Андрея Баранова я помню ещё по его публикациям в начале 2000-х под звучным псевдонимом Глеб Бардодым. В данной подборке, в основном, старые стихи Андрея – точнее, проверенные временем. В оригинале у автора под каждым стихотворением стояла дата, но я решил убрать все даты, чтобы они не отвлекали читателя. Теперь подборка смотрится как одно большое стихотворение–путешествие, дорога с короткими остановками. «И денег нет, и лето впереди» – тут ведь какой год ни поставь… Всё начинается с раннего детства – стихотворения 2003 года о субботней бане (как тут не вспомнить «банные стихи» Слуцкого и Гуголева, хотя мне на ум почему-то приходит Самойлов с его «Я маленький, горло в ангине…»). А потом поезд едет дальше и дальше через историю и географию, со встречами, пересадками и так до старого «гуляки Джонни», который точно не подведёт.
Д. Л.
* * *
Осипла бессильно кричалка,
а пытке не видно конца!
Жестокая штука – мочалка
под жёсткой рукою отца.
«Я чистый! Не надо, я чистый!» –
от горя ослепнув, молю,
не зная, что лет через тридцать
субботы мои полюблю.
А папка то розгой стегает,
пластая над жарким полком,
то в пальцы мне кружку вдевает
с заваренным мамкой чайком.
Я – белый, скрипящий и гладкий!
Он – серый, местами рябой…
А я и не знаю, как сладко
себя очищать через боль.
Считать с понедельника числа,
скупой приближая паёк…
«Я чистый, не надо!.. Я – чистый!»
«Конечно, ты чистый, сынок…».
В ДОРОГЕ
Дружок движок скулит и воет,
и дворники скребутся – двое,
и печь гудит… В ногах тепло.
Снег мокрогубый лобовое
целует на лету стекло.
Не видно стоп-сигналов башен
и полых чёрно-белых пашен,
и плачет приглушенно Кашин
о нас с тобой и о пути,
который пройден и вчерашен
и неизведан – впереди,
не пробиваем светом дальним,
где вдоль обочин чёрный тальник,
и от столба и до столба –
почти судьба,
где сдох Тотошка
и вмёрзли дворники в окошко,
где не смахнёт ничья ладошка
снежок с фарфорового лба.
* * *
Тропинка суха и морозна…
Река по долине пустой
тяжёлою кровью венозной
течёт под остывшей звездой.
Подранок хрустит на болотце:
ни в небо подняться, ни плыть…
Пора б уже воду в колодце,
спустившись в него, перекрыть
и выстудить, высушить баньку.
С поллитрою мутной в горсти,
котят и брюхатую Маньку
по сумеркам к куму снести…
И кум, от кумышки весёлый,
с собою и миром в ладу,
и поп, подымая подолы,
спешащий к вечере по льду,
и я, возвращающий в город
себя, как отвергнутый счёт, –
по-разному чувствуем холод,
который по венам течёт.
* * *
Ещё коричневы деревья,
земля черна, и в холодке
от прошлогоднего варенья
ещё три банки в погребке.
А в парнике уже – на зависть
соседям – появилась завязь,
и жук шурует по руке,
как первый катер по реке!
Ещё затапливают печки,
и на веранде поутру
ознобом схватывает плечи…
Наш дом – на северном ветру,
но ты уже пальто сменила
на кофту с шелковым платком!
Всё будет: вишня и малина,
крыжовник с розовым вьюнком
и утекающее время –
из таза медленной струей
в двенадцать баночек варенья,
на каждый месяц по одной.
* * *
Конец июля. Вишня и малина.
Ещё от лета месяц с небольшим.
Уже от жизни только половина,
а от бессмертья – только на аршин.
Мансарда. Ночь. Я это где-то видел…
Река в дожде. Гружёная баржа
с фонариком на рубке. Лопухи
изнанкой млечной светятся,
как бедра
купальщиц, отжимающих бельё…
Я помню…помню…смутно и нетвёрдо:
Тетрадь под абажуром, мотыльё
на легком тюле…
Поздние машины
шуршат по Руставели. Мокнет сквер.
Соседи, наконец, затихли… Чая
последняя щепоть в бокале крепнет,
прикрытая осьмушкою листа…
А вечность – вот!
Она – в дыханьи ровном
уснувшей женщины,
и в трепыханьи крыльев
у моего лица,
и в бормотаньи ямбом!..
И денег нет.
И лето – впереди.
ПЕРЕСАДКА. 1975
На станции Яр есть железная печка,
голландская круглая печь.
На станции Яр замирает сердечко
от этих волнующих встреч:
пермяцкие, вятские, вотские речи
и стук задубелых подошв
вокруг говорящей, бормочущей печи –
как будто бы путники в дождь
под деревом встретились,
или как будто
сошлись погорельцы…
В мороз
за мамою с бабушкой,
в шали закутан,
иду…
И идёт – паровоз!
Он чёрен, как зверь, желтоглаз, огнедышащ,
звезда на проклёпанном лбу,
и ног его – сотни,
и рук его – тыщи,
и в каждой руке – по столбу!..
Мне жутко и весело в тёмной плацкарте
следить за лесами пожар,
водить по отцовой потрепанной карте:
вот Киров, вот станция Яр,
которая дальше, всё дальше и дальше,
как речка – не может истечь,
где в чёрной ночи зачарованный мальчик
и где говорящая печь.
* * *
Холодильник – кот домашний,
дышит в спину и урчит.
Кофе старый, день вчерашний,
в чашке стынет и горчит.
Снова женщина уснула,
и опять – не с той щеки,
и висят на спинке стула
опустевшие чулки.
А будильник ходит, ходит,
не умея не ходить,
как слепой, по кухне бродит...
Только что ему будить? –
Только подвиги и славу,
что предвестила строка,
только чёрную отраву,
подбеленную слегка.
* * *
Вот мы с тобою и встретились, где
жёлтые листья на тёмной воде…
Жёсткой бумагой шуршат камыши.
Что-нибудь мне напоследок скажи…
Лето кончается. Пруд обмелел…
Я торопился, но я не успел,
и, поспешая, не видел, когда
мимо текла-утекала вода…
Я не заметил, как, тронув висок,
дождь превращается в серый песок,
как улетают чешуйки сосны
и выцветают глаза у весны.
Я не заметил, не знал, не успел…
Дрогнет камыш опереньями стрел,
и закружим в белом вальсе с тобой –
жёлтые листья над тёмной водой.
ПОДМОСКОВЬЕ
Здесь раненье – как спасенье.
Утро. Свежее бельё.
Солнце в соснах. Воскресенье,
воскресение моё…
От подъезда – тропы, тропы…
Пропади, моя печаль!
Мне один знакомый тополь
хлопнет снегом по плечам.
Но лишь ветер – в горле жженье,
гул и порох кольцевой...
Я и сам того сраженья
и трофей, и рядовой,
неприкаянный участник
поражений и побед,
только раненый, но к счастью –
угодивший в лазарет,
где меня всё делят, делят
будто ножиком тупым
мой подельник – понедельник
с воскресением моим…
Вспомню всё – и всё забуду.
Сгинь, печаль, и пропади!
Вдоль заснеженного пруда
заскольжу.
А впереди –
ожиданье продолженья,
неторёная лыжня,
небо и преображенье
вечереющего дня….
И последнее сраженье
Бога с чёртом – за меня.
* * *
«Прощай!» ещё не сказано,
не пущено пращой.
Ты мне ещё обязана,
а я – тебе ещё...
И это созерцание
любимого лица –
ещё не истязание,
не пытка без конца,
и фото не порезаны,
и холоден висок,
и фразами, как фрезами,
не взорван кровоток...
Но в ночь на воскресение
притихший лунный сад
мерцает – как спасение
от будущих утрат.
* * *
Пахнет черёмуха новостью
о приближении дней
зябких, как осенью в поезде
на перегоне дождей.
Листья наотмашь в агонии
по ветру хлещут в лесу –
женщина словно ладонями
мокрыми бьёт по лицу
и, обессилев, ломается...
Или – бессонница гнёт?
А просыпается – кается,
любит и ласково льнёт.
Зайчиком прыгнет оранжевым
на руки солнечный свет.
Раньше бы. Раньше бы. Раньше бы...
Да и черёмухи нет.
* * *
Длиннее зимы и короче годы.
Как ночь – моим невзгодам не пройти…
Так без гудков уходят пароходы
заснеженным фарватером Пути,
лишь киль скрипит...
Прохожий запоздалый
спешит домой.
Всё – словно в детстве…
Пясть
на корочке оконной пятипала,
и лев разинул плюшевую пасть.
Но бабушке уже под девяносто,
хрипит за стенкой…
Бывший полуостров
стал островом пустынным… – и непросто
через пролив на материк попасть.
А если честно – никогда…
Машина
нашарит окна сослепу,
морщины
и в волосах серебряную нить.
И мама встанет выпить из кувшина,
отец у фортки встанет – покурить
вонючим, до слезы, противоядьем
от зим и ожиданья корабля,
сквозь катаракту ледяную глядя,
как отплывает медленно земля,
как круглая луна теряет силу,
а снег исписан, словно письма к сыну,
и как пусты окрестные поля…
* * *
По-детски, наивно и мило,
взахлёб лопотали ручьи...
К оглохшему за зиму миру
весна подбирала ключи!
Ключи подбирала – и пела,
Подол по-над долом летал!
Мела, отмывала от мела
оттаивающий краснотал
и рамы снимала, стирала,
синила, белила бельё...
И властной рукою стирала
из памяти имя твоё!
САНАТОРИЙ
Взять носки шерстяные, чтоб ноги в тепле,
и машинку – такие давно в утиле,
да заштопанный свитер, и ветер
в проводах и столбах... В подорожной тщете
электричка ползёт, как слеза по щеке,
то скакнет, как зарубленный петел.
Пёхом – десять от станции, к счастью, минут...
За упавшим условным забором
кашей кормят, компотом, здоровье куют
и сдают, как дают на панели, уют
с замутненным графинным декором.
Чемоданчик потертый, скулящий «Ортех»,
здесь тебе не июль, Коктебель и «Артек»,
межсезонье, мытище и слякоть...
Ты среди дерматиновых стульев – high-tech,
и тебе дозволяется брякать
до полночи, до белой страницы черна,
до сошедшего с неба клавира,
и глотать из разбитого кем-то окна
наползающий холод эфира.
* * *
Чем глотка обожённей,
тем больше звезд в окне.
Когда б не старый Джонни,
хреново б было мне.
Я счастлив, что он дышит
на том краю стола,
и слушает и слышит,
как слышать ты могла.
Как ты могла?.. Пустое.
Я столько раз сожжён.
Нас двое, двое, двое –
я и мой верный Джон,
мой выдержанный, чистый
и дубом налитой,
как ты, мой самый близкий,
как ты, мой золотой…
Я золотою злостью
нальюсь до немоты –
и он, махая тростью,
опять уйдёт. Как ты.
Деревенские будни. Л. Бусарова
Бумага, гуашь, 29,7*42 см.