имена,
в магазинах любви понижаются с возрастом цены,
ты летишь, ты живёшь невесомо меж небом и сценой,
только этим двоим, кроме старенькой мамы, видна.
Им, двоим неподкупным, понятен усталый мениск
и сердечная чаша твоя, и сердечная ноша –
отдохни, балерина, в прощальном поклоне склонись
и лети, улыбаясь, легко, будто завтра вернёшься.
* * *
Я дом ищу, увиденный во сне.
Проснувшись, но ещё не возвратившись,
я чувствую его от стен до крыши,
до воздуха, до тополя в окне,
я узнаю в рисунке облаков
небесных рыб, спустившихся за кормом,
и вижу, как проходит узким горлом
едва заметный снизу поплавок.
Мой дом выходит из пределов сна,
и за мгновенье до... могу успеть я
своё почти истёкшее бессмертье
коротким предисловием признать,
и начиная медленный подъём
из многолетней, поимённой пыли,
я, может быть, найду окно навылет
и, может быть, пройду из дома в дом.
* * *
Когда ты уйдёшь, растворится твоё волшебство,
пузырик живого дыхания двинется дальше
и всё, что ты выловил, выткал из творческой блажи,
осядет на плоскость, лишившись всего твоего.
Сказитель падёт на лицо, обрывая напев,
герои застынут, уткнувшись мечами в потёмки,
осколки сюжетов закрутятся в серой позёмке
и сгинут как не были, доворожить не успев.
Ты ладил слова, будто нежные сети вязал,
и нам, легковерным, показывал смутные дали,
где мы , шаг за шагом, в словах как в сетях увязали
и счастливы были, блаженно смыкая глаза.
Там было прекрасно – твои орхидеи цвели,
драконы парили, печалились бледные девы
и руки тянули в надежде, и тихое «где Вы?»
равняло с богами, и не было рядом земли.
Когда ты уйдёшь, растворится твоё волшебство,
рассохнутся сети, лишённые сладкого яда,
и та же земля, столько лет возлежавшая рядом,
прижмётся щекой в ожиданьи меня самого...
* * *
Ты в призывном молчаньи свечу, как звезду, зажигаешь.
Ты дышать забываешь, как будто по небу шагаешь.
Невесомый фонарик держа,
Улетает на время душа
От компьютера, книг, утюга, от тарелок и кружек,
От картонного домика с кошкой, цветами и мужем
И летит то ли вверх, то ли вглубь,
Словно Имя заветное с губ,
И кружится, танцует фонарик и длится свеченье,
Это всё – наяву, это просто твоё возвращенье,
И не страшно, что крылья несут
В тот же кукольный домик внизу.
АНГЕЛ
Седой, с большим животом, странный белёсый зверь,
время пришло, когда ему
близким видится дальнее, –
он бубнит, бормочет стихи,
которым сам, похоже, не верит,
а я за его спиной стою
и не знаю, он это или я.
Дома, их и нет давно,
теперь поселились в нём,
рядом звенит трамвай
и невероятен утренний запах из булочной,
он, тогдашний, ещё не обманут
ни трубами, ни водой, ни огнём,
и даже память об этом прошлом
не предвидится где-то в будущем,
длящемся здесь, сейчас, вот оно –
считает худой улов
из тоски-привычки по женщине,
столько лет мучительно уходящей,
стола, на котором ни разу
не нацарапано про любовь –
он так в ней ничего и не понял
ни сердцем, ни даже усталым хрящиком,
всё бегал, искал слова,
путешествуя по чужим смертям,
нужный ветер ловил,
по чужим откровениям странствуя ...
Теперь, несчастный, бормочет стихи,
а за спиной его – я
вою вслед, ибо снова не происходит
колебаний пространства.
* * *
Когда уже нельзя просить ещё
И поздно, поздно, даже если рано
Когда и небо всё – сплошная рана
И ты внутри, куда бы ты ни шёл,
Какую бы забаву ни творил,
Какую бы ни пестовал причуду –
От неба не уйти, оно повсюду
И больно прорастает изнутри,
Выталкивает старые счета,
Разламывает высохшие соты
И на смерть обречённые пустоты
Затягивает в синие цвета.
Ты плачешь и приветствуешь его
И старые часы швыряешь оземь,
И небо шаг за шагом входит в осень,
Вернее, осень движется в него.
Дай передышку мне, Господь,
Когда мне трудно превозмочь
Тепло домашнего уюта,
И за окном сплошная ночь,
И нужно руку дать кому-то,
Кто там, как в кассовом кино
Уже сползает в тёмный ужас,
А у меня – неспешный ужин,
Камин горит и свет притушен,
И подогретое вино.
Дай передышку до утра,
Чтобы у самого у рта
Её плечо дыханьем грелось,
И призывало нежность-белость
Во сне раскрытого бедра.
Мне б это всё ещё чуть-чуть,
И я по первому лучу...
Но ты мне даришь взгляд нестрогий,
Ты знаешь – я всю ночь в дороге
Несу фонарик... и шучу!
Мы вынырнули. Стоп. Всё так, но не совсем –
Я вынырнул один, найдя себя меж вами,
Был общим белый свет у нас над головами,
И берег вдалеке как в воздухе висел,
Всё ново было мне: и чистые цвета,
И явь живой воды, где тонко пели рыбы,
И были позади и жизнь, и смерть, и выбор,
И только тот же свет по-прежнему витал,
Город 1
Над городом, увязнувшим в земле,
Над всей землей, от неба отошедшей,
кружится вестник полусумасшедший
и бьётся боль в надломленном крыле.
Он смог взлететь и понял свой предел,
где запах пота борется с озоном
и видно,как в оцепененьи сонном
уходит город вниз под весом тел,
и в одурь, как в зыбучие пески,
сползают плазы, театры, караоке,
секс-шопы, фитнес-клубы, дрязги, склоки,
влечений приземлённые истоки,
предательства, измены от тоски –
кончаются отпущенные сроки,
и город погружается в пески…
Кричи, душа убогая, кричи!
Кружи и плачь над спальными районами,
тревожь их сон измученными стонами
в надежде быть услышанной в ночи.
Зажатая меж небом и землей,
гортанью приближаешь возмужанье
и круг за кругом, в долгом послушаньи
зовёшь и будишь спящий город мой.
* * *
В ту ночь был дождь. Нагретая земля
была сыта и влаги не просила,
она глотала воду через силу,
захлёбывалась, больше не могла,
пускала пузыри вокруг крыльца,
кружила дом, как брошенную лодку,
в которой двое... навзничь… локоть к локтю…
лежали, повторяя без конца
два слова... имени..., а дом, качаясь, плыл,
и в нём они друг друга окликали,
как будто дверь за дверью отмыкали
сокровищницы или же судьбы –
никто не знал. Я помню этот дождь –
он вдребезг напоил окно из рамы
и шёл по волосам, губам, глазам их,
смывая пыль... и опыт, память, боль, и ложь...
и был при этом бережен и тих –
они другие звуки различали –
любви – они в ту ночь меня зачали,
и ожил я любовью их двоих.
* * *
Остави, ослаби, прости беззаконие мне.
Я слуха и зренья лишился, мне память отшибло,
и так далеко до Тебя, что досадной ошибкой
я вижу себя иногда на большом полотне,
где тонкими нитями выткан высокий подъём
и чувства земные охвачены строгостью линий...
Прости, что мне ближе капризная женственность лилий
и запахи слова, и бёдер послушных излом.
Ослаби мученья и злые сомненья прости –
я руки тяну, разрываясь меж небом и плотью –
я твой полукровка, твоё боковое отродье,
которое не удержалось в отцовской горсти.
Я малую вечность обрёл для коротких забав
и долгие выдумал игры в разлуку и веру,
и солнцу, и сыну его, и попутному ветру
молился, и лишь имена застревали в зубах,
и всё, что осталось, и сколько осталось цвести –
мне руки смыкать в послушании плеч и коленей
и Слова касаться, и в радости прикосновений
к Тебе приближаться и вновь забываться. Прости...
Город 2
Хохочущий, забывший имена,
по купола ушедший в грязный сумрак,
ты мажешь кобальт ядовитой умброй,
боишься яви и не знаешь сна,
не различаешь крови и вина
и, если б встало солнце, ты бы умер.
Посмертным дымом выжженных лесов
от неба ты сумел отгородиться,
и над тобою умирают птицы,
в последний крик вложив последний зов,
и даже эха нет от голосов,
и скоро будет некому молиться –
прощальный луч пройдёт по чердакам
и станет красным – нож, и красной – булка,
и небо схлопнется как пыльная шкатулка,
отрезав путь немногим сквознякам,
и темнота, как смерть из переулка,
застопорит секунды на века.
* * *
Я лежу на земле. Сквозь меня прорастает трава,
дождевою водой, как слезами, меня омывает.
Я, наверно, лечу, по пути забывая слова,
и живая трава, словно землю, мне грудь разрывает.
Не осталось обид, и разлук пережить не дано…
Как ненужная милость, уходит нелепица звуков,
и в родных именах расплываются очерки букв,
и несётся навстречу раскрытое в небо окно,
за которым темно или мне не доступен тот свет –
между тенью и дном, замороченный в лютом посмертьи,
бесконечно молю о каком-то другом милосердьи,
о каком-то другом… милосердьи… которого нет.
* * *
Война приходит каждому своя,
селясь везде – внутри тебя и возле,
и делит белый свет на «до» и «после»,
в колокола тяжёлые звоня.
Небесный свод, теряя высоту,
становится землёй и пахнет хлебом,
и ты, ещё живой, взлетаешь в небо,
как часовой, забытый на посту.
Горячим пеплом замкнуты уста
и длится миг, и колокол всё глуше,
и сквозь тебя летят другие души,
кристалл земли деля на полюса.
Город 3
Город был видим и одновременно прозрачен,
город был выбелен солнцем и высушен плачем
долгой молитвы, в которой качался нелепо,
слепо цепляясь псалмами за гладкое небо,
помня иное, как лёгкими стрелами строки
в небо входили, как люди пророчили сроки...
Бог был везде, и душистым был хлеб, от молитвы
лопались камни и водами полнились миквы,
город толкался во мне перебоями пульса,
город рождался внутри или я в нём проснулся,
воздух глотая, пока меня распеленает
город, который меня узнаёт, вспоминает,
наверх выносит, на башни, мосты, галереи,
шепчет о камне, о дереве, хлебе, вине, Галилее,
тащит на рынки, где век очевидно условен,
мимо калёного зноя из тусклых жаровен,
мимо горячей халвы, молодого инжира,
мимо всего, что внутри меня жило и живо,
я захожу как частица в живые картины –
в городе этом начало всегда с середины,
не приближая финалом конца напряженья –
каждый финал забывает себя в продолженьи,
город идёт сквозь меня, обращается плачем,
город всё меньше реален, всё больше прозрачен,
город лицо поднимает, и некуда деться –
близкое небо, и стрелы, и боль псалмопевца...
* * *
Подступили к Земле – упаси нас, Господь, – времена.
Отвести бы глаза, да исчерпаны шансы ослепнуть –
серый клоун бросается в зрителей чёрною лентой
и, смеясь, подливает желающим злого вина,
корчит рожи, кружится, волнует пустым рукавом,
зазывает к себе, и теряются бедные души,
и вино прибывает, и в глотках всё суше и суше,
и не слышен почти, и почти не страшит приговор.
Там, на жёлтой арене, от крови ручных голубей
леденеет песок и румянец вливается в серость,
и почтенная публика страшно клянётся на верность,
отрекаясь от древних молитв и высоких скорбей,
от пророческих снов, где печальна живая вода
и живая печаль по-иному смеётся и плачет...
нестареющий клоун и шутит с народом, и скачет,
и понятнее неба и ближе его правота.
Или хлопнуть дверьми, или выдохнуть душу в шофар,
чтобы, стены разбив, отпустить голубей на свободу
и стоять на камнях, повторяя, что ведомы Богу
и сомненья твои, и случайные эти слова.
* * *
О рыбалке, о здоровье,
о погоде, о налогах,
о недавнем дне рожденья,
о домах подорожавших,
об отсутствии сортиров
у французских королей,
об истоках сквернословья,
о диете при изжогах,
о полезностях крещенья,
секса, сна, овсяной каши,
о количестве шекспиров
и надёжности дверей,
о загадках тамплиеров,
НЛО, кумранских свитков,
о спасеньи слабых в Боге
и о венах на ногах,
о лечении артритов
и о том, что всё от нервов,
об украденном Ван-Гоге
и о ценах на Гоа ...
и ползёт, ползёт упрямо
беспечальный серый творог,
поднимаясь незаметно
от оврагов до холмов,
накрывая пузырями
театры, цирки, мюзикхоллы,
пятна стынущих соборов
и профессорских домов,
наши слабенькие цели,
наши маленькие страсти,
наши трезвые сомненья
и уместную печаль ...
На Земле, как в страшной сказке,
застывают карусели
и синичка вязнет в клее,
о спасеньи щебеча.
* * *
Вечер. Всё знакомо, привычно, как будто просто –
пустой дом, компьютер, постаревшая кошка
всё ходит и ходит, головой припадая к полу,
жена, как всегда, на занятиях – ищет дорогу к Богу,
ты – за столом, под лампой, превращаешь себя в работу,
в доме – никого, кто мешал бы ощутить свободу,
полнейшую, абсолютную, невозможно представить.
В здешнем языке есть долгое слово «дайвинг»,
когда всё глубже и глубже, дальше от верхнего света,
где подводные тайны несовместимы с природой ветра,
с воздухом, который ты, на глубине, как лекарство, цедишь,
и пока он есть, его не ценишь.
Сквозь тяжёлую воду угадываешь бывшие выси –
всё было совсем не так, ты знаешь, и сам с этим знанием свыкся,
но опять приближаешь лицо к, может, бывшему чем-то,
забавно, что у вас общее настоящее, и оно плачевно.
Ты бодришься, о тщете сует философствуя,
видишь, как цитаты поднимаются наверх,
возвращаясь в частицы воздуха,
так стыдно нужного, чтоб хоть как-то звучал
твой
безукоризненный лепет,
и вдруг понимаешь, что ищешь, и благодаришь ту свободу,
которая
долготерпит.
* * *
Я жизнь свою живу, как будто Бога нет,
как будто я – один, а жизни – слишком много,
и шепчет в глубине, что нет меня для Бога,
какой-то из двоих, ютящихся во мне.
Я книги прочитал, услышал всё, что мог,
обрёл – что не хотел, нашёл – что не искалось,
и только женских губ горячечная алость
напоминает мне, что выше – только Бог,
которому нет дел до наших пиктограмм,
изысканных стихов и выведенных формул,
который добровольно служит нашим кормом,
когда приходит день и мы возводим Храм.
Сегодня и всегда в виду Его вершин
мятежные сердца, поднявшись и склонившись,
рождают вновь слова, оставленные Им же,
и счастливо несут младенчество души.
Израиль
Здесь время такое – не знаешь, плывёшь ли, летишь,
гортанная речь высекает из воздуха ветер
и кольца свивает из Чисел, Исходов и Мишн,
и бьётся псалмами в субботнем огне семисвечий
над юностью новой, где мёдом течёт апельсин,
над морем ночным, где гуляют, целуются, стонут,
над строем палаток, где полог под утро отогнут
и губы солдаток шершавят песок и хамсин –
их время, как небо, встречает сухой синевой,
их сок не разбавлен, и пули всегда боевые,
их смерть и любовь поражают, поверьте, навылет,
и нет ничего, что в себе не вмещает всего.
Здесь переплетаются память и возраст любви,
и свадебным красным вином умащаются камни,
и слово изгнанья приемлет заблудший левит,
и к Слову прощенья, снискав, припадает губами...
Город 4. ( Венеция)
Конечно, дружок, поезжай, в этих улицах древних
настигнет, надеюсь, тебя благотворная жажда
и в горло прольётся густое холодное время,
и старые зёрна дождутся обещанной жатвы,
езжай, походи по капеллам, с лица незаметным,
почувствуй, насколько сумеешь, иное молчанье,
иное, поверь, чем печали твои за плечами,
напрасно боишься – ему не отыщешь замены.
Езжай, покорми голубей, прокатись на гондоле,
потри безымянные плиты подошвенной кожей,
сегодня Сан-Марко, а завтра другое, но то же,
всё едешь куда-то, а сам убегаешь от боли,
езжай, этот город, каналами пойманный в сети,
беспечен как запахи кофе, телячьей печёнки,
там даже зимой всё иначе, и мысли о смерти
слегка опьяняют, как в юности мысли о чём-то,
вдохни эту странную смесь, посчитай это долгом,
монеткой расплатишься, с мостика брошенной завтра,
вода прибывает лениво, ни брызг, ни азарта.
Езжай. Возвращайся. Расскажешь. Увидимся. С Богом.
Мирились, ругались, мирились, ругались опять,
желтели цветы на окне, он держался за сердце
и чистил картошку на суп, ненавидя себя,
и кашу варил, понимая, что некуда деться.
Молчали неделями, кошка, срываясь на вой,
пыталась очистить жилище от зреющей смерти
и, слыша их мысли, трясла невпопад головой
и когти ломала, следы оставляя на дверце.
Он всё-таки умер, жена не осталась в долгу,
усердно читала псалмы, о душе беспокоясь,
отмыла, покрасила стены, очистила совесть
и книги его с инструментом сложила в углу,
потом их забрали, и снова – цветы на окне,
и сын приходил, навещал, правда, реже и реже,
ей часто казалось, что стало всё хуже, чем прежде,
наверно казалось, но дальше.. уже не ко мне.
* * *
Ни память, ни звериная тоска
не мучили, и даже чувство дома,
прекрасное, мне не было знакомо,
потёртых фотографий в кошельке
себя во время оно не таскал
и с родиной вдвоём, щека к щеке,
однажды встал, навечно расставаясь,
тараня переполненный вокзал,
друзья, за загородкой оставаясь,
махали мне, я тоже им махал,
толкал багаж, руки не опускал,
натужно выворачивая шею,
их лица отдалялись, хорошели,
и самолёт за окнами мигал...
был девяностый, я тогда сбегал
куда не зная, только бы успеть,
казалось, отодвинулась, застыла
Москва моя и целится в затылок,
прищурившись – безделица, пустяк,
не годный для работы известняк,
забывший об оседлости обмылок,
незваный, затесавшийся в гостях,
когда б давнишний друг степей калмык,
и этот должен пламенно, как мы,
не покладая, множить поголовье,..
ах, родина, как много в этом слове
переплелось кореньев и ботвы –
не выползти на грунт сухой и ровный,
внутри тебя, болотистой, огромной,
зубами клацал пионерский горн
дуэтом хриплым с комсомольской домной
и с песнями о главном шёл на корм
народ, ленинианами обвит,
нигде другой такой страны не зная...
мне повезло с билетом до Синая,
измены нет, где не было любви,
я убежал, свалил, свинтил, слинял,
спасибо, ангел, вытащил меня
и перенёс на дальний край земли,
здесь небеса добры и чисто поле,
и новый день благословен с утра,
скажи мне, родинка, кто у тебя украл
всё это и костями завалил
по мозжечок и твой покой, и волю,..
а счастья нет – дерутся по углам
проклятые твои координаты,
так черти рвут души кусок отнятый,
где ненависть с любовью пополам.
31 марта 2017
* * *
Нигде в этом доме нет ровного места –
качается лампа, подушка съезжает,
то влево, то вправо скользит занавеска,
и волны гуляют в тарелке со щами.
С деревьями вместе качаются птицы,
колеблются в лужах фонарные пятна,
и улица, мерно качаясь, стремится
куда-то и тут же стремится обратно.
Качается город до самого леса,
до затхлого озера в мартовской ряске,
и справа, и слева живёт равновесье
неровное, как утоление страсти,
бессонное, как долговая расписка,
конечное, как возвращенье к началу,
ущербное, если доступное близко,
прекрасное, если рождение чада.
От капель на окнах до целой планеты
качается всё подтверждением сути –
чем больше мы люди, тем ближе нам небо,
чем больше в нас неба, тем больше мы люди.
* * *
Присядь, дружок, блаженствуй, посмотри –
уютен домик, свет горит внутри,
и чай горяч, и сладок тёплый мякиш,
метель который день кружит в окне,
но что в нём ты без устали маячишь
и маешься на медленном огне,
что ищешь в этом снежном молоке ?
Там вьюга веселится налегке,
а ты как будто с нею хороводишь,
забыл про чёрный чай и мягкий хлеб,
качаешься, бормочешь нараспев
и незаметно сам в позёмку входишь,
где воздух месит ведьмина метла
и каждая снежинка как игла,
направлена в тебя для большей боли,
ужель, дружок, совсем невмоготу
и с этой стороны идёшь на ту,
чтоб только исцелиться от неволи,
Бог весть куда и как всегда один
застывший нарушаешь карантин
пространства, не совместного с надеждой,
где прожито всего хоть пруд пруди,
и пропадом, и нужно перейти
и обсушиться от тоски натекшей.
Всё так. И остаётся за спиной
твоё жилище, ставшее стеной,
аэропортом, пристанью, вокзалом,
стихающей волной от корабля,
звездой остывшей, той, что отмерцала,
и ты идёшь, спасибо говоря,
кому не зная, всё равно кому,
скорее сердцу, нежели уму,
бессмысленно шепча, прощая всех,
шагаешь, будто колышки вбиваешь,
на что-то уповая, убываешь,
не ведая куда, возможно, вверх.
5 марта 2017
Новогоднее
Всех новостей – что поменялась дата,
грузовичок, утопленный в метели,
сменён на новый, и опять куда-то
ползём ли, едем, душу пряча в теле,
качаемся, летим над занесённым
пространством, бывшим новыми годами,
и добровольно ни о чём не помним,
что сдуру в новогодьях загадали,
надеемся ? О да, но еле слышно
себе самим, не вслух, ни даже втуне
не признаёмся, почему не вышло
бессмертия, и всё равно пируем,
уже не горячась, не обещая,
шампанское искрит, глаза не щиплет,
душа, не замечая обнищанья,
хоронится в подарках и пожитках,
торопит за восторгами в поездки
и вопрошаний пошлого занудства
бежит, из года в год теряя в весе,
и для бессмертья некогда проснуться.