Неотрывность взгляда

Сейчас о поэтах писать легко, даже их не читая – набираешь в поисковике «О стихах N» и смело черпаешь из полученного материала нужное. Это великий соблазн, поэтому лучше всё же сперва прочесть, составить мнение, а потом уже сравнивать его с мнением других. И редактор не впал в сей грех, прочёл сперва подборку, а после уже рецензии о стихах Майки Луневской с сентябрьского «Полета разборов» («Формаслов»). Подборка Майки Луневской в «ЭЛ» называется «Неотрывность взгляда». И такое название не случайно – зрение, взгляды, глаза постоянно встречаются в её стихах. Это и «тростник озёрных глаз», и «тёмные круги под голубыми глазами неба», и бабушка, что «не пользуется очками», и «зрачок у неба веком не прикрыт», и «лёд глядит прозрачными глазами», и «дерево смотрит птицами»… Зрение для поэта явно превыше прочих чувств, сами тексты очень «визуальны». И тут можно обратиться к вышеупомянутым рецензиям, в частности, к словам Нади Делаланд: «Самой сильной, завораживающе сильной стороной поэтики Майки Луневской мне представляется её способность пересматривать границы предметов и явлений». Позволим же и читателю включить своё читательское зрение и что-то увидеть, а что-то и пересмотреть.

Дмитрий Легеза

* * *

Дано: проточный свет, проявленная слабость,
шипы лесных помех, тростник озёрных глаз.
Вода пришла в себя и навсегда осталась
(не злилась, нет, бесшумно разлилась).

Дано: пречистый день, такой, что жить бы надо,
а ты стоишь в глуши и слушаешь кору,
заметив, что жуков клюёт жилец пернатый,
и мыслишь как мертвец: «Я больше не умру».

Осока видит кровь и раздвигает сабли,
не окосил никто и спряталась змея
(не заржавел металл, а мускулы ослабли).
Шиповник видит кровь и говорит: «Моя».

В наполненности дней не истина, а роскошь,
которую теперь наследует скупой.
И лес молчит в упор, пока его не спросишь,
и тоже видит смерть перед собой.


* * *

В середине пути вспоминаешь, куда ты шёл
(не за этим).
Вес иллюзий, когда их скинешь, тогда тяжёл,
а пока несёшь – незаметен.

И не то чтобы всё потеряно, свет не мил
и упущен шанс,
просто знаешь, каким подающим надежды был
и какой сейчас.

А они говорят: «Посмотри, как лежим в земле
беспробудно, либо
посмотри на живых и, найдя себя в их числе,
за одно это скажи спасибо».

А они говорят: «Что значит потенциал?
Какого ещё рожна?
Взял за талию жизнь, немного потанцевал,
она тебе ничего не должна».


* * *

и солнце в дозах небольших и небо как жених
в костюме светло-голубом кто не мечтал о ком
такая видишь тишина что снег и тот притих
как лодка в водах грунтовых со спящим рыбаком

принять как данность как женьшень настойки на спирту
теперь бессмысленность всего полнейшую причём
что разрушается эмаль и даже речь во рту
я человек сам на себя на что я обречён

что всё кончается быстрей чем можно уловить
лежи спокойно под землёй плыви во сне рыбак
что я никто никто никто три раза повторить
и больше вслух не говорить но знать что это так


* * *

День как кофе растворимый,
чёрный с сахаром.
Снег с землёй. Как ни посмотришь,
снова сумерки.
Выйдешь в сад – там воробьи
летят на сакуру,
а зайдёшь в пустой сенник –
там гуси умерли.

Пух летит и снег летит,
а жизнь тяжёлая
не летит, не поднимается
по лестнице.
И луна висит печальная
и жёлтая,
потому что в сад луна
пришла повеситься.

Потому что день и день
похожи лицами.
Не судьба, а результат
слепого метода.
Вот и дерево молчит
и смотрит птицами,
потому что время есть,
а деться некуда.


* * *

Переизбыток леса, немыслима асфиксия.
Никто не окликнет и не предъявит лика.
Дальше-то что? Дальше опять Россия –
красный солдатик, синяя ежевика.
Воздух стоит – мы ноги ему связали.
В деревянных одеждах смиренны братья.
Тёмные круги под голубыми глазами
неба. По справедливости не поделишь.
И земля, как на вырост платье –
ждёт, когда ты его наденешь.


* * *

то ли ей плохо видно
(не пользуется очками)
то ли бабушке всё равно
на варенье вишня давится 
с червячками
заодно

как бы странно мне ни казалось
вида не подаю
но пенки снимать отказалась
не пробую не плюю

к вечеру поливали себя и корни
водопровода нет есть бочка и буровая
майонезным ведёрком (я же не посторонний)
нагую бабушку поливаю
в городе перед домом в кустах малины
вдруг кто увидит но бабушке наплевать
как говорится жизнь оказалась длинной
теперь-то чего скрывать

я раздеваюсь за домом
везде соседи
сразу неловко потом веселюсь с водой
горячей из бочки холодной из буровой
вдруг кто увидит уже не волнуюсь этим
стыд с меня что ли смылся волной в ведре
вечером летним видится в новом свете
родинка на бедре
родина во дворе
ягодное варе...


* * *

Зрачок у неба веком не прикрыт,
сплошной камыш ведёт к лесным озёрам.
Там треугольник дерева стоит
вершиной вниз, золой для чернозёма.
Длиннеет шаг, споткнувшись на воде.
И воздух узнаёт, зачем он замер.
Там смерть лежит у рыбы в животе,
и лёд глядит прозрачными глазами.
Пространству словно вырвали язык –
кто знал, что тишина такой бывает?
Там лес сгорел и заново возник,
но больше он пожар не вспоминает.


* * *

шум листового железа на лом
спутанных проволок ржавые гнёзда
серое море из шиферных волн
каплями вниз ледяные наросты

долго смотреть и тебе надоест
что это между провал или проблеск
столб или дерево кажется крест
поиск себя а похоже обыск

свет закругляется
что за стеной
там электричества тянутся стебли
там отвечают вопросом на твой
камни слепые давно ли ослепли

время пускает по кругу стрелу
к чёрному там припадают стеклу
верят вранью потому и не свергли
страх берегут поклоняются смерти
выбрать не могут но выбрали мглу

я это видеть уже не могу


* * *

Когда заканчивался минус
и вверх подпрыгивала ртуть,
я замечала: жёлтый вырос,
и шла гулять куда-нибудь.
А город, к празднику готовый,
уже стоял навеселе.
На остановке пахло сдобой,
собаки спали на земле.
Летали в воздухе пакеты,
бумажки плавали в грязи,
и мальчик, в лёгкое одетый,
садился в белое такси.
Во всём предчувствуя удачу,
смеялась юность и ждала
(не так, как ждёт больной лежачий,
а так, как крови ждёт игла).
Я шла по набережной к парку,
там музыкант для денег пел,
а ворон всем бесплатно каркал,
пока на дереве сидел
(оттуда было видно трубы,
в другую сторону – вокзал).
Я подставляла солнцу губы,
а мне их ветер целовал.
С тобой не встретившись ни разу,
я шла, сверяясь по звезде.
Весна была – как метастазы –
не только в лёгких, а везде.
Я шла и шла, земля кончалась,
«вчера» звучало как «пчела».
А в парке девочка качалась
и нежность розовым цвела.


* * *

пена дней бутылка тёмного прохлада
капилляров преждевременный рисунок
привлекательна эстетика распада
желтизна фонарных склер и летний сумрак

из окна квадратный свет ложится ромбом
вероятно прямота углам приелась
а деревьев переломанные рёбра
не рутина а руины вот в чём прелесть

голубь камушки клюёт как зёрна что ли
каждый хочет быть похож на декадента
штраф пятьсот и распишитесь в протоколе
я не помню вечер весь но помню это

поздний сквер не самый юг а так динамо
(эта точность ничего не означает)
на скамье сидит одна и смотрит прямо
на качелях пустота себя качает


* * *

Это не город, а частный сектор,
публично повешенное бельё.
До последней воды выкручивает соседка
постельное и своё.
Невольно, но подглядишь – просвечивают дворы.
Что там? Строительный хлам,
мусорные дары –
русский стиль «Сделай сам».
На вопрос «Из какой ты дыры?» –
все из одной, сестра.
Эти здания были отданы под торговлю,
этот воздух – рекламным вывескам.
Если мир – театр, то сколько довольных ролью?
Больше всего в любительском.
Что ещё? Вещевой/овощной
рынок, где пахнет рыбой.
Пивной магазин «На дне».
Жизнь как табличка на входе, словом «закрыто»
повёрнутая ко мне.


* * *

Вертикаль железа, лишившись своей опоры,
открывает длину для взгляда (внешнего и отсюда),
и стоят столбы обрывками разговора,
а подспудная жизнь жуков уже не совсем подспудна.
Как с приходом гостей прячется в спешке хаос,
но разрастается дерево энтропии.
Всякая вещь, с вещами соприкасаясь,
не задаёт вопроса: вы кто такие?
Жабы, консервные шайбы, с дождём бутылки,
пазлы стекла, поливальные шланги с течью.
Перед глазами ночи – выцветшие картинки,
изображающие увечье
(до́рог не взгляд, а неотрывность взгляда)
по возможности непредвзято.
Дерево тянет ветку, чтобы её пожала
птица (как руку – здравствуй) или другая ветка.
В это время другая птица на дне пожара
путает чёрный низ с голубоватым верхом.
И расходятся швы на бочке, в которой лежит зола.
Она своё отлетала. Она глубоко легла.
Ни в какую цельность не собираются пазлы стекла.


* * *

прохладный выдох травы вечерней
сверчащий хор в пересохшем горле
реки́ ольша́нки

в пастушьих сумках
тяжёлый ветер

ложится сумрак
а стебли клонит к земле не хор ли

пары́ полоской вдали чернеют
(когда не вышло – не значит плохо)
деревья сбились к воде как стадо
вспорхнут синицы и снова сядут

рукав реки закатав по локоть
я шла на дно глубину потрогать


* * *

Выкручена лампочка в торшере –
так с лицом опущенным стоит
до зимы оставшийся подсолнух.
От других остались только стебли,
в корни уходящие штыри.
Впереди кончается оврагом,
а внизу обугленные о́льхи,
вечно воскресающие тра́вы,
под водой замёрзшей пузыри.
Скоро ночь и день часы сравняют,
этот свет ненужный и последний.
Белый цвет у чёрного внутри –
шелестит лузга, торчат штыри,
кость уже лежит в земле соседней.
Видишь смерть людей и жизнь растений?
Не смотри.


* * *

повторю уже в который:
«я» стирается в «Росси…»
а лишаешься опоры
то в себе её носи
сколько можно сколько надо
это видеть и молчать
огради меня ограда
охрани меня печать

ходят кони над рекою
ты неси меня река
ходят кони с ними трое
ждут четвёртого пока
след копытный рожь златая
и куда ни бросишь взгляд
не видать конца и края
тишина стоит такая
тишина стоит такая
молча с косами стоят

где воронка рядом с домом
где разбита колея
ну-ка дети скажем хором
воронóк ворóнка вóрон
это родина моя

не вини не соболезнуй
приучай себя к труду
сколько гусениц железных
соберёшь в своём саду

обескровленные осы
и бескрылые шмели
дети учимся доносы
что вы дети принесли

воробья для ямочки
овода на палочке
смерть давай в считалочки