ЭМИГРАНТСКАЯ ЛИРА-2012. Конкурс поэтов-неэмигрантов.
Номинация «Неоставленная страна».
Рекомендация Бориса Херсонского. Автор попадает в финал, минуя отборочный тур и вне списка 10 финалистов отборочного жюри.
* * *
…опомнюсь проросшим гербарием, сном серебра
в зелёной монете непостижимого времени,
движением омуля – вся наша жизнь икра
в утробе течения, буду замедленным зрением
молекулы зодчества, гранулой карандаша
на ватмане доисторического рейхстага,
хромой санитаркой, опаздывающей на шаг
в укрытие. Буду тем самым, последним шагом.
Очнусь в безымянной пустыне запретом глотка,
мозолью узла обернусь на верёвочной лестнице,
прокинусь проклятьем Дездемоны, тенью платка,
и всеми воскресшими единорогами девственниц –
вбирая гарпунное эхо кита-первогодка,
ожоги бинта ампутации, вопли ваты…
На гребне волны всю команду меняет лодка,
но снова до края небесного не доплывает –
а там из щелей горизонта сочится, ползёт
сиреневый фронт, мельтеша по периметру спицей.
Опять бесконечно играет себя небосвод,
и медленно пьёт. Чтобы вновь не уметь напиться
РАХМАНИНОВ
В эбонитовом льду отражений живой инструмент
растворяет ручное тепло, выводя на стаккато,
невесомый разбег молоточка кивает струне
в предвкушении бравады
нарастанием перечня клавиш – и насквозь пройдён,
подгоняемый эхом созвездий в развилке акации
выбегающий прочь, ускользающий призрак времён
с деревянными пальцами.
Различая туше до удара, рояль-телепат
отвергает повтор вопреки сухощавому рондо,
и уже партитура огня приглашает в себя,
наравне с кислородом
заглянуть за планеты уклон, увидать далеко
за слезами вещей и ошмётками шрамов истории
оправдание теней, и бессмертных вовек мотыльков
адреса траекторий.
И, на отзвуке тая последними нотами крыльев,
как проглоченный шмель или медленный серый укус его,
на лету удивиться – успеть – как измученно выглядит
объяснённая музыка,
словно горло реторты теперь продолжение комнаты
в укороченный рай, половина подковы нашедшему,
словно нож соль-минора и есть ощущение свежего голода
от непроизошедшего
* * *
В рукомойники оттепели подтекал белый двор.
Воробьи, не таясь, продолжали своё воровство
по протекции сумрака, что запаял по краям
рукава и карманы деревьев – там был только я,
шестилетний, с измятыми клочьями на голове.
Перемокшие голуби звали какой-нибудь хлеб,
но коверкали слово, пока фиолетовый март
раздувал огоньки перебранки соседних веранд,
дожигая оконные гренки; забытый чердак
сообщал омофонами ветру, что можно и так –
и унылый наждак, и железо. В бездонный квадрат
домовой планетарий впечатывал видеоряд,
гороскопы во мраке вращали своё колесо...
От ближайшей звезды, словно та опознала лицо,
откололась снежинка и таяла прямо во двор.
В тот же миг я бесследно уснул. И сплю до сих пор