Вадим Калинин

Русский ориентализм в поэзии, по-моему, ещё не заходил так далеко географически – в Королевство Таиланд, в страну Сиам, ставшей, кстати, эпонимом для таких названий, как сиамская кошка и сиамские близнецы. Понятно, что в XXI веке поэту, пишущему в Таиланде по-русски, нет никакого интереса калькировать ориенталистские стереотипы в стиле Гёте, Гюго, Скотта, Майн Рида, Байрона, Йетса, Киплинга, равно как и произведения русской литературы, от пушкинского «Подражания Карану», стихотворений Бальмонта, для которого Восток-Азия был источником мудрости и примером в этом для подражания, до Андрея Белого, для которого уже и Восток, и Запад были двумя сторонами российской идентичности. И это при том, что в его «Серебряном голубе» и «Петербурге» прочитывается нескрываемая настороженность, негативно-пугающее настроение, даже страх по отношению к Востоку. Русский поэт в Таиланде Вадим Калинин всё это, как бы, учитывает, и предыдущий опыт прочтения Востока в его текстах улавливается. Если путешественнику-европейцу не досуг углубляться в сакральное знание того, что представляют собой тайны Ориента, который он ощущает в виде гигантского, чуждого западному человеку, восточного базара, то для Калинина, проживающего в этом месте и времени уже много лет, восточный орнамент – не только часть антуража, но и узор ночного неба, вязь упавшей на песок тени от «лап казуарин», следы у дома, оставленные пробегавшей тупайей. Интересно, что читателю юго-восточная Азия предлагается не сказочно-романтической картинкой, а нередко в императиве, причем такой концентрации, что стихотворение начинает звучать, как инкантация-заклинание («Не стоит ночевать в святилищах Кали, / Спать с аборигенами из хороших семей, / Распугивать ящериц в зарослях чапараля / И тревожить задремавших на солнце змей»). И в сюжетно-повествовательных текстах инкантация дана словно для того, чтобы подчеркнуть их сюрреалистичность («И я прошептал заклинанье / И отпустил на ветер / Рыжую шерстинку, / Вырванную из хвоста»). Интонационно такой автоимператив больше напоминает не ставшее хрестоматийным в изоляционистские годы Ковида-19 стихотворение Бродского «Не выходи из комнаты», а, скорей, лермонтовское «Не верь, не верь себе, мечтатель молодой…», в котором множество отрицательных императивов. А поскольку читатель Калинина говорит по-русски, то поэт в таиландских текстах о нём не забывает – и в этом, безусловно, есть опыт перевода российской ментальности на азиатскую почву (используя литературный приём каталогизации): «Помни, что люди из твоего прошлого / Больше не существуют, / А люди из будущего / Не существуют пока». Бродский советует не выходить из комнаты в коммунальной квартире, Калинин же избегает панибратских, душных коммунальных отношений: «Избегай новостей с родины, / Путешествуй всегда налегке, / Никогда не пей с теми, / Кто говорит на твоём родном языке». Здесь, видимо, можно говорить о поэзии, как форме сопротивления реальности – той, которая в прошлом, которую оставил, ибо «Благословен человек, / Дописавший отрывок кода / И бредущий задумчиво / Вдоль базальтовых валунов». Опыт проживания на иной земле, как и на иной планете, есть своего рода опыт инопланетянина, и он отражён в экзотической, эзотерической, некоей ритуальной эстетике Калинина, которому я не нахожу в русской поэзии аналога. Вероятно, это связано и со своеобразным ритмическим рисунком (орнаментом) текстов, и с содержанием, словно встроенным в восточный сказ и древний миф. Иначе, с чего бы эти строки: «Повелитель всего / Безразличен к любым вещам, / К бабочкам, к филину, / К жабам и к овощам. / Он любит в изящной позе / Надолго застыть и молчать. / Всё, что умеет он делать с миром, / Это включать его и выключать».