Звезда остынет и станет планетой,
Если поэта
Ей не дано.
Как жить во Вселенной
Без звёздного света?..
Это финальные строки моего стихотворения «Разговор со звездой». Но именно ими я хочу начать своё эссе. Почему я поэт? Не знаю. Как сочиняются стихи? Не ведаю. Что есть вдохновение? Не имею ни малейшего понятия. Но стихи-то я пишу... Вот это и есть самое странное. «Вдохновение»... Что я должна «вдохнуть»? Почему вдруг возникает некий звук и отзвук, то есть рифма? Звенит ли внутренний колокольчик или приходит сигнал извне? Есть ли «усилители» или, наоборот, «глушители» этого импульса? Вон сколько вопросительных знаков в одном абзаце! Дорогие мои читатели, даже и не надейтесь получить от меня ответы! Я просто приглашаю вас прогуляться вместе со мной по тропинкам рассуждений. Поглядим, куда они нас приведут.
Вообразим на некоторое время, что находимся в лаборатории по созданию стиха. У нас есть некая творящая сущность, то бишь, поэт (хотя под большим вопросом остаётся его автономность как производителя поэзии; гораздо более вероятно, что стихотворец – это всего лишь биотехническое передающее устройство, способное донести некий посыл из неведомого мира в реальный). Далее, имеются лабораторное оборудование или инструментарий: нормы, законы, способы, теория и практика стихосложения, а также допустимые или ожидаемые отклонения от среднестатистических параметров (возглас: разве это (не) поэзия?!). Материалы: богатство словаря, мышления и восприятия. Условия: наличие воспринимающего устройства (да простят меня читатели и слушатели за столь техничное их обозначение!), трансмиттеров (печать, интернет, творческий вечер, зум-встреча и прочее), кода передачи информации – языка (попробуйте почитать стихи на русском перед аудиторией китайцев или глухонемых). И вот тут возникает одно существенное обстоятельство: лаборатория – это весь огромный и переменчивый мир, в которым мы живём. Если обычный эксперимент можно воспроизвести в любой точке земного шара, то будут ли условия для написания стиха идентичными в благодатной полдневной тиши уютного коттеджа и в ночном экспрессе с неизвестным маршрутом и длительностью следования?
Я пойду по пути наименьшего сопротивления и стану исследовать собственное творчество как наиболее мне знакомое и понятное, со всеми его несовершенствами и закавыками. Итак...
Конец девяностых годов, а заодно и большинства иллюзий. Внешняя среда усиливает давление на индивида, грозя его расплющить до блина. Отовсюду лезет служебное слово «нет»: сил, надежды, смысла, денег, еды, света, тепла (продолжите перечень по своему разумению). А стихи есть. Парадокс? – Факт. Рассмотрим несколько примеров (здесь и далее я цитирую свои собственные стихи).
Мохнатый иней ветки вскрыл,
Как муляжи больных сосудов.
Лохматый город жил и стыл
В тоске унылых пересудов.
Холодный поднимался день,
И солнце коротко светило.
На облаков ползущих тень
Собака с голодухи выла.
Как стадо коз на водопой,
Тащились люди на работу,
А в переходе пел слепой,
Хрипя простуженным фаготом.
Заиндевелая толпа
В надежде на кусочек хлеба
Плелась, как нищая, слепа,
И это было видно небу.
Посмотрите, здесь ведь дело не только в выборе слов: больной, унылый, простуженный, слепой, голодуха и т.д. – но во внутренних удлиненных вскриках или тихом постанывании: лохмАтый – мохнАтый, толпА – слепА, сосУдов – пересУдов, ползУщих, голодУхи, водопОЙ – слепОЙ. Слышите эти: «аааа», «уууу», «ооой»? Да, вот это она – та самая среда обитания, бесцеремонно влезающая в строку и там орудующая.
Пытаюсь двигаться дальше через препятствия:
Лошадка, глупая овца
Или упрямая ослица?
Что попусту пыхтеть и злиться,
Вникая в замысел творца?
………………………………
...И приурочен мой рассвет
К эпохе серых закоулков,
Где эхо отмечает гулко
Моих подков кровавый след.
Цокают подковы по безразличной мостовой: овЦА, ослИЦА, злИЦЦА, творЦА. И натужные вздохи: пЫХтеть, эпОХе, ЭХо, моИХ. Камешек булькает в воду безнадеги: закоУЛКов, гУЛКо. И на почти риторические вопросы первого катрена слышится отзвук «нет» во второй строфе: рассвЕТ, слЕД. Если Вы думаете, что я намеренно всё это конструировала, то ошибаетесь. Звуки находили меня, а не я их. И цвета тоже, кстати: серый, кровавый, черно-белый. Ничего яркого, сочного, солнечного не прилетало.
Идём дальше. Охать и булькать надоело. Принято решение об эмиграции. Получено разрешение на выезд. И тут начинается осознание реалий, прежде воспринимавшихся как само собой разумеющиеся. Вот мой огромный родной город с шумными и тихими улицами, церквями, парками, старенькими трамваями, толчеей в метро, обожаемыми уголками. Воздух, которым я дышу с рождения. Люди, которые меня понимают, читают мои стихи, пишут на них песни. Профессия и работа, которые я люблю. Аура и флёр родной Слобожанщины и обитающего в ней социума. Два родных языка – украинский и русский – и стихи на них. Некое привычное энергетическое поле, пропитавшее насквозь моё «я». Звёздное небо, наконец! Это мои звёзды! Это же так ясно, так понятно, так незыблемо! Это гигантские плюсы бытия духовного при очевидных минусах бытия физического. Что на выходе (или входе, если угодно)? – Смена полярности. Напротив плюсов ставим минусы. И наоборот. Подытожим: я теряю мир духовный и получаю (это под вопросом) некие материальные блага, в том числе, возможность дальнейшего физического существования. Под чертой всё яснее прорисовывается нуль. Так мне видится моё будущее. Но процесс запущен, набирает скорость, и спрыгнуть на ходу уже не удастся. Визы, билеты на самолет... Отрывки из стихотворения «Канатоходка», написанного в день получения разрешения на выезд...
Зависаю в непроглядном пространстве.
Ощущаю ускользающий провод.
Города в предновогоднем убранстве
Ждут касаний ледяного покрова.
Балансируя на ниточке нерва,
Я жонглирую слезами и смехом.
Что-то снег никак не выпадет первый...
Может, надо врачевать меня снегом?..
...Туш, оркестр! Включить софиты и лампы!
Отстегну к восторгу публики лонжу!
Жизнь поймала меня ловкою лапой
И с урчанием покосточно гложет.
Снег пошёл... Укрыл холодной попоной...
Синей мглой дыру в душе заморозил.
...Барабанщик сыплет дробью упорно,
И болтается оборванный тросик.
Вы чувствуете, как прокрадываются страх и неуверенность в каждую строчку? И дело, опять-таки, не только (и не столько) в эпитетах: непроглядный, ускользающий, ледяной, оборванный, – и даже не в удручающем смысле каждой фразы. Прислушайтесь: неПРоглядном, проСТРанстве, ПРовод, уБРанстве, поКРова, неРВа, пеРВый, ВРачевать, оркеСТР, востоРГ, уРЧанием, уКРыл, ДРобью, упоРНо, обоРВанный ТРосик. Да еще и суффиксы -ств-... Да к тому же цепочки согласных: -нгл-, -вкл-, -мгл-. О сдвоенных согласных вообще молчу, ибо они просто на каждом шагу. Буква (звук) «м» как знак сомнения. И всё это в пространстве двух восьмистрочников. Сплошные спотыкания, дрожь, отвращение до рвотного движения. Строка стопорится, заикается. Это мое подсознание постепенно уясняет себе масштабы внешних и внутренних потерь, не хочет уезжать и вступает в конфликт с прагматичным разумом. Даю честное слово: никаких заранее задуманных звуковых эффектов – всё ложилось на бумагу абсолютно спонтанно!
День отъезда. Стихотворение «Прощание с городом» наспех накорябано на листке из блокнота за два часа до вылета. Это отрывки из него:
Горячие ветры неслышно качают
Мою колыбельку – Холодную Гору.
Я не объявляю минуту молчанья –
Я просто прощаюсь с тобою, мой город.
...Нас ветер уносит за темную гору,
И я кровоточу оторванной кожей.
Ты не забывай меня, слышишь, мой город!
Ты не покидай меня, слышишь, мой Боже!
Я трогаю пальцами воздух и камни
И в омуте солнца пылинкой вращаюсь.
Из зеркала неба мигнула тоска мне.
Я просто прощаюсь... Я просто прощаюсь...
Я думаю, что внутренний крик, стонущие ударные «а» и «о» не нуждаются в дополнительных комментариях. Амфибрахий: шпагат между «еще здесь» и «уже там». Колыбелька и омут, пылинка и небо. Это были последние строчки, написанные мною на родине.
Прилетели в Германию. Крибле, крабле, бум-с! Вот вам и бум-с! По немецки ни бум-бум! Не успела выучить. Внутренняя уверенность: здесь я никогда больше не напишу ни одного стиха. Социально-психологический шок: всё чужое, колючее. Не понимаю страну, город, людей, обычаи, привычки. Меня – ту, которую знали, ценили, уважали, читали – теперь не знает никто, кроме прилетевших со мной родных. От ощущения чужеродности иногда даже кожа болит. Но заботы о семье приводят в чувство, и я начинаю внедряться. И вдруг – а-а-х! Какая природа! Какая архитектура старинного городка! Какие краски летнего неба! Удивление: давняя и казавшаяся неосуществимой мечта жить среди сосен в домике возле озера неожиданно сбывается (мы жили тогда в социальной квартире на берегу водоёма, окруженного пиниями и пихтами). На улицах растут кипарисы, чей запах я обожаю... И – нет, не может быть! – первый стих...
Чуть посовещашись за кулисами,
Режиссер – известный фантазёр –
Подарил мне запах кипарисовый
И дыханье тихое озёр.
Я иду по пламени закатному
В нежно-апельсиновой жаре.
Вечер тени рассыпает пятнами
И мешает танцевать заре.
Развернуло небо полнолунное
Свиток древней рукописи звёзд.
Ночь играет с ветреными струнами
И рассвет выводит на помост.
Мне разрешено ходить по пламени
Над провалами ночной воды.
В край надежды режиссёр послал меня
Оставлять воздушные следы.
За свистящий перелет неистовый
И за безъязыкий мой позор
Мне наградой запах кипарисовый
И дыханье тихое озёр.
Летящая строка, дактилическая концевая рифма, танец в небе над водой, запахи, заревая гамма красок, звёзды... Моя круговая оборона проломлена, и в эту брешь хлынул поток новых впечатлений, прежде всего, визуальных. Слух пока сопротивляется. Чужую речь он воспринимает как шумовой фон. Все присущие немецкому языку шипения, придыхания, гортанные и носовые звуки – это как железом по стеклу. Попытка воспроизвести картавое «р» вызывает физическую тошноту из-за перераздражения мягкого нёба и язычка. Так-так... Заглянем в стишок, написанный в то самое время...
Привычно предаваясь приятности прогулок,
Я прочитала надпись «Приватный переулок».
Табличка на заборе глядит глазком вороньим.
Она предупреждает: «Нет места посторонним».
Здесь тихо и культурно. Здесь чисто и сурово.
Приватный переулок почти залакирован.
Но в этом уголочке продуманного рая
Разбросанные сливы никто не собирает.
Оставим в стороне моё ироническое недоумение и даже возмущение (никаких проходных дворов, сплошные таблички и ограждения, фрукты валяются на земле и гниют, какие-то ненормальные эти хозяева), а лучше обратим внимание на прущую из каждой строки аллитерацию. Иными словами, как ни тошнит, а буква «р» – об этом свидетельствуют фонематические факты – меня очень даже занимает, а подсознание (или что-то там ещё) её уже вплотную осваивает и даже почти усвоило. Вот это фокус!
Приходит первая иностранная осень – и вместе с ней тоскливое настроение. Я по-прежнему никто: усреднённая единица эмиграции. Бесследно исчезает первая эйфория. Гуляю по дорожкам парка (времени нынче вагон). Невиданные цвета листьев: малиновый, апельсиновый, киноварь, ярчайше-жёлтый... Кажется, краски щедро выдавили прямо из тюбиков и густо нанесли на холст кобальтового неба. Слух улавливает переливчатые крики гусиных и журавлиных стай, как будто там, в синеве, невидимая арфистка трогает струны... Постепенно складываются вот такие строки:
Под ногами лишь хруст желудей.
В октябре отцветает шиповник.
Острым запахом дуба наполнен
Парк, стоящий в тумане дождей.
Белым залпом полёт лебедей
Разметал тишину на озёрах.
Кружева с тёмно-красным узором
Стелет ветер на гладкой воде.
Ивы замерли, бремя волос
Положив берегам на колени.
Солнце в тучах. Неясные тени.
Отрешённые свечи берез...
...Сквозь агатовый блеск бузины
Пробиваются алые блики.
Журавлиные долгие крики,
Словно эхо скрипичной струны.
Где же в жёлто-стеклянном краю
Уголок для меня, чужестранки?
Листья клёнов – багровые ранки –
Жгут бескожую душу мою.
Анапестовый неспешный вальсок... Цвета и звуки зафиксированы и отражены. Пронзительная энергетика осеннего дня чужой осени впитана. Но дело не только в них. Творительный, дательный, предложный падежи с концевой «м» широко представлены, и вообще этой буквы в тексте многовато – снова свидетельство неуверенности: в жизни, завтрашнем дне и вообще... Немецкий язык с его длинными цепочками согласных (Selbstpflege, Würstchen, Reiningungskraft, Wirtschaftsproblem etc.) неумолимо ввинчивается в родную речь: лишь хруст желудей, парк, стоящий в тумане, агатовый блеск бузины, скрипичной струны, уголок для меня, чужестранки. Я пока не умею этому сопротивляться.
Хожу по городу и отторгаю его. А он – меня. Вот так и живём – в борьбе энергий. Только он большой, а я маленькая.
Город быстро меня приближает
И бросает на клетчатый путь:
Ты чужая, чужая, чужая...
Не забудь, не забудь, не забудь...
………………………………….
Этот город почти что легенда,
Но из недр его мчится на свет
Помесь панка и интеллигента,
Оседлавшая велосипед.
«Этот житель, пощады не зная,
Острым взглядом проколет меня:
Ты иная, иная, иная...
Не понять, не понять, не понять...
Хочется вам туда? Нет? Вот и я не приемлю. Не получается, хотя и стараюсь. Увиденное меня сплошь и рядом раздражает:
Велосипедисты в острых капюшонах
Мчатся вдоль канала сворою взбешённой.
Я упрекаю свет в окне
За то, что он слегка похож
На зимний сон в моей стране.
Она торчит во мне, как нож.
Как тут адаптироваться, скажите на милость? Как быть, если ты никому, вообще, понимаете, ни-ко-му не нужен, не важен, не интересен (семья, понятно не в счёт, но ведь не семьёй единой жив поэт)?
Наши гастроли не интересны
Этим холодным, сонным краям.
...Шумные шквалы аплодисментов
Жёлтые ветки дарят не нам.
Проходит несколько лет... Свободный немецкий обретён и успешно применяется на практике. Осознаны его красота и певучесть. Классическое «р» привольно перекатывается во рту. Казалось бы, теперь в стихах должны звучать сплошные немецкие фонемы. Ан нет, поэтический иммунитет выработан, поставлен барьер между обеими фонетиками. Звуки окружающей среды воспринимаются и воспроизводятся, но чужая (уже почти родная) речь при стихосложении как бы объявляется вне закона. Вот ранее утро, увиденное и услышанное на автобусной остановке по дороге на работу (снова тружусь по основной профессии, снова нужна):
Звуки в листья прячет иней,
Чтобы утро дольше спало.
В ноги трепетной осине
Пал шиповник краснопалый.
Клен коричневатолапый
Растерял своё богатство.
Под фонарной мутной лампой –
Рощи нищенское братство...
Ветра вздох согнал с березы
Стайку бабочек-лимонниц.
Бархатистость поздней розы
Смял мороз, не церемонясь.
Сквозь сиреневато-серый
Сумрак сонного светанья
Фары спичечною серой
Ослепляют ночи тайну.
Мир свою незаселённость
Устраняет неохотно.
Смутность... Неопределённость...
Утра возраст переходный...
Спокойно, тихо, ровно... Никаких спотыканий и внутренних криков. Аллитерация «с» имитирует шорохи шин по асфальту в рассветной тишине... В пейзаж вкраплены детали местного колорита: уже мороз, но осина, береза и клен ещё не облетели, листья клёна коричневые и удлиненные, как будто звериные лапы; роза вот только-только потеряла лепестки. А ведь на родной Слобожанщине деревья уже голые стоят в эту пору, и о цветущих розах все давно забыли. Моё удивление нарастает от стиха к стиху. Вот еще один анапест.
Чайки тихими белыми листьями на воду падают.
Отражается в озере рыжих дерев облетание...
Между чёрной водой и осины горящей охапкою
Всё туманнее видится берега ломкая линия.
Чайки на воду сели дрожащею пенною шапкою
И колышутся, словно увядшие белые лилии.
Бешеные контрасты красок закатного неба, озёрной воды, осенних деревьев, чаячих стай поражают поэтическое воображение. Но средства отображения нижнесаксонского сюжета всё же вне влияния немецкого языка. Восхищение несказанной красотой здешнего мира, пожалуй, достигает своего апогея в нижеследующих строках, где осеннее утро у озера описано через ритуал и меню классического немецкого завтрака:
Листва вишнёва, словно мармелад,
Которым ломтик хлеба покрывают.
Земля ржаная утро принимает,
Как чашку кофе. Чёрного стекла
Прозрачно озеро для созерцанья.
Перекрывая города бряцанье,
Над церковью звонят колокола.
В стаканах рощ заварен крепкий чай.
Чаинки листьев падают на дно их.
Лишь облако пушинкою одною
На скатерти небесного стола.
Из темного промокшего угла
Выносит ветер спрятанные тени.
На расстоянье нескольких мгновений
Сверкает солнца золотой очаг.
Оно мешает ложечкой луча
Густую пенку позднего тепла.
Столь утренняя трапеза светла,
Что мир упал пред нею на колени...
Здесь всё «в одном флаконе»: осенний город, колокольный звон, озеро (не могу я пройти мимо здешней воды равнодушно, сразу что-нибудь сочиняется) и неизменные компоненты утренней трапезы: мармелад (так называется по-немецки повидло), хлеб (или булочки), кофе с пенкой или крепкий чай (о, побывайте в Остфрисланде – и японская чайная церемония покажется вам скучной и блёклой), нарядная скатерть, изящные ложечки, чашечки (часто из чёрного прозрачного стекла), стаканы... Внешне сдержанный пятистопный ямб на самом деле отнюдь не бесстрастен. Вам ведь наверняка захотелось присоединиться к завтраку и потом прогуляться по бережку, послушать перезвоны утренней мессы... Вот то-то и оно! Автор уже ассимилировался, вобрал в себя новую энергетику и щедро передает её дальше к читателю. Отчуждённость, даже если угодно, отверженность, сменилась иным восприятием: «чужая» стала «своей». Мы с новым миром приняли и поняли друг друга. И вы это сразу ощутили при прочтении, не правда ли?
Вот так автор на собственной шкурке, на собственном творчестве попытался проследить процесс преобразования восприятия внешней среды внутренним «я», выявить возможные источники вдохновения и способы его воплощения в творчество (иногда это ощущение Русалочки, получившей хорошенькие женские ножки вместо рыбьего хвоста – помните, как ей было больно?). Как и когда меняются плюсы на минусы в полях взаимодействия с окружающим миром, где те триггеры, которые переключают знаки – как не знала, так и не знаю. Но меняются, это точно. Какую-то субстанцию я «вдохнула» в стране Германии. А «выдохнула» стихи. Процесс продолжается. Может, какая-то звезда встала надо мной и руководит стихосложением... Наверное, так и есть. Вот вам и вся лабораторная работа.
Звезда, душе нельзя одной...
Постой над моей душой...