Поэзия диаспоры

Автор публикации
Евгений Терновский ( Франция )
№ 3 (19)/ 2017

Стихи

Принято считать, что бойкое владение версификацией – признак поэтической культуры. На самом деле версификационное умение – одна из составляющих, причём без этой пошловатой бойкости. Культура поэтического слова, точность звука, интонационная свобода, образность и – при всей эмоциональности поэтического мышления – мужественная сдержанность воплощают достоинство стихотворной речи Евгения Терновского.

 

Д. Ч.

 

La Sagrada Familia

 

Здесь архитектор выстроил маяк

с расписанной эмалью крестовиной, –

и галльский свет, и мавританский мрак

нас овевают вечною повинной.

 

Здесь голоногий отрок нам слепил

песчаные живые переходы,

и звонким лазуритом ослепил

притворов недостроенные своды.

 

Здесь честный и упрямый землемер

нам дал пример, просторный и печальный,

что мглист кремень, и обморочный мел

пророческий предчувствует песчаник.

 

Здесь изнуренный и слепой пророк,

отстав от эллина и иудея,

свой труд не завершил и трижды рёк:

– Не завершается Христово дело.

 

 

Баллада без сюжета

 

Что остаётся от странствий? Отели с видом

на привокзальную площадь. Бордели. Гиды.

Лифты времён модерна и спальни с лиловым баром.

Клуб, открываемый в полночь (приют однополым парам).

Душный домашний номер. Хлад в одиноком теле.

Что остаётся от странствий? Одни отели.

 

Что остаётся от странствий? Портреты прохожих в кадре

мимолётного снимка. Руины в припадке. Адрес

неизвестно кого. Билет на автобус. Монета

иностранная, спелеологом в пиджачные недра

провалилась. Клочья рекламы. Значки. Таблетки.

Что остаётся от странствий? Одни этикетки

 

на чемодане: Феррари, Сан-Галлен, Вена.

Кресла в кружевах, как гризетки. Крахмальная пена

новобрачных постелей. Хрустальная стопка простынь.

И холодильник, джином набравшийся вдосталь.

Полуночниц зовы и зазыванья.

Что остаётся от странствий? Одни названья

 

мимолётных отелей: Ибис, Кваттроченто, Палаццо

в ложных кустах сирени, форситии и акаций,

где вас встречают стареющие гравюры

и провожает симфонии марш бравурный.

Лже-Аполлон прощается с Лже-Палладой.

Что остаётся от странствий? Одни баллады.

 

 

Уход

 

Памяти Р.Т.

 

Sagt es niemand, nur den Weissen…

      Goethe

 

  1.  

Что шепну тебе на прощанье? Что

утомившись глядеть в окно, где ноябрь сеет

непривычную вьюгу, натягиваю пальто,

выхожу на улицу. Запад, восток и север

одинаковы серы. Каждый прохожий нем,

носом зарывшись в кашне, потирая руки,

бурые от морозов ранних...

                                               Кому повем

Эту печаль и уход твой?

                                         Разве что этой вьюге.

 

  1.  

Парижский пригород. Зима. Толпа,

Поникшая от горя – или ветра.

В моей руке нет твоего тепла.

Я не зову, поскольку нет ответа.

 

Теперь покойся. Спи. Они прошли,

два года и терзаний, и недуга.

Но где бы не был ты – вблизи, вдали,

Ты будешь помнить северного друга.

 

18 ноября 1998

 

 

Повечерие

 

       Дмитрию Бобышеву

 

Не достигнет слуха державный гул,

и закат задёрнут завесой чёрной.

Киноварью пишется на снегу:

Свете Вечерний.

 

Город исчезает, и даже вне

храма заструилось чистое время,

словно пламя свечки и облик над ней –

«Отче Андрее».

 

Трисвятое спето и спет кондак.

Свечки попритухли, шаги затихли.

Тлеет пред иконой огненный злак

твой, Византия.

 

И когда из храма – во тьму, то снег

всё ещё лилов, покрывает паперть,

лёгок и скользист – чтобы проще несть

веру и память.

 

 

1888 год (Россия)

 

За усадьбой – лаковая стернь.

Для услады глаз – два стога.

И безрукая берёзки тень

сторожит безмятежные стада.

 

Утром девки ушли по грибы.

Повели табунок на водопой.

Ягодицы, лопатки и лбы

шалых отроков сверкают над водой.

 

Павел Палыч, забросив пасьянс,

захватил табаку во всю горсть.

Не чихается сегодня. – Ах, чтоб вас!.. –

Эка скука! Хоть бы весть, хоть бы гость.

 

Не велеть ли гнедого запрячь,

и рысцой, мимо кладбища и рощ,

то ли в ночь, то ли в плач, то ли вскачь,

от усадьбы и от родины прочь.

 

Хоть бы, право, разразилась гроза.

Нет житья от мошкары и слепней.

Павел Палыч закрывает глаза,

но не слепнет, а видит ясней,

 

как синицы снуют по тополям,

и слетают ласточки со стрех.

Пахнет паданцем – и пыль по полям.

Павел Палыч храпит, постарев...

 

 

* * *

 

Милой Фландрии русский простор,

красноглинное ленное поле,

и вишнёвый пахучий отстой

пучеглазого водополья.

За пространством пространство, и за

бирюзовым заливом – к затону

робкой рябью идёт борозда,

зыбко-зябко спешит к горизонту.

 

Зелен вечер, смолист и слоист,

и Эско добродушно поката.

Лубенеет осиновый лист,

не сгорая в потоке заката.

 

Я смотрю, очарованный, на

этот северный воздух над брегом,

тот, который узрев и познав,

нежил Бархатный Брейгель.

 

 

1980 год

 

Сер, серебрист,

Город в летучих кристаллах опала.

Кружится лист,

верно, бумажный, поскольку опала

 

ночью листва.

Автомобили на мёрзлой стоянке.

Бой за места

кончен, и только две-три иностранки

 

Оппель и Кроль

(скорость, увы, похоронных процессий)

кружатся вдоль,

вниз или вверх, пока падает Цельсий.

 

Вечер, когда

Мрак поглощает прохожих, как губка.

Глаже катка

площадь. Такси ковыляет, как утка.

 

И у витрин

даже жандарм не замедлит походки.

Лишь фонари

Смотрят ещё на фольгу и обёртки

 

Тучной халвы.

Но поистерлось уже позолотце.

Даже волхвы

ныне не маги, скорее торговцы.

 

Ель в одино –

честве дрогнет в углу на асфальте,

по-над стеной

в жёлтых шарах и измокнувшей вате.

 

И как ни шарь,

дела мороза не зришь, ни снегурки.

Лезет клошар

то ли от холода, то ли от скуки

 

в свой мавзолей,

полубумажный и полукартонный,

как Водолей,

окоченевший, с бутылью бездонной

 

возле метро.

Некому молвить: со светлым Рожденьем...

Не замело

снегом тебя, но укрыло забвеньем,

 

хвоя ли, храм,

или плывущий фонарь ниоткуда, –

но Мариам

С тщанием вышла ко граду Иуды.