Поэзия диаспоры

Автор публикации
Алина Талыбова ( Азербайджан )
№ 3 (23)/ 2018

Стихи

Стихи Алины Талыбовой – лирический монолог, нервная ткань которого отражает её поэтическое мировосприятие. Стихотворения наполнены искренней исповедальной интонацией. Ветер востока неизменно пронизывает её стихотворную речь, порой словно задыхающуюся от напряжения и экспрессивности высказывания. Восприятие слова обострено своего рода «неправильностями» живой разговорной речи, порывистостью эмоционального жеста, что делает стихи Талыбовой непохожими на другие, подчёркивая её творческую индивидуальность.

 

Д. Ч.

 

Пост-Шагаловское

 

Который год, который век подряд

Над городом влюблённые парят.

 

А я сама была той вечной Беллой

В каштановых кудрях и с узким телом.

 

И я была, как воск в твоих руках,

В клубившихся под нами облаках.

 

Припавши головой к груди твоей,

В измятом платье цвета всех морей,

 

И я роняла туфельку с ноги

На чьи-то океаны и пески.

 

Манжетой зацепив за Нотр-Дам,

Пролётных птиц зовя по именам…

 

 

Наш Витебск сложен, пышен и богат:

Он снова громоздит – за рядом ряд –

 

Лачуги из бетона и стекла.

В одной из них я, помнится, жила

 

За прутьями своих сплетённых строк.

Меня хранил надёжно потолок

 

От глупости полётов – и дождя.

Я счастлива была тогда, летя.

 

Вдыхая ветер, пахнувший тобой,

И бархат блузы чувствуя щекой.

 

Я знаю – ты напишешь в свой черёд

Сухою кистью встречный город тот:

 

Банк и отель, бордель и стадион…

Дневной азан или вечерний звон,

Минхá иль месса – вряд ли различишь.

В круговороте следствий и причин

 

Я медленно седею на лету,

Вкруг сердца осязая пустоту.

 

Наш Витебск прожит, выжат и в прокат

Сдаётся – всем желающим подряд.

 

Но фреска да хранит парящих нас...

Прошу: живя хотя б ещё сто раз,

 

Женясь, плодясь и пополняя счёт,

И беспокоясь глории насчёт,

 

Нравоуча детей, грубя врачу –

Не отдавай забвенью-палачу

 

Ты бедной Беллы смутные черты…

Но знаю я –

        меня уронишь ты.

 

 

Кукла

 

Кукловоду на Карловом мосту Праги

и всем прочим кукольникам мира

 

День за днём и год за годом

Кукла водит кукловодом.

 

То болтает, то молчит,

Красным каблучком стучит.

 

Супит бровки и хохочет –

Словом, вертит им, как хочет

 

К удовольствию зевак…

Город осенью пропах.

 

Улицы полны народа –

Им не скучно с кукловодом.

 

Солнце светит, ветер веет,

Кукловод себе стареет.

А она – юна, стройна,

Неподвластна временам.

 

Он пред ней всегда не прав –

Непростой у куклы нрав.

 

…Но когда старик болеет,

Пуст карман, очаг не греет –

 

В тишине через порог

Стукнет красный каблучок.

 

Сядет рядом у кровати,

Смяв изысканное платье.

 

Даст воды, взобьёт подушку,

Лампу старую потушит.

 

И полночи напролёт

Что-то шепчет и поёт.

 

 

И его покоя ради

Позабыв про свой покой,

Лоб ему тихонько гладит

Деревянною рукой…

 

 

Стихи  по  ошибке      

(Из цикла «Двойник»)

 

По ошибке завернула в эту жизнь,

Как подъезды, перепутавши века…

Эта вечность, как минута, пробежит –

Под моею головой твоя рука

 

Не успеет даже толком занеметь,

Как будильник возвестит, что нам пора.

Небо примется алеть и голубеть,

Грустный дворник сдует листья со двора.

 

Ни «прощай» не говорю и ни «прости»,

У порога со значеньем не гляжу.

Как младенца новорожденного, стих

Я цыганкою за плечи привяжу.

Побреду, босáя, в свой аэропорт,

В нужный час взмахну

натруженным крылом,

Не вступая с расписаниями в спор,

Не маяча в измерении твоём.

 

Измеренье измеренью не указ…

Выпуская осторожные шасси,

Что я вспомню,

возвращаясь в свой карасс?..

Как за шторой дождь полночный моросил

 

На пустынные скамейки и дома,

На затворы туристических ларьков,

Как насупленная готика впотьмах

Выпускала стайки ведьм из рукавов.

 

Как стихами становилось всё вокруг,

В смутном зеркале троясь и четверясь –

Даже тапочки и смятый покетбук…

Остается просто жить, не суетясь.

А вот это вот «кому-нибудь…»,

«на грудь…»

Я в ладони глупым фантиком сомну.

В новой жизни залетай когда-нибудь

В голубую да веселую страну.

 

 

Памяти Марии Каллас

 

В лепнину потолка смычки вонзая,

Из недр скрипок медленно сочась,

Мелодия томила сердце залу…

И Каллас пела –

     как в последний раз.

 

Как целовала в ледяные веки
Любимые потухшие глаза,

Как будто душу детскую навеки

С ладони отпускала в небеса.

 

Как голая, стояла пред толпой

И содрогалась в той мольбе напрасной,

Подбитой птицей –

чёрной и худой…

(Невыразимо белой и прекрасной…)

 

Как будто стали горсточкою пепла

И отчий дом, и отчая страна,

Как будто в одночасие ослепла

От тайного предательства она…

 

Но снова, ввысь тянясь

лицом незрячим,

Ни в чём не упрекая бытиё,

Она не для себя просила счастья –

А для него, предавшего её.

 

Для девочек, вчера новорождённых,

Для стариков и брошенных собак,

Для жриц любви, и вдов, и разведёнок…

Как будто с Девой заключала пакт.

 

Моля её из бездн своих бессонниц

Избавить покровительством святым

Медею – от заезжего Ясона,

Марию – от магнатовой любви.

 

Ладонью узкой поводя по горлу,

Ключицами растерянно светясь,

С улыбкой невозможной,

        жалко-гордой,

Провидя неминуемый отказ.

 

Осознавая: в жизни торопливой

Всем женщинам такое суждено…

Услышь сию молитву,

     Каста Дива!..

Мою, Марии, Нормы –

      всё одно.

 

 

Розмарин

(Песенка шансонье)

 

Опять химер луною серебрит,

Париж над миром облаком парит

Из мириад кафешек и витрин…

И – розмарин, повсюду розмарин,

Как память о какой-то Роз-Мари,

Исполненной печали и любви

И верности являющей пример.

В разломах века канувший Жан-Пьер

Очкаст, голубоглаз и тонкошей.

Любовь – всего один из миражей,

Что скрашивают скучный путь земной...

– Сядь, Роз-Мари, поговори со мной.

И аромат плывёт через века

Её волос и шейного платка.

И птица голосит в её листве

О Жане, Пьере, давней той весне –

О том, чего я помнить не могу.

И вновь под вечной Аркой вечный гул,

Париж струит из пор жемчужный дым.

И – розмарин, повсюду розмарин…

 

 

Монолог  птицы  Феникс

 

Закруглялась земля,

         стлался неба дым.

Жизнь мела

            многоцветным

         подолом своим.

 

И подола за край

         зацепиться чтоб,

Я бодалась с бедою своей

         лоб в лоб.

 

Запирала в шкаф

            ставший сладким яд,

От голубеньких вен

        отводила взгляд.

 

Я училась неверных

       друзей прощать,

Размышляя, кому б из них

                  завещать

 

Ворох ценных бумаг

      на мильоны рифм.

Память жгла…

Но она ни черта

        не горит

 

И не тонет в воде…

         Оставалось одно:

Как-то в ночь её

            закопать тайком.

 

Насадить над ней

         незабудок сонм

И слушать столько дней

               подземельный стон.

 

…А как стихнет всё,

            снежной бабой стать,

Про мужчинский род

         и не вспоминать.

 

Таять по весне,

            восходить ростком,

Видеть сны во сне,

                      помечать крестом

Давнюю тетрадь –

        ту, где ты царил…

И снова сметь летать

            на обрезках крыл.

 

Подлечу чуть-чуть –

рухну клювом в пыль.

Но опять взлечу

и вскричу, что был

 

Век мой зол и ал,

         но в его огне

Был незримый Бог

милосерд ко мне.

 

Словно добрый муж,

       он меня берег:

Одевал, кормил,

       очинял перо.

А когда меня бил

         то озноб, то жар

От стихов в животе –

        говорил:

«Рожай!..»

 

Так вот и живу,

       рифмы хлеб жую,

Звёзд лампадки жгу

     неба на краю.

 

Всем кострам-тоскам

       ручкой делаю –

Несгораемая

       птица белая.

 

 

Московский транзит

 

Опять транзитная Москва

С ноябрьским снегом у виска.

Аэропорта материк,

В огнях дикарских дьюти-фри.

Опять в динамиках сипит,

Не бодрствует и не спит

Аэропорт – порог страны,

Чьи пассажиры так странны

И так летучи (каламбур)...

Среди баулов и фигур

Идёт-бредёт ночной дозор,

Вступая в вялый разговор

Между собой и матерок

Пуская вялый между строк.

Фантом страны – полночный порт,

Где по периметру снуёт

Разноязычное людьё –

Былые граждане её,

А нынче так – комси-комса...

Мы отбываем в небеса,

Свои билеты предъявив

В Ташкент, Тбилиси, Тель-Авив

И контрабандой увозя

Все «помнишь?..» и «тому назад...»

Москва!.. Как много... Но, увы,

Ты не нуждаешься в любви

Моей иль чьей-нибудь ещё.

Москва, ты – наш немецкий счёт,

Былых надежд роскошный хлам,

Вертеп с кумирней пополам...

Но всё-таки – благодарю

За в Домодедове зарю,

И двух дежурных, что сменясь,

Чуть не полдня со мной возясь,

Сумели всё-таки помочь,

Когда я плакала в ту ночь,

От самолёта поотстав,

И слушать лепет мой не став,

Мол, «как же...», «сколько...», «чем могу...»

Пусть я на дальнем берегу,

На облачке, на волоске,

А всё-таки – туман в леске...

Сонм галочий... церквушки скетч...

Москва – ковчег моих не-встреч,

Миф, микс, цветная шаурма,

Волчица о семи холмах...

«Москва...» Нет, больше не болит.

– Транзит?..

     – Воистину транзит...

 

 

Бишкекские   мотивы

 

I.

…Империя – осколками. Снега.

С трудом я различаю берега

Ушедшей эры. Ледяной музей,

Хранительницы остов. Из костей

Архара прорастает космодром

(Во что, признаться, верится с трудом,

Но факт есть факт…)

На смутном полотне

Она шагнула вновь навстречу мне –

Чуйковская рабфаковка. Кумач

Косыночки от солнца хрупок.

Вскачь

Припустит время, только лишь века

Свистят в ушах…

Европа далека.

Но близок Бог – особенно в степи,

Где звёзды вбиты в небо, как колки

Для струн кобузных. У одной из юрт

Волнуется впотьмах соседей гурт.

Спаситель новорожденный у коз

Находит вымя – смугл и раскос,

И дремлет у барана на груди.

Тысячелетья снега впереди.
И Млечный путь змеится, как коса

Киргизки – серебро и бирюза.

Лишь раз за вечность –

бегло, не всерьёз –

Мелькнёт над миром

солнца лисий хвост…

 

II.

…Ах, как пьётся на травах чай!.

Кыргызчаночка, не скучай!

Даже, если любви всё нет,

А в кафешкины окна снег,

Что пришёл из сырой степи,

Чтобы вылепить здесь свои

Арки, парки, мосты, дворы…

Воздух с привкусом шаурмы.

Мир, затерянный между лап

Крупных хищников.

Кабала,

Нано, мега – такая чушь!..

Машет крылышком Мулен Руж

Захолустный –

       а на чертá?..

Всё проиграно дочиста:

Газ и золото, хлеб, меха,

И страна, что была «широка».

 

Ах, журавлик бумажный мой,

Что ты плачешь над головой?..

Этнос водит такси и шьёт

По обрывкам заморских мод

(Но сопит Китай в темноте –

У него контрафакт крутей).

А батыры-то всё в Москве,

А киргизочка здесь, в тоске.

Светит в сумрак лицо её

Нежным рáкушкиным нутром,

Льётся музыка по плечам,

Рядом требуют коньячка.

Остывает на столике чай.

Не скучай –

разливай –

прощай…

 

 

В дороге

 

Поезд шёл из Нигде в Никуда

всю ночь.

Поезд, взявшись пространство

в труху истолочь,

раздувал бока и хрипел, и ржал,

выгибая ребра невинных шпал.

 

А в вагоне был полный аншлаг и мрак:

на вагонных полках качалось в такт

два десятка поэтов,

и пьяный в дым

Аполлон улыбался птенцам своим.

 

А москвич, как луна за окном, круглолиц,

разобидевшись вдребезги на проводниц,

матерился негромко в богемный шарф.

А казах с белорусом пил брудершафт,

А татарин еврею внушал, горячась,

что прекрасно под виски идёт чак-чак…

 

Горбонос и крылат, всем неправдам враг,

сокрушался грузин:

    «Всё не так… Не так!..»

Возражал литовец:

   «А ч-что?.. А к-кто?..»

И накинув на плечи чьё-то пальто,

Аполлон выходил покурить в тамбура.

 

И манила к себе, словно грешников рай,

приоткрытая дверь одного из купе,

где бардесса А с критикессой Б

и поэтессами двух подходящих букв

отбирали придворных в свой тесный круг.

И цедили жидкий дорожный чай,

к потолку возгоняя изысканный чад

аллегорий, аллюзий, метафор и пр.

 

И смотрелся в меня этот странный мир,

чтоб навеки остаться в зрачках моих.

Чтоб, когда даже гул этих жизней стих,

различил читатель к строке припав,

как на стыках степ выбивал состав,

как трындела гитара, аккорды лья,

как клонилась ко мне седина твоя

и как глаз твоих тёмный морок и жар

в сердце сотню интимных мест обнажал,

отсекая всякие «а потом?..»,

присягая на верность чужим стихом.

 

И взвивались снежинки ушедшей зимы,

и качались во чреве вагонном мы,

для полночи изысканно-вежливый стёб…

А за окнами мчалась волчицей степь,

на затылке вздымая лесочков шерсть.

И оставалось часов нам пять или шесть

до того, когда шваркнет ковчег о причал –

о столичный смурной ледяной вокзал,

и спохватимся мы про багаж и такси,

телефонов само собой не спросив,

кое-как простясь, отводя глаза…

 

Но уже ничто изменить нельзя:

столько лет подряд в предрассветный мрак

поезд всё летит –

не сойти никак.

 

 

Стихи о Козьей улице

(из цикла «Ритмы Братиславы»)

 

  Ине Мартиновой

 

Когда меня в следующей жизни

спросят, где жить мне по нраву –

я выберу тихую улочку

под сердцем у Братиславы.

Смешную улочку Козью,

где вечной соседкой – осень.

И ветер вчерашние листья

под самые окна наносит.

Здесь шум автобусный глохнет,

и, раз взойдя по ступенькам,

моё отражение в стёклах

живёт, отразившись навеки.

Оно по утрам с собакой

прозрачной, гулять выходит,

встречая соседей прозрачных,

беседует о погоде.

И покупает продукты,

и прячет в шкатулку чеки…

И слышно ноябрьским утром,

как ссорятся виолончели

в стенáх музыкальной школы

за поворотом недальним.

Студенческое сопрано

рассыплется по асфальту.

И собирая монетки,

можно придти в Старый Город,

где времени вовсе нету,

где вечность сжимает горло,

где прошлое вновь выходит

из берегов забвенья.

Святые спешат на небо,

грешные – на моленье.

Но я оставлю туристам

все виды и сувениры,

вернусь на улицу Козью,

её отопру, как квартиру.

Засесть в кафе напротив,

пальцы отогревая,

страницы новинок книжных

не торопясь листая.

Затеять беседу с кассиром,

пирог оценить домашний,

Смотреть на мир запотевший,

считать над городом башни…

 

И снова – аптека, пивная…

Что вспомню я, умирая?..

Утро, пропахшее кофе,

на давней улочке Козьей,

Собора каменный профиль,

И ветер – с Дуная, с Дуная.

 

 

Посвящение полночному кафе

 

Полночное кафе.

Полу-паркетный пол.

Хозяин подшофе,

Окна фонарь слепой.

 

Стаканы и куски.

И нищий у дверей

Гортанные стихи

Горланит нараспев.

 

Взлететь в твоей ночи,

Разбиться о столбы.

Влажны и горячи

Набыченные лбы

 

Слепых кариатид

На доме угловом.

Лети, прошу, лети,

Бессонное окно,

 

Над мокрой мостовой –

Луны случайный клон.

Невидимый прибой

Снаружи гнёт стекло.

 

И пеной обдаёт

Сплетенье наших рук…

И вечность настаёт,

Сгущается вокруг.

 

– Я слабый человек,

Я ночью искушён,

И на алтарный век

Барашком возложён.

 

С закушенной киндзóй,

Осыпав специй зернь,

Я потчую собой

Собравшихся друзей.

 

Как плоть моя для вас

Душиста и сочна!..

Выплёскивает вальс,

Как воду из окна,

 

Красотка средних лет,

Чтобы замкнуть рояль

На сто ближайших лет,

Что, безусловно, жаль.

 

И безусловна – ночь,

И абсолютен дождь.

Уже не превозмочь

Стихов прощальных дрожь.

Не отыскать кафе

На улочке ночной…

И только на холсте

В музейчике одном

 

Я разгляжу тот сон

С луною на лету:

Новейший мезозой.

И вмёрзшая во льду

 

У памяти любовь –

Детёныш-динозавр…

Окна фонарь слепой,

Стиха увядший лавр.

 

 

Сакартвело

 

Мы сидели, мы сидели

На проспекте Руставели,

Что-то пили, что-то ели,

Ну а больше, так –

           глазели,

Как листву морочит ветер,

Как сменяются столетья,

Как порхают всюду пары,

Не касаясь тротуаров;

Как из стен выходят тени,

И садятся на колени

Генералам коломбины…

Как спешит поэт убитый

Вниз, к Куре,

на мост Влюблённых.

Как вино заката льётся

По плечам нагих атлантов.

Как парит меж облаками

Очертанье дальней Мцхета…

 

Огнедышащее лето

Обжигало, как харчо, нам,

Горло и язык никчёмный,

Напрочь рифмы растерявший

В этих ворохах бумажных –

Бесполезных в самом деле,

Потому что эти тени,

Эти блики, блёстки, брызги

Этих глаз и гласных искры

Разом выразить всецело

Только музыка умела,

Встав на цыпочки аккордов,

Чтоб достать до дальних окон,

Занавешенных лозою…

Где-то пели со слезою

Скрытой, в разнобой умелый:

– Сакартвело,

     Сакартвело!..

 

На тарелках что-то стыло.

Жизнь неспешно проходила,

Выводя за строчкой строчку.

Вяли розы у цветочниц,

Во Вселенной вечерело…

– Сакартвело,

     Сакартвело!..

Был наш спор прекрасным бредом –

Беспредметным, безответным,

А местами безвопросным,

Но, конечно, судьбоносным…

Помнишь, улыбался бледно

Бог за столиком соседним?..

Он-то знал, где чёт, где нечет,

И что  память не залечишь

Ни вином, ни доброй чачей,

Что – нематерьяльно счастье

И сгорает тонкой свечкой…

Что, конечно, мы конечны,

Но душа главнее тела…

– Сакартвело,

     Сакартвело!..

 

Сердце глуше, небо ниже…

Но опять сквозь годы слышу,

Как в тот день платаны пели

На проспекте Руставели,

И за одним из горних окон,

Запрокидываясь лóктем,

Женщина, теряя силы,

И шептала, и горела:

– Умоляю… милый… милый!..

– Сакартвело,

     Сакартвело!..

 

 

Ахра Аджинджал. «Натюрморт с виноградом». Бумага, карандаш/пастель, 22х27см. 2017 г.