О творчестве Евгения Рейна, кажется, сказано уже всё, что можно было сказать. И всё же поэзия Рейна необъятна и неизъяснима, как сама жизнь, в её великолепных и убогих подробностях, как время, то «немеющее», то громыхающее, то тихо исповедующееся. Во всех своих тембрах и тональностях, во всех противоречиях, во всём сопряжении трагического и прекрасного. Есть жизнь, есть время и есть Поэт, их летописец и хранитель. Поэт эпохи и Поэт-эпоха, продолжающий на радость читателю созерцать, размышлять, творить. В настоящей подборке представлены избранные стихи автора последних лет.
О. Г.
Поэзия
Памяти Георгия Адамовича
Зашли в кафе. Он заказал коньяк.
Под вечер фонари уже сияли.
За столиком уселись кое-как,
и мы свою беседу продолжали.
«Поэзия, дружок, совсем не в том,
чтоб выкрикнуть, ревнуя и переча.
Она – намёк, а не роскошный том,
скорее не свидание, а встреча –
такая, как сейчас у нас с тобой
за этим столиком, в соседстве с баром.
На улице ты видишь проливной
дождь пополам с парижским всем угаром.
Так выпьем за поэзию. Она –
нечаянный и незаконный отблеск,
ещё полуоткрытая страна,
внезапного распада одинокость.
Я знал таких, немногих, перечесть –
хватает пальцев на руках. Однако
поэзия – письмо, шифровка, весть
от скрытого за тучей зодиака».
Мы выпили. Оркестрик заиграл.
Тьма утвердилась. В зале сникли тени.
Жизнь продолжалась, точно скромный бал,
всегда готовый к новой перемене.
2014
Философическое
На Басманной сумрачно и тихо,
флигелёк снежком подзанесло,
только громыхает повариха,
попугай кричит – ему назло.
Отложив Паскаля и Монтеня
и плеснув лафит себе в бокал,
так он и сидит в уединенье,
эту ночь и вовсе он не спал.
Над Москвой Рождественское утро,
долетает колокольный звон,
отложив чубук из перламутра,
он сидит – и зол и воспалён.
Завтра выйдет номер «Телескопа»,
вскоре попадёт он в Петербург,
и его не выручит Европа,
не поможет даже Демиург.
Что-то будет. Что-то всё же будет,
может быть, накликал он беды…
Что же… Время всех и вся рассудит,
оправдает страсти и труды.
А пока, послать бы за лафитом
и задёрнуть шторы. Где табак?
И не быть недвижным инвалидом,
и прибрать в квартире кавардак.
И поспать, поспать бы, отобедав,
всё ж ему не худший жребий дан.
В дверь стучат. Наверно, Грибоедов,
он сегодня едет в Тегеран.
2014
Памяти Леонида Виноградова
В государстве Гана есть своя богема?
И ты ушёл, слагатель поговорок,
к богеме Ганы, в ленинградский тыл,
раздвинул свой неотвратимый морок,
дверь на цепочку старую закрыл.
На Пушкинской, а может, на Галерной
тебя я повстречал в последний раз.
С тех пор и вьётся холодок неверный,
с прорехой совмещается рассказ
о том, как жили, где и как бывали
и Уфлянд, и Красильников, и ты,
что делали в вагоне, на вокзале,
в толпе, средь безразличной суеты.
В корыте сколько б ни было корысти –
не нам её оттуда доставать.
Ах, Лёня, Лёня, я без укоризны,
воистину хочу тебе сказать:
ведь лучшее, что было, – белой ночью
стояли мы на Троицком мосту
и понимали, видели воочью,
как солнце набирает высоту.
2014
Запоздалый ответ
И. Б.
Замёрзший кисельный берег. Финский залив. Кронштадт.
Здесь мы с тобой гуляли, покуривая «Кэмел»,
месяц за месяцем, год или два подряд,
здесь под закатом, что багровое пламя пенил.
Жизнь разбегалась. Атлантика шла «на Вы».
Дядя Сэм и Кремль грозили атомной бомбой.
Лавр остролистый, не стоивший головы,
всё ещё медлил внутри пустоты утробной.
Вот в Роттердаме в гостинице «Гранд-Централь»
я тебя встретил, и мы заказали «Бушмилл»,
но размыкается времени вертикаль
и упирается в воздух – просторный, горячий, душный.
Ангелы вдалеке
галдят, точно высыпавшие из кухни официанты.
«Жизнь – это кросс, без пальто, налегке,
только над финишем глухо басят куранты.
Жизнь – это рифма, это цезура, друг,
ямб шестистопный – александрийский прочерк,
брошенный с яхты спасательный лёгкий круг,
голая муза под одеялом строчек.
Пальцы в табачной ржавчине, кариатиды дней,
ось Полярной звезды, стоптанные ботинки,
чаша, змеёй обвитая, тем она нам видней,
что продаётся, как молоко на рынке.
Слушай, смотри и падай под похоронный марш,
что нам Шопен, даже Вергилий в передней,
эту помаду по жадным губам размажь,
всё это прах по сравнению с небом бредней».
2014
Полторы комнаты
Собор Преображенский лезет в дверь,
открой ему, не то – упрётся в нёбо,
ещё об этом рано, но теперь
моё перо ведут тоска и злоба.
Там, на Литейном, вечная молва
всех новостей и сплетен ленинградца,
она доступна так и молода,
что нам пора отсюда убираться.
Тем более что в комнате темно,
темно, как в трюме, и совсем нечисто,
и, отражаясь в стареньком трюмо,
зачем бы нам не пошутить речисто.
Постой, так не уходят напролом,
не оставляют так разор дикарский,
сто фотографий над твоим столом,
машинка, книги и фонарь китайский.
Воротнички истёртые рубах
и скотный двор разношенных ботинок,
и два комода на своих дубах,
вступившие с пространством в поединок
и у него изрядно отхватив,
припрятавшие что-то шито-крыто
в укромный уголок, где негатив
показывает нам изнанку быта.
А я? Я буду ждать тебя во сне,
пока меня снотворное не сломит,
покуда на облупленной стене
родная речь не обратится в омут.
2014
«Пейзаж в Овере после дождя»
Н.
Осины, ивы около запруд,
И заросли осоки, и дорога,
Болото, кочки – всё, что есть вокруг –
Великолепно, в сущности – убого.
Искусство, необъятный твой пейзаж
Нас помещает в бездны сердцевину,
Какая точная, естественная блажь,
Художник, как Адам, возник из глины.
Но если отойти в далёкий зал,
Стать на границе лучших откровений,
И высмотреть, что быстро срисовал
Бродяга, сумасшедший, новый гений.
Там паровозик на краю земли,
Повозка со снопом у переезда,
Пустующая лодка на мели,
Всё движется намеренно и резво.
Всё вместе с ним. Отбросив свой мольберт,
Сам живописец – нищий и богема,
Спешит в Париж, чтоб выполнить обет,
Из Амстердама или Вифлеема,
Теряя тюбики, чужой абсент глуша,
Среди народных скопищ и уродов,
И соскребая лезвием ножа
Пронзительные очи огородов.
ЦЕЛКОВ
Там, на Ивановской, на Двадцати Восьми
Панфиловцев обледенелых Химок,
Среди бубновалетчиков мазни,
Портвеина, забав и недоимок
Жил-был художник. Невеликий рост,
Штаны с пятном, ковбойская рубаха,
Но холст его сиял из-под корост,
Как кирпичом начищенная бляха.
Он силился всё это объяснить,
Но опускался, как весы от груза,
И сам сбивался, обрывая нить:
«Смотрите, братцы – «Едоки арбуза».
А живопись сияла, как могла,
Зелёным и малиновым, и алым,
И краска, раздеваясь догола,
Рассказывала сны под одеялом.
И он уехал. Захлебнулась даль,
И новые холсты повисли чисто
В тех галереях, где на вертикаль
Вскарабкались кубисты и фовисты.
На улице Сент-Мор у Пер-Лашез,
Где из окна не видно нашей тени,
Он всё рисует, точно в первый раз,
Ничуть не удивляясь перемене.
Все также ослепительно чудно,
Сверкая расцветающим металлом,
Гудит в ушах Целкова полотно,
Огромное – зелёное на алом.
2013
НА БРАЙТОН-БИЧ
Памяти Сергея Довлатова
Уселись мы в плетёных креслах
на Брайтон-Бич в ресторане «Мишка»,
среди пенсионеров местных,
обедающих без излишка.
Он заказал бутылку «Смирновской»,
рыбец и крабов, ещё – пельмени…
Он был в отличной джинсовке ноской,
большой, довольный…
И только тени
усталости легли в подглазья,
и мелко-мелко дрожали пальцы.
Официанту сказал: «Старайся!»
Дошёл до бара и там остался…
И я припомнил, как в Ленинграде
он пил у будки чекушку с пивом,
как в Савкине листал тетради,
как спал на пляже перед заливом.
Вот он уселся в свою «тойоту»,
вот он заехал и в Квинс, и в Сохо,
вот рассмеялся он анекдоту,
но так невесело…
Он кончит плохо –
мне показалось. Но было поздно
его расспрашивать о том и этом,
и мы с ним веселились слёзно
в Нью-Йорке душном тревожным летом.
И он мне подписал две книжки,
и мы расстались на аэродроме,
но гаснет память, и только вспышки
той легкой жизни проходят в дрёме.
2013
КЛУБ САМОУБИЙЦ
Я постучался в клуб самоубийц,
Но не вошёл, остался на пороге.
Товарищи, достойных сколько лиц,
Поговорим о нашем эпилоге.
Мы начинали вместе, всё равно
В какое время, но в одно касанье,
Хотели жить, возможно, шухарно
И оправдать призванье и названье.
И вот теперь, когда случилось так,
Что адвокат запутался в законах,
Упал на «решку» брошенный пятак,
Жук-человек приветствует знакомых.
Перечить вашей правде не могу,
Но кто-то должен сторожить у входа,
И ежиться, и ныть по пустяку,
Кемарить в караулке до восхода.
Вполуха слушать ваши голоса,
Ночные перепады, лай овчарки,
А что стеречь? Колоду без туза,
Да стертые талантами помарки.
И всё-таки, раз я остался здесь,
Нельзя сторожку покидать при смене.
Что жизнь и смерть? Одна в потоке взвесь,
Подкладка и сукно на манекене.