Известная сентенция «все мы ходим под Богом!», в Иерусалиме приобретает особую интонацию и соответствующее ей значение, поскольку отсюда расстояние до Бога короче всего. Вероятно, по той же причине – ставшая притчей средиземноморская поэтическая нота, необычная левантийская просодия, которая, в отличие от популярной левантийской кухни, изобретена, похоже, фанатами текстов Кавафиса, дабы придать им историческую перспективу. В стихотворениях иерусалимца Геннадия Беззубова – почти всегда в лаконичной форме мудрое напутствие, топографическая привязка к тому или иному историческому повествованию, поэтически высказанное пророчество: «Оглядись – ничего, никого, / Только нить световая, / Сквозь ночное скользя вещество, / Задрожит, как живая». И ещё: для «Псалмов» Царя Давида характерное отсутствие, практически, дистанции между читателем и текстом – если Вы начнёте вслух произносить эти строки, то создастся ощущение, что Вы читаете их, как свои собственные: «Только пустые такси, что пытались тебе гудеть, / Без особой надежды на седока, / Да на рваном плакате у рынка некто, похожий на смерть, / Но, вроде, живой пока». Могу представить, что если разместить 150 стихотворений Беззубова в одном сборнике, то их можно будет исполнять под древнегреческий 10-струнный музыкальный инструмент под названием псалтырь, равно как в древности под тот же аккомпанемент – 150 тегиллим от Царя Давида. По моим ощущениям. И впечатление это настолько чёткое, что готов ответственно здесь засвидетельствовать: не могу ошибаться.
Геннадий Кацов
* * *
Если письма, то от руки,
Что воспринимается, как причуда,
Когда они являются ниоткуда,
Невесомо легки,
Потому что бумага, она тонка,
Как долгожданные облака
В самом конце октябрьского пекла.
По её сожженьи пуста рука,
Не остается пепла,
Не остается ни слов, ни дат.
Почтальон, застенчив и бородат,
Ближе к полудню приносит пачку
Мятых конвертов разной длины,
В некоторых на просвет видны
Отдельные фразы, внятные и не очень,
Ещё не превратившиеся в золу,
Если конверт приложить к стеклу,
Тщательно отмытому изнутри и снаружи,
Можно вникнуть в сумятицу этих неровных строк
Или того хуже,
Наблюдать распад, которому самый срок,
Потому что почерк иной, и наклон не туда, и спешка
Выдают абсолютное крушенье основ,
Если они существовали, конечно.
«Мы ещё не решили» (хотя давно бы пора),
А внизу опять: «Мы ещё не решили».
За этим бессонные ночи и мутные вечера,
И снова ночная тишь, которую поминутно нарушают автомобили,
С номерами, неясными, как грядущие дни,
И бумажные внутренности почтового фургона
Издают еле слышный шорох, вроде неразборчивой болтовни,
Затихающей сонно.
* * *
Вернуться на землю предков, чтобы сгореть в караване,
Чтобы быть застреленным по пути на дежурство,
Чтобы сидеть на рынке, торгуя грудами рвани,
Медленно упиваясь сладостью промежутка.
Здесь он предельно краток – земля зацветает мигом,
Растения прут наружу, кто прямо, а кто наклонно.
Вернуться на эту землю, согласно нечитанным книгам,
Быть зарытым на кладбище возле Кфар-Эциона.
Когда по его террасам, поросшим нечастым лесом,
Горячий хевронский ветер заводит глухую гамму,
Камушки на надгробья ложатся противовесом
И нет в небесах замены этому малому грамму.
* * *
Прощай, Европа! Мы не европейцы.
Кто, слыша это, держится за сердце,
Кто весело подсвистывает вслед,
А нас уж нет.
Прощай же. И не нужно оправданий
Тому, что протекли дорогой дальней,
А после, наконец, слились ручьи
Здесь, в зоне «и».
Прощай, Европа! Видно, в самом деле
Глаза в твоих музеях проглядели
Мы до того, что в пустоте зрачка
Нет слез пока.
Прощай, Европа! Плакать неохота,
Не прихватив ни Дюрера, ни Джотто –
В краю, где камни растворяет свет,
Им места нет.
Прощай, Европа! От тебя подальше,
От многослойности налипшей фальши.
От равенства, ненужного до слез,
От всех речей и поз.
Прощай, Европа! Твердо, насмерть стоя,
Ты пропадаешь в сумерках, как Троя,
Верней, её руины там, вдали,
Откуда мы ушли
И не вернемся. Так прощай же, что ли.
Мы от тебя оторваны без боли,
Без пафоса, одним движеньем рук,
Под восходящий звук
Нет, не хорала – песни левантийской,
Столь странно близкой,
Что если дух народа вправду есть,
То только здесь.
* * *
А.Кардашу
Вот это место, где мы все вместе были.
Приезжал некто на красном автомобиле,
Петляя по лесу кружной тропою.
Воздух был чистый, способствовавший запою.
Водка запотевала, грелась в квадратной склянке,
В радиоприемнике хихикали лесбиянки,
Вожделея мира и секс-контакта.
Солнце садилось по ту сторону тракта,
Напоследок подсвечивая Эйн-Керем.
И было неясно, во что мы верим –
То ли в военную хитрость супротив силы зверя,
То ли в слабый свет там, в конце туннеля,
Иерусалимского коридора….
Но об этом не было разговора.
* * *
Дело к ночи, ветер скребет по стеклу,
Угли, превратившиеся в золу,
Остывать продолжают, по мере того, как тьма
Обкладывает гаснущие дома.
Мясо тоже остыло и, серый цвет обретя,
Чувствует себя неуютно, как брошенное дитя,
Плод незаконной связи плоти с огнем.
Имя родителя не называй при нем.
Недопитый стакан так и стоит на краю
Застольного времени, вспоминая свою
Прежнюю полноту и сознавая, что дно –
Вот оно, но теперь не все ли равно?
Пировавшие спят, насытив свои сердца,
Так они, должно быть, и проспят до конца
Это ночи, стирающей до утра
Всё, что было вчера.
Есть и тот, кто не спит, глядит в темноту,
Тонкий привкус дымка перекатывая во рту
Вновь и вновь, как память, только благослови –
То, что в тело вошло, теперь у тебя в крови.
Ночь гуляет по жилам, тьма густеет внутри,
Как потухший экран, на котором при счете «три»
Возникает надпись, и это, как видно знак.
Но её не прочесть никак.
* * *
Кто там едет с Масличной горы
В темноте, между кладбищ,
Где надгробия спят до поры,
Их с собой не захватишь,
Чей там конус ползет световой
По извилистым спускам?
Кто там едет, ведя сам с собой
Спор, с акцентом нерусским?
Ночь вокруг, темнота глубока,
Как в стакане надпитом.
В этом мире не видно пока
Утешенья убитым
И закопанным в гору, они
Что ни день ждут сигнала.
Кто еще? Только эти, одни,
Чтобы встать, как бывало.
Но во тьме никого не узнать,
И себя-то не сразу.
Кто готовится завтра предстать
Беспощадному глазу?
Оглядись – ничего, никого,
Только нить световая,
Сквозь ночное скользя вещество,
Задрожит, как живая,
* * *
Вышел, увидел улицу Яффо во всю длину,
Как она вьется, от ворот до ворот,
Только это, пожалуй, заезжему пахану
Заскорузлую душу не проберет.
Даже если он и походит по ней с мое,
Тасуя колоду примелькавшихся лиц
И понимая город, как временное жилье
Для перелетных птиц,
Тех самых аистов, что слетелись в витрины для распродаж,
Чтобы вспорхнуть оттуда, как только пройдут дожди,
И приземлиться в Яффо на опустевший пляж,
Где, кроме моря, ничего впереди.
А позади улица Яффо, одноэтажный шлях,
Что сбоит у каждого каменного двора,
И не разберешь, в котором из них в гостях
Выпил позавчера,
Потому что тогда было совсем темно,
И никому, кроме звезд, не был виден обратный путь,
И совершенно пусто – хоть бы одно окно,
Хоть бы ну кто-нибудь.
Только пустые такси, что пытались тебе гудеть,
Без особой надежды на седока,
Да на рваном плакате у рынка некто, похожий на смерть,
Но, вроде, живой пока.
* * *
Когда его ударили ножом,
Что он успел запомнить – только камни
Извилистой кладбищенской стены,
Но не запомнил мутных глаз шпаны,
Арабских лиц и голосов нахальных –
Растерян был, видать, и напряжен.
И нож вошел куда-то между жил,
И хрястнула под лезвием природа.
Он так боялся дикой боли входа,
Что выхода уже не ощутил.
Плечо зашили. Кровь уже не шла.
Больничные пустые зеркала
Не отражали призраков оттуда,
Безличная казенная посуда
С какой-то пищей на столе ждала.
А он глядел поверх, туда, где шло
Все это снова, как в кино давнишнем,
На стенке и за ней, и было лишним
Немытое оконное стекло.
Там снова нож был выхвачен, и он,
Семью цветами вспыхнувший во мраке,
Так и горел весь долгий миг атаки,
Пока над ним был криво занесен.
Там снова по знакомому пути
Спускался он, как будто для убоя,
И снова возникали эти двое,
И было их никак не обойти.
* * *
Кто верен снам о русском слове,
Считаться русским хочет частью
И стать родным, пусть не по крови,
Но уж хотя бы по несчастью.
Но нет, и в этих снах нечастых
Ему не дарят утешенья,
Ведь мнимое родство несчастных
Есть только плод воображенья…
На даче сушат абрикосы
И подают варенье к чаю,
Набоков задает вопросы,
Но я ему не отвечаю…
Гляжу, как Бунин в шарфе синем
Проходит по террасе скоро,
За ним двойник, известный Сирин
В очках, похожий на шофера…
Но это ночь, она для спящих,
Когда душа уже уснула,
А ночь всего лишь черный ящик,
В котором спит литература.
* * *
Писатель, в ореоле седины.
Он видит сны? Нет, он не видит сны,
Он видит уходящую натуру,
Она уходит, ибо он уйдет,
Она уходит вместе с ним, и вот
Он и спешит ее запечатлеть,
Все это превратить в литературу.
Но разве торопливость хороша,
Когда стоишь на этой зыбкой грани?
Он пишет: «Как стесняется душа!»,
Он пишет: «Мы, как капли в океане»,
Он ставит точку.
Значит, это все,
Что он способен выжать из натуры,
Что он способен выжать из души?
Да, это все. Стихи нехороши,
Статьи туманны, проза так невнятна,
Что по лицу идут кривые пятна,
Как старческая гречка по руке...
Потом выходишь в новом пиджаке
И говоришь о том, как он искусен,
Как выразил, как охватил умом
И как распорядился ремеслом.
Да, ремесло. Такое ремесло.
За стол не обязательно садиться,
Распознавать позиции и лица
Необходимо. Вот и узнавай
Все заново – и утренний трамвай,
И улицу, затопленную светом
До середины – дальше темнота,
Верней, оттенки темного, и в этом,
По этой половине теневой
Идет старик, похожий на пророка,
Как отраженье собственного «я».
Душа стеснится, будто не своя,
Ей не нужна писательская склока,
Ей нужен выход, нужен верный ход.
И ледяное утро настает.
* * *
Как облака ложатся на покой,
Отслеживай, покуда не стемнело,
Пока не расползется под рукой
Пейзажа тленом тронутое тело.
Сейчас исчезнет он и никогда
Не возродится, разве что приснится,
Как бликами рябящая вода,
Нарочно искажающая лица.
Прощайся, неизбежный переезд
Перечеркнет все виденное сходу –
Принять привычку к перемене мест,
Как умереть или уйти под воду
И захлебнуться новой красотой,
На прежнюю нисколько не похожей,
Как свет былой на пыльное пальто,
Повисшее в оставленной прихожей.
* * *
Свисает виноград на ржавые ворота,
Но нет, не ржавчина, скорее, позолота,
Закатным отблеском внезапно зажжена,
Откроется внутри железного окна.
И в нем засеменят поспешно пешеходы –
Так карты сыплются из брошенной колоды –
И бешено рванут машины на обгон
Со всех немыслимых и мыслимых сторон,
Чтоб встретиться в стекле нездешней полировки
И дальше двинуться уже без остановки,
Куда-то в глубину, где, на пороге дна
Гроздь отраженная отчетливо видна.
* * *
В этих тихих местах и четверг, как Суббота почти.
Запустение? Нет, только воздух, все шире и шире.
Там записано все, только правильно это прочти,
И, быть может, поймёшь, как детали слагаются в мире.
Сочинитель стихов скажет: – Это такая стезя, –
А читатель решит, что дозволено сбиться немного,
Только самую малость, а больше, понятно, нельзя,
Потому что и это взаймы было взято у Б-га.
А потом тебя спросят, отдавал ли ты честно долги,
Успевал ли учиться, и станет совсем не до смеха.
Попытаешься вспомнить, к чему эта рифма «не лги»,
Но она не откликнется в гуле прощального эха.