Геннадий Акимов обладает поэтическим почерком с совершенно отдельным, особенным, именным метафорическим наклоном. Мир, воплощаемый, а, вернее, творимый, проращиваемый в необычайно образном письме автора – от контуров до самых малых онтологических подробностей – узнаваем, подлинен, насущен. Но это вовсе не каллиграфия, а, напротив, некое беспокойное жизнесловие, обращённое одновременно и в самую метафизическую глубину, и в самую земную суть человеческой природы. Туда, где, говоря словами самого поэта, «ворочает разбухшие пласты пшеничный бог».
О. Г.
ДЕРЕВЕНСКОЕ
В деревне, где полёвки да кроты
гораздо многочисленней, чем люди,
ворочает разбухшие пласты
пшеничный бог, мечтающий о чуде,
не зная, доживёт ли до весны
в краю, где смерть гуляет в снежной маске,
где женщины в тулупах расписных
заводят обжигающие пляски,
где пасечник сноровистый жужжит,
в бутыли разливая медовуху –
унять тревогу, вечную, как жид,
залить неодолимую разруху;
на улице, подмяв собой кусты,
лежит оцепенелая корова
и повторяет голосом густым
простое переливчатое слово.
Из темноты грядёт большой пастух –
с кнутом, огнём, со взглядом вертухая...
...и безголовый носится петух,
рассвет немилосердный возвещая.
ЗАКРОМА
Мы входили в мир, как в закрома,
Строили просторные дома,
Получали сказочную ренту –
Существа, придуманные кем-то.
Но земля становится тесна.
Мы глядим с упрёком в небеса,
Задаём тревожные вопросы,
Просим ликвидировать угрозы.
В небесах вращаются миры –
Девственны, просторны и щедры.
И глядят прекрасными глазами
Существа, придуманные нами.
ПОПЫТКА ПЕЙЗАЖА
Пламенеющий куст, фиолетовый шар,
Лоскуты прорезиненной ленты,
Тёмно-серые пятна овечьих кошар,
Механизмов убитых скелеты.
Словно плуг раскалённый овражки провёл,
Развалив обожжённую глину.
В каланче головастой чернеет проём –
Неподвижный зрачок исполина.
В мутном небе свернулся искрящийся ёж,
Мчатся тени грохочущих конниц...
Пробирается сталкер сквозь жалящий дождь,
И кипит ядовитый колодец.
БОЯЗНЬ СНА
Кошкина колыбель, призрачная кровать,
вытянешь руку впотьмах – чьи-то холодные пальцы...
иногда я смертельно боюсь засыпать,
иногда боюсь просыпаться.
Омут бурлящий притягивает глубиной,
по слухам, на дне живёт плотоядный камень.
Кто там играет на дудочке в чаще ночной,
кто заплетает траву на лужайках кругами?
Катится белое яблочко – через поля, сады,
через мохнатый лес, вдаль, где речная пойма.
Чуть зависая в воздухе, следуешь позади,
вновь околдован и пойман.
За ночь успеешь сменить несколько разных кож,
и по болоту, и по карнизу пройдёшься.
Закрывая глаза, не знаешь, куда попадёшь,
хуже того – неизвестно, куда вернёшься,
проснувшись. Утром в тревоге зовёшь: «Света, ну где ты? Свет!»,
перебираешь бесцельно кучку помятых тряпок:
платье, чулки, бельё... а подруги нет –
лишь на полу следы лягушачьих лапок.
ТЫ ПРОЕЗЖАЛА МИМО
Небритый пропойца о мелкой подачке просил,
Я слушал, кивая, рассеянно рылся в карманах.
Ты проезжала мимо в дождливом такси.
За рулём колыхался белёсый сгусток тумана.
Куда он тебя увозил – демон-лихач молодой?
О чём саксофоны и мавки вечерние пели?
Я уронил монеты в подставленную ладонь
И побежал за тобой сквозь клаксонные трели.
Город струился, тёк, становился не тем,
Бросал мне в лицо обрывки любви пожухлой.
Чёрный ветер по улицам чёрным летел,
Обращаясь то вороном, то старухой.
Саднящее сердце моё зарастало разрыв-травой,
Собаки бродячие тявкали, будто стонали...
А я всё бежал, и насмешливый голос твой
Терялся в тумане, терялся в проклятом тумане.
БЕГЛЕЦ
Офис, обломки, расколотые мониторы,
Размытый стремительный силуэт.
Он сидел здесь. Работал. Вёл какие-то переговоры.
И вот его нет.
У этих тихонь вечно проблемы со зрением,
В душе зреет что-то опасное, как ядовитый газ.
Когда такой человечек становится бешеным зверем,
Все говорят: мы не думали, что он ненавидит нас.
Он перегрыз канаты и цепи, перекусил браслеты,
Заговорил все пули и пистолеты,
Разгромил свою клетку, выбежал в мир наудачу,
Не жалею – он бормотал – не зову, не плачу.
Луноходы стреляли, менты свистели,
Он покрыл всех матом, исчез – и баста!
Что ему Гекуба, в самом-то деле –
Он умел превращаться в сову и в барса,
Путал следы не хуже матёрого лиса,
Объявлялся то в Мексике, то в Сингапуре,
Был своим в борделях Зурбагана и Лисса ,
Получал всё новые шрамы на шкуре.
У него струна от банджо вместо удавки,
В склянке на поясе – обезьянья похоть,
А глаза ненасытны, как две пиявки:
Вцепятся, высосут – не успеешь охнуть.
Глупая, ты его ждёшь, думаешь, он вернётся,
Только этим мечтам никогда не сбыться:
Он вчера был с тобой, а сегодня летит на Солнце…
Видишь – горят мосты от Невы до Стикса!
........................................
…за чертой, где уже не действуют никакие приметы,
он плывёт вниз лицом по накатанным водам Леты –
растерял по дороге все свои амулеты,
арбалеты и стрелы, денежные котлеты,
упованья на то, что вывезет, мол, кривая…
а вода его пощипывает, раздевает,
постепенно смывает одежду, волосы, кожу,
он плывёт, на радужное пятно похожий,
растворяется, тает, освобождает место…
только таким и бывает настоящее бегство.
СОЛНЦЕ СО ЛЬДОМ
Я не то что устал за лето, но тихонько схожу с ума.
Пробивает висок кастетом разухабистая зима.
Обдерёт, сатана, как липку, скинет с кручи в глухой овраг,
И поскачет, ликуя хрипло, с буерака на буерак.
Рыбий мех – неплохая штука, но не рвите губу крючком.
Голосит ледяная щука да кресты кладёт плавником.
Гул буранов и барабанов, треск морозовки на меду...
Собираю скупую манну, свежевыпавший пост блюду.
Ах, любимая, разреши мне стать узорышком на стекле.
Мы – красивые и смешные, мы последние на земле
Психотехники в красных робах, маячки аномальных зон,
Те, кто ищет грибы в сугробах, твёрдо веря: пришёл сезон.
Солнце спустится ниже, ближе, светлой долькой нырнёт в стакан.
Мы пойдём на летучих лыжах через Северный океан,
Где вмерзают киты в торосы, где у неба горят края,
Два диковинных альбатроса, льдинки ломкие – ты и я...
