Поэзия диаспоры

Автор публикации
Дина Березовская ( Израиль )
№ 4 (28)/ 2019

Тот, кто меня хранит

 

Стихи Дины Березовской – кристаллы чистой лирики. Печаль и грусть едва прикрыты налётом самоиронии. Движение поэтической мысли и её восприятие обострены непредсказуемым выходом. Исповедальная открытость не защищена, как всегда бывает у лирического поэта, доверяющего своему читателю.

 

Д. Ч.

 

 

Тот, кто меня хранит

 

* * *

 

Не успеешь к ночи – путь не близкий.

Вечер, эмигрант и старожил,

окон пожелтевшие записки

в чёрные конверты разложил.

 

Где они, твои бродяжьи снасти?

Горьким, неразбавленным, любым,

ты хотел туда, где был несчастен,

а застрянешь там, где ты любим.

 

Дверь наружу, как последний снимок

вечных канителей и морок.

Это ли ещё у нас отнимут:

на ночь глядя, выйти за порог?

 

 

* * *

 

Да разве можно угадать

и незаметно знак подать

тем, кто уходит наспех,

дверь оставляя настежь?

 

Да как же их предупредить,

тех, кто повадился бродить,

плутать земною кромкой,

где рыхлый снег бахромкой,

где легче лёгкого сглупить

и не туда ногой ступить,

а наледь, словно сито,

до дыр уже размыта,

бумажный край и водоём,

куда однажды соскользнём?

 

 

* * *

 

Где замирает звук любой

от зноя, словно от испуга,

где приусадебной рабой

усердно трудится пичуга,

 

где в запустении ветвей,

в углу, у самого забора,

запутался воздушный змей

в густой щетине сикомора,

 

где позабыта, как всегда,

в угоду модному роману,

из шланга праздная вода

течёт неведомо куда,

из-под калитки – к океану,

 

где я, как суетный щегол,

счастливый заклинаю случай

твоею утренней щекой,

так сикоморово колючей,

 

там сад, что завтра будет пуст –

но нет прочнее и привычней

ежевечерних этих пут,

прощальных, сладко-ежевичных…

 

 

* * *

 

Тот, кто меня хранит меж грёз и книжных полок,

замри, не торопись, не приближай удар…

Уже в глазах рябит, уже нетрезвый Поллок,

последний холст кропит, неистовый маляр!

 

Уже настигли нас совсем иного толка

незрелые мазки – несмелые мечты

отринуть навсегда, отсрочить ненадолго

срок чистой бирюзой кропить свои холсты.

 

Не закругляй строки, не завершай касанья,

адажио тяни, а паузы вдвойне,

вяжи и распускай ажурное вязанье,

где каждый узелок – на память обо мне...

 

 

* * *

 

сквозь ограду солнце

сверк, сверк,

улица плетётся

вверх, вверх

вдоль стены, по склону

и назад

мечутся гекконы,

скользят,

в нервном непокое

сплелись,

дремлют головою

вниз, вниз

чутко укрывают

их сны

тайный лаз в прохладе

стены,

на ту сторону

хоть ползком,

в щёлку глянуть

одним глазком:

там звончей, ловчее

волчка

на годах-качелях

девочка,

ящерка, артистка

на бис

головой повисла

вниз, вниз…

 

 

* * *

 

Если снова тебя доведётся спасать,

то кому мне нижайше прошенья писать,

чтоб не тот, кто нужнее, а тот, кто нежней,

не оставил меня среди ржавых камней?

Этот город, от зноя сошедший с ума –

наш единственный дом у подножья холма,

и пустынного пекла сухое вино –

наш единственный выход в любое окно –

никого не спасали и всё же спасли

от бетонной ячейки в библейской пыли.

 

Если этот мудрёный чужой алфавит

нам ещё до конца затвердить предстоит,

если все эти ранки придётся лечить,

то нельзя ли гарантий чуток получить:

неразменный пятак, призовую игру,

голубиную почту #пернатые.ру,

можно просто в косую линейку листок,

что корабликом канет потом в водосток,

чтоб разборчивой подпись была и печать –

если снова придётся тебя выручать?

 

 

* * *

 

Всех, кто в сердцах швырнули трубку,

всех, кто остался на плаву,

я, как последнюю уступку,

однажды в гости позову.

И вот тогда настанет срок

для тех, кто мне едва кивнули,

для стопки пластиковых стульев,

что куплены когда-то впрок

пылиться праздно на балконе,

для тщет и бед в одном флаконе –

всех усадить, всех пригласить,

наслушаться застольных бредней,

нажать звонок двери соседней,

и тоже стульев попросить.

 

Моих гостей цветистый хлам –

тот в стельку пьян тоской и бытом,

а тот с бокалом недопитым

бесцельно бродит по углам –

их снова ускользает взгляд,

а лица полутьма скрывает…

Открой, сосед! Не открывает,

он умер сорок лет назад…

 

 

* * *

 

Вид из окна унылый в три мазка,

где все оттенки пыли и песка,

и треснутая плитка под ногой –

всё служит цели хлипкой и благой,

что на весу удержит нас от бед,

когда рванём оконный шпингалет...

Но сквозь заката патину и медь

нам не дано её уразуметь.

 

Простить пора ровесников моих,

насмешливо не знающих молитв,

всех нас, которых выбралась лишь треть,

стареющих от страха постареть,

что медлят у закрытого окна

в косом луче последнего огня.

И ты сквозь медь тускнеющего дня,

мой дорогой, прости, прости меня…

 

 

* * *

 

Если жить в одном городе много лет

и носить на помойку ненужный скарб –

всё равно пожитки, судьба, тоска

нарастают кольцами на стволе.

 

Здесь у каждой лестницы свой сюжет,

у скамейки-сплетницы, чур её,

и на заколоченном этаже

здесь моё безвременное жилье.

 

Улица к оврагу ползёт ничком,

третий дом с оградой, не на виду,

я всегда входила туда бочком,

недоумевая, зачем иду.

 

Ничего там не было моего,

кроме отражений в ночном стекле,

просто безобидное воровство

из мешка с подарками на столе.

 

Там диван с обивкою голубой,

под диваном туфля, что мне мала.

Уносила краденое с собой,

не могла припомнить, зачем взяла.

Как-то проходила там по пути,

а овраг засыпали, дурачьё,

что-то вдруг забрезжило впереди,

чьё-то отражение, только чьё?

 

 

* * *

 

Пятнадцать, беспричинно грустно,

поездка в Питер, все дела.

Там все глазели на искусство,

а я смотрелась в зеркала.

 

Нездешней редкостной работы

дитя, пробор наискосок –

в тисках облезлой позолоты

дворцово-парковых красот.

 

И старше комнаты янтарной,

уже способный клеветать,

тот взгляд ребячливо-коварный,

врождённый, счастливо-бездарный,

как аппарат вестибулярный,

что позволяет мне летать.

 

В изъянах амальгамы тесной

ещё один случайный след:

и червоточины, и бездны –

той тонкой девочки небесной

янтарных конопадцать лет.

 

И в том секрет её печали,

что, ничего не говоря,

она любви не обещает,

но каждым взглядом превращает

её в осколки янтаря...

 

 

 «To bite or not to bite»

 

Сима Васильева. «To bite or not to bite».

Масло, холст, 50 х 40 см.