Поэзия диаспоры

Автор публикации
Галина Ицкович ( США )
№ 4 (16)/ 2016

Стихи

Галина Ицкович – поэт, тяготеющий к поэмному мышлению, к цикличной организации стихов. Но при этом она поэт исповедальной лирической интонации, подчёркнутой ритмической раскованностью. Её стихи – свободное перетекание сюжетного рассказа к внутреннему поэтическому монологу и обратно. Искренность и открытость её признаний неподдельны – никакой лирической героини здесь не существует, стихи – абсолютное отображение её личности. Ицкович доверяет своему читателю, читатель – ей!

 

Д. Ч.

 

ОДЕН ПОД КРЫШЕЙ

 

2016

Я шагала в тумане вопросов

вдоль коричневого дома неброского,

вдруг – табличка:

1939-1940 –

здесь жил философ –

поэт, над которым всхлипывал Бродский.

1939

Уистен Хью Оден оказался непригоден

к строевой, нестроевой, к любой военной.

Жара свинчивала во влажный жгут нервы и вены,

но Оден предпочел нью-йоркскую погоду

европейской войне –

жарким бруклинским летом

он писал «New Year Letter»[1]

именно здесь, под крышей, оцинкованной не

хуже, чем солдатский гроб.

Иногда он забывал, который час и год.

1973

Оден умер в тот год, когда я ощутила себя поэтом.

2016

Няньки под окнами

болтают о том и этом,

как и при Одене.

1939

Дети и тогда были шумными, мешали состредоточиться.

Поэма под одеждой кровоточила.

 

Он хотел остаться в этом городе, который рекою дышит.

Заключается честность поэта

в том, что утром проснётся и пишет.

Это Гитлеры мира ночами изобретают конец света,

а поэты спят. Вечерами он ездил за реку, в Манхэттен.

Уистен Хью Оден, обладатель временных документов.

Национальность, как и моя, – нью-йоркер.

1940

В том году, говорят, отменили новогодние фейерверки.

Он ходил в кино в немецком квартале.

«Убей поляка!» – кричали в зале.

Он – англичанин, не поляк.

Он избегал вокзалов.

В порту суда на якорях

почти что приросли ко дну.

Ему

казалось, он начинает прорастать в эту страну,

по крайней мере, в некоторых её граждан.

 

Уистен Хью Оден, национальность – нью-йоркер.

2016

Дети не носят больше смешные оборки,

но Бруклин по-прежнему пялится через воду

на чудо современного градостроительства,

поспевающего за модой,

приближающего нас с каждым днём к Шанхаю.

Всё равно люблю этот город, порой презирая.

 

Разминувшись с Оденом, я проживаю

на большой земле, из-за реки

с восхищением обозревающей остров.

Бродский не станет плакать, читая мои стихи,

хотя бы потому, что он тоже умер; кaк просто.

1940

Уистен Хью Оден от бессоницы не свободен.

Искусство, мыслит, не при чём.

Поэты, право, не должны у тела нации врачом

сидеть и слушать пульс войны под шепелявый посвист пуль.

Куда полезней стол и стул

в литературнейшей пыли.

Поэмы плеск – fait accompli[2].

 

Уистен Хью Оден дописывает на полях.

Конечно же, не поляк.

 

Он дописал к октябрю, переехал на Миддах[3].

Вдох, выдох.

 

 

ЗИМНИЙ КОНИ-АЙЛЕНД

 

I.

У меня неоднократно бывали романы с виолончелистами.

Я предпочитала тех, кому удавалось вибрато.

Сети разврата

раскидывались обычно на длинных прогонах

вечерних пустых поездов,

в двух последних вагонах, в которые

по соображениям безопасности

избегали садиться знакомые эмигранты.

Сигналы перед конечной светились гранатово.

Тот, длиной вo French kiss, перегон

над землёй во тьме

(кажется, мы – последние люди на земле? –

как, мы несёмся над бездной? –

что, ждать выживания бесполезно?!)

пугал.

Сейчас-то кажется – подумаешь, чёрная бездна. Назовем её abyssинка[4].

У части будет смешной финал.

 

II.

А ещё хороши поэты в ночном метро...

Собственно, всё население этого,

нанесённого по-ван-гоговски жирно на полотно,

города, выходящее в ночь, представляет живой интерес:

певцы крэка и океана, пьяницы, лузеры, опасно повышающие голос,

когда мы, выйдя, бредём вдоль настила –

прозябающие в песке сокровища

(каждый отблеск – бутылочное стекло либо нож).

Кони-Айленд вечером – почти что картина «Звёздная ночь»,

украденная из МоМА

и замоченная в океане

(стирка шедевров категорически воспрещена).

Знаменитый «Циклон» (карусель, а не газ) и старейшая в мире сосисочная

до весны нирванят.

Зачем ты зазвал меня сюда?

Эта станция знаменита наличием решёток и непроворачиваемых турникетов.

Говорят, велосипедисты ездят по этим

дорожкам со дня изобретения велосипеда.

Из Aквариума на нас косились любопытствующие морские твари.

Зачем ты назначил встречу в необитаемости зимнего пляжа?

Запах Кони-Айленда неотличим от звука. Запах бил наотмашь, даже

воспринимался аварией.

Что было там делать мне, человеческой виолончели,

в те годы ещё напоминавшей моделей Джорджоне и Ботичелли?

Океан исторгал изношенные презервативы,

ни от рождения, ни от смерти никого не защитившие.

Под шершавым настилом пахло зимним песком

с обертонами старой, как мир, мочи.

Надеюсь, хотя бы ты

что-то от этого получил.

 

III.

С определённого возраста плакать по прошлому становится не по карману:

слёзы неуклонно прорывают

носогубные траншеи, увеличивая счета за Juviderm и иже с ним.

Кони-Айленд почти разрушен прогрессом, модернизирован.

Смеяться над прошлым тоже накладно.

На зимнем солнце отстираны пятна.

Письмо тренирует мышцы? – пробую писать.

Горбушка лица твердa ещё, но смягчается сердце-адресат.

Хочется верить, что надежда проснулась и дышит на грязные стёкла вагона.

Назовем её Надеждой Витальевной,

дочерью жизни. Русское имя, исконное.

На другом конце маршрута – утро, как переводная картинка.

Не жалей об ушедшей ночи, укороченных сутках. Ботинки,

устав, валятся с ног, на ковре оставляют лужи.

Начало зимы – нe обязательно начало стужи.

 

 

Аргентинское тангo. Мюнхен

 

Карла, Венцеля, Ганса по очереди обнимала

В павильоне Дианы, среди импровизированного танцзала,

Прижимая в объятье – не по-аргентински,

Грудью в грудь, – но тоже достаточно близко.

Этикет нарушая улыбкой странной,

Я, наверно, казалась им желанною иностранкой.

Мне же чудилось, всякому видно, насколько

Перепугана кровь, бьётся в висков моих стекла.

 

Ганс, Карл и Венцель, милые, в общем, ребята,

Ваши деды встречали моих когда-то?

 

Интересно, что танго, а не самба или там свинг,

Так как танго основано на принципах вот каких:

В танго важны не па, а доверие –

Слушать партнера дыхание, сердца биение,

Понять, что удерживает его в вертикали,

верить, что он не уронит,

 не предаст, конечно же, не ударит

По почкам, не затравит собаками ни в коем случае,

Точно не бросит на проволоку колючую,

Не выстрелит в твоих, пока ты картинно

Сливаешься с ним в одно до следующей кортины[5].

 

Это – когнитивный диссонанс? Историчeская тема?

Что мне костры, в которых я не горела?

 

Надо прощать. Так нельзя. Так гадко.

Где толерантность? Неужто совпропаганда

Так сильна во мне? Я была образцовой

Совдевочкой, воспитанной на Любке Шевцовой

(Себя воображая Громовой Ульяной).

До сих пор – в тылу врага? Составы под откос? Дико. Странно.

Это – кровь говорит? Или это

Говорит во мне девочка с яблоком и конфетой

(в позе «Пьеты» над политкорректной книжкой),

Учащаяся чередовать сладкое с кислым

B лучших традициях моего народа,

Неведомых мне тогда. На второе у нас – горькие травы с мёдом.

 

Прочь от танго в баварском его гебиртхаусе?

Ответа нет.

Городской бессолнечный, вздрагивающий рассвет

Опустошает. Конфликт не решён, но пока

Расцеловываю трижды

внука врага.

 

 

[1] «Новогоднее письмо» (1940)

[2] Дело сделано. Цитата из «New Year Letter»

[3] Middagh Street – улица в Бруклине

[4] Abyss – бездна (англ.)

[5] Кортина – музыкальная пауза, интерлюдия между блоками из трёх или четырёх танго (тандами).