Ганна Шевченко назвала свою подборку «Ночь в стакане молока», что мне, как петербуржцу, показалось очень близким. Стихи Ганны философские, местами ироничные, о природе, о городе, о конце света, вечном и сиюминутном – «…мир на пороге катастрофы, а мы в палатке овощной», «… однажды эта матрица обрушится и станет достоевской красотой» – и, конечно же, они о литературе, о поэзии. Благодаря которым наше молоко пока не стало простоквашей.
Дмитрий Легеза
* * * Покуда солнце в форточке горит, о чём молчать мечтательной натуре? Я научилась с ветром говорить о личности в большой литературе. Откроешь лес – увидишь сериал, и автора на ветке – паучиху, Как тетерев Каренина сыграл! Как Анна воплотилась в облепиху! А ягоды трагических кустов! А линия черёмух-королевен! А яблони устойчивых сортов – Улицкая, Сорокин и Пелевин! Горчичный свет польётся с высоты, деревья онемеют, станут голы, и полетят, как жёлтые листы, причастия, союзы и глаголы. * * * Как неуместен, слеп и зыбок несётся снег по пустырю – я с высоты своих ошибок на поле белое смотрю. Сейчас, как в северном Китае, дождям бы слиться в хоровод, но снег идёт, идёт, не тает, не тает, тает, но идёт. В кругу такого водевиля, в сезон инфекций и простуд, тебя как бабочку пришпилят, и выбор сделать не дадут; и будешь дёргаться беспечно, своё ругая остриё – жизнь коротка, а значит вечна, и нет прекраснее её. * * * Птицы погибают в одиночку; вот она, певица от пернатых, носится, похожая на точку, А и Б – её координаты, птице, как последнему пришельцу, в двадцать первом веке новой эры нужно бросить маленькое тельце на добычу гроз из атмосферы; птице, предназначенной на откуп, неуютно между берегами, будто в её горло циркуль воткнут, и вода расходится кругами, птица – неделимая частица, ветра воспалившаяся рана, потому светящаяся птица, как роса небесная, желанна. * * * Берёза ширится весной и к сентябрю превысит норму – её отросток боковой имеет правильную форму. Её неровная листва по кругу зелень распластала – застыла маска божества в самоподобии фрактала. В угоду смогу и парам, застыв от радости, от неги, колышут птиц по вечерам заматеревшие побеги или сияют поутру, как будто в воздухе сгорают, нет, я сегодня не умру – от красоты не умирают. * * * Пока зима над улицами кружится, обзавелась я истиной простой – однажды эта матрица обрушится и станет достоевской красотой. Представьте: ни берёзок, ни величия – одна лишь мировая пустота, и гроздь рябины виснет для приличия на ветке неразумного куста. Ночными, полупьяными туристами взорвутся мегаполисы вот-вот, и глобалисты с антиглобалистами сольются в задушевный хоровод. Затворники сомкнутся с Шестипалыми и будут космос крылышками длить, и даже коммунистам с либералами однажды будет нечего делить. Мы превратимся в шарики из лития – предсказывать – такая скука, бл..ть! Поэзия – не повод для соития, поэзия должна объединять. * * * Ночи стали тёмными и длинными, солнце опустилось за паром, воздух, переполненный дельфинами, отдаёт водой и серебром. Папоротник светится сквозь толщу, из-за тучи видимый на треть, – нужно быть внимательней и проще, чтобы звёзды в небе рассмотреть. Чем светлей, тем делается ближе запах бузины и чабреца, лирика галактиками движет и не останавливается. * * * Звук непонятный, оркестровый ползёт по улице ночной, мир на пороге катастрофы, а мы в палатке овощной скупаем яблоки и груши на сотню тысяч лет вперёд. О, этот звук, влетевший в уши и перекрывший кислород. Какие дивные фактуры мелькают в сводке новостей, жаль, я фанат литературы, а не общественных страстей. Запретный плод – такая малость – модель непознанной Земли, а сколько нам ещё осталось, не знает даже Аттали. * * * Таилось в низине Донбасса одно небольшое село, река из двойного атласа его огибала. Стекло её вод неглубоких на дне отражало плотву, лениво подводные боги вращали в воронках листву. Соцветия львиного зева вода торфяная несла, текла она справа налево и слева направо текла. Стрижи над рекою высоко копили свой утренний гам, и шарм придавала осока высоким её берегам. О радуге пели лягушки, за окнами было свежо, проснувшись у края подушки, я думала: как хорошо. Заря хороводилась ало, закат розовел высоко, и было так много, так мало и так нестерпимо легко. * * * Помолчать бы надо в идеале, говорить о чувствах аморально – как вы существуете в реале? Я живу, как водится, нормально. Как и полагается, в субботу поезда приходят без заминки, я отважно еду на работу: Выхино, Текстильщики, Кузьминки. Каждый день беззвучно умирая, как умеют только интроверты, изучаю кодекс самурая и почти не думаю о смерти. Думаю о книгах интересных, о героях Нового Завета и о платьях женственных прелестных умопомрачительного цвета. * * * Перепончатые шлюзы, звёзды злые, как медузы, и галактик косяки – я лежу на дне реки. И смотреть не успеваю – надо мною проплывают белой стаей корабли, остров чудится вдали. И виднеются в тумане розоватые фонтаны – значит, правит царь Салтан, значит, ценится талант, и отчаиваться рано. Осень – колотая рана, ветер – бинт, деревья – йод, поболит, потом пройдёт. * * * Они добры и большероты, по кругу ходят, как часы – живут ночные бегемоты в болотах средней полосы. Лакают солнце из кувшинов, букашек ловят на лету, из голубики и кувшинок венки избранницам плетут. Надев коричневые гетры, толпой идут по глади вод. Когда над ними воют ветры, они ложатся на живот и обнимают отраженья Жирафа, Лиры и Орла, и души их, в одну сложившись, летят по небу, как стрела. И мы с тобой когда-то будем лететь над брошенной землёй, сияя чистыми глазами и серебристой чешуёй. * * * В августовском замкнутом и хмуром воздухе синицы ни одной – как же одиноко этим утром рядом с переходом в выходной. Только тапки с шёлковым халатом, туфли, дождевик и кардиган – город, как предсказывал Довлатов, поместился в старый чемодан. И поймешь негадано-нежданно – облака откроются вот-вот, небо – это крышка чемодана, что несёт к вокзалу пешеход. * * * Войдя неспешно в русло тротуара, иду на свет и встраиваюсь в ряд – тут три берёзы старого бульвара веками, как апостолы, стоят. Накрапывает. Мокрые курьеры в дождевиках шныряют по Москве, я, будучи адептом новой веры, несу прохладу в левом рукаве. Мне адресат пока ещё не ясен – кто хочет поклоняться холодам? – на перекрестке вздрагивает ясень, и я его неверным не отдам. Я знаю, сто шагов всего до рая. Готовая к зелёному суду, ветрами доведённая до края, по улице Ореховой иду. * * * Не помню, кому-нибудь я говорила, Наверное, всё же кому-то сказала, недавно бежала бегом до вокзала, маршрутку буквально на взлете ловила. Спросила водителя: – Едем до центра? А он говорит: – Мировая плацента сиянием кормит свои эмбрионы. – Смешно, – отвечала, – ведь нас миллионы. Ведь нас миллиарды. А может и больше, живём мы в России, Финляндии, Польше, живём на Аляске, в Перу, в Гондурасе, живём на Плутоне, Венере и Марсе, живём в холодильнике, в озере, в банке, живём в неизвестном коммерческом банке, живём в микрочипе, живём в аромате. Какое же счастье заваривать мяту, пропалывать грядки, сажая петрушку, друзей приглашать на простую пирушку. Ответил водитель, как некогда Смехов: – Сияния в космосе хватит на всехов. * * * Темнота уже близка, звёзд за ободом несметно – ночь в стакане молока наступает незаметно, а вверху под потолком свет струится бледнолицый – это ангел в молоко добавляет мёд с корицей и мешает на весу разнородные частицы, быстро, словно колесу больше не остановиться; темнота неглубока, и теперь уж на исходе ночь в стакане молока на ореховом комоде.
Е. Крейд. «Я, Я и Я».
Холст, масло, 40х60 см 2010 г.