ЭМИГРАНТСКАЯ ЛИРА-2012. Конкурс поэтов-эмигрантов
Номинация «ТАМ»
* * *
Жизнь – виноград «шаны» в лотке Али.
Ешь кисть за кистью или кайф продли,
По ягодке отщипывая скромно, –
На всё Аллаха воля – выйдет срок,
По голым доскам растечётся сок,
И косточки – несеянные зёрна –
К бортам прилипнут крошками греха.
Насыпь заварку в кипяток стиха,
Сменила норд моряна – время шторма.
Вновь ящик открывающий Али
Манаты спрячет – местные рубли,
И вымолвит, философ поневоле:
«Надёжно ли привязан виноград?
Опять Гянджою стал Кировобад,
Но Низами там не родится боле
Писать персидской вязью смыслы слов.
В Ширин-армянку влюбится Хосров
И убежит с девчонкой в Подмосковье.
Меджнун батрачит на отца Лейли,
А Искандер – боли, душа, боли –
Продул бои за землю малой кровью».
Торгуй, гардаш, судьба твоя базар.
Как шахиншах пыхтящий самовар
Внесёт жена, потом чурек и сплетни
Она подаст и станет греть бозбаш.
Ночь – в цвет «шаны», пора платить дашбаш
И сетовать, что виноград последний,
Тот самый, что как жизнь в лотке Али.
Мы земляки, чужой родной земли –
Бакинской – поздно выросшие дети,
Пьём из армудов память, а не чай.
Хоть век сиди, хоть два башкой качай,
Большой страны нет больше на планете.
* * *
Не бывает зимы в этой жаркой стране –
Осень, сбросив чадру, обернётся весной.
В Мардаканах Есенин писал «Шаганэ»,
А в Баку, омываемом пенной волной,
О расстрелянных в зыбких туркменских песках
Он балладу сложил, и рефрен «двадцать шесть»
Барабаном стучит в поседевших висках –
Пионерского детства далёкая весть.
Чаек лодочки пляшут, седлая бурун,
Остров Наргин включает и тушит маяк.
Здесь бессмертье обрёл гениальный Вургун,
А Хатун Мехсети – не сестра ли, Хайям? –
Собирала, как жемчуг, свои рубаи
В ожерелье дивана, прославив Гянджу,
Чтобы позже великий талант Низами
Поэтическим даром разрушил межу
Между Персией чванной и славной землёй,
Где когда-то поэтом родился и я.
Во дворце Ширваншахов, оболган молвой,
Хагани в узилище томился, творя
Песнь крылатых газелей – воздушный полёт,
Вихрем звуков мугама решётки сломав.
...Тар звенит, хананде об ладонь бубен бьёт,
Кеманча проявляет задиристый нрав –
То тиха, как в канале куринском вода,
То бурна, как cеленья ломающий сель.
И слова – и стихи, нагадав на года,
Мне в окошко из Азии шепчет метель:
«Не бывает зимы в этой жаркой стране –
Осень, сбросив чадру, обернётся весной».
На Приморском бульваре с жасмином сирень
Ароматы сплетает в букет неземной.
Номинация «ЗДЕСЬ»
ФИНГАЛ
Рябину рвали клесты на ветках,
А хлебный мякиш – кресты на пальцах.
Тряхнуло крепко, когда подъехал
Твой скорый поезд к одной из станций.
Заныли бухты: «Держите вора!»
И с третьей полки тебе на скулу
Свалился сидор – убиться впору –
За ним пакеты и два баула.
Удар отменный – отпали коры,
Фингал налился на зависть лампам.
Соседка сверху пристала с мокрым,
Сосед напротив микстуры капнул.
Непруха, братцы, одна не ходит:
Семь лет по зонам. Обидно. Больно.
Не крал, не дрался, ну, выпил вроде, –
В двенадцать завтра сходить в Раздольном.
Там встретит Катя, а я побитый.
– Такое, – спросит, – твоё «с начала»?
Забился в угол несчастный мытарь.
Земля на рельсах состав качала,
Метель с трудом затирала риски
Следов звериных в открытом поле.
Три года знались по переписке.
Колёса – хором: «Три дня на воле».
Рябину рвали клесты на ветках.
Рюкзак сжимая в дрожащих пальцах,
Ты в тамбур вышел, когда подъехал
Твой скорый к лучшей из прочих станций.
В сугробы рухнула проводница.
Стряхнув с подножки ошмётки снега,
Ты исподлобья ощупал лица –
У Кати щёки красны от бега,
Сейчас заметит позорный штемпель –
Фингал проклятый – пошлёт подальше.
Вороны лают про быль и небыль,
И в этом лае так много фальши.
Но встали рядом сосед с соседкой
И проводница, и полвагона.
Сказали, мол, чемоданы метко
Влетают в скулы – без лжи и гона,
Что ты в дороге не пил, не дрался...
И взгляд смягчился, стал близким, прежним.
С плаката рядом им улыбался,
Нахохлив брови, геройский Брежнев.
ХРАМ
Ты вёслами машешь на месте, и шумные всплески
Пугают ершей в редких чащах подводных растений.
Замученный храм на пригорке, теряющий фрески,
В речушку глядит, как в могилу былых песнопений.
Обсели пичуги рядками отрубленный купол –
Бесстыжие люди со лба позолоту содрали
И остов сожгут – дай лишь время – назвавшийся плутом
Не ценит века без цветмета, железа и стали.
Воздев к небесам из-под нимбов бельмастые очи
C ладони воды, словно духи бесплотные склепа,
Угодников лики в пустом алтаре мироточат
Вселенскою скорбью – прозрачно, возвышенно, лепо.
Разбитый свой лик обтирает заря облаками,
Кровавые слёзы поныне в России не редки.
А лодка стоит, будто днищем наткнулась на камень,
И шлёпают вёсла как будто в невидимой клетке.
«Не мель, не преграда – Храм Божий меня не пускает!» –
Дошла наконец до ворот в рваной рясе обида:
«Деревни бредут в города и сбиваются в стаи,
А родину – церкви, дома – посещают для вида
Всё реже и реже – траву оборвать на погостах,
Пока не порвётся та нить, что духовным связала;
Пока не закроется дверь, не отравится воздух
Тяжёлым и спёртым дыханьем безлюдного зала...»
И я помолился, как мог, на дрожащем на русском,
Принёс покаянье в грехах, попросил о спасенье.
И тихо меня понесло по спокойному руслу
Без вёсел и паруса плавное Божье теченье.
Номинация «ЭМИГРАНТСКИЙ ВЕКТОР»
КЕЧАЛ МАМЕД
В день выходной, часу в девятом
Будил кечал* Мамед соседей,
На торг сзывая диким криком:
«Эй, старый вещи покупаем!» ,
Мешок прикрыв плащом помятым,
С лицом тяжёлым цвета меди,
В «аэродроме» – зубом цыкал,
Пугал дворняжку хриплым лаем:
– Опять пришёл, собак паршивый!
Он доставал заветный свёрток,
Вернее, косточки в газете
С названьем ёмким «Бакрабочий»,
И в предвкушении поживы
К нему тянулась Тюлька мордой,
Как за подачкой лезут дети.
Потом из тесных норок блочных
Жильцы тянулись с лишним скарбом:
Костюмы брючные, штиблеты,
Посуда, платья всех расцветок
В мешке бездонном исчезали.
Светильник с одинокой лампой,
Приёмник «Горизонт» и пледы,
И рамки в кружевах виньеток,
И шляпки дамские с вуалью –
Всё шло по кругу за рублёвку,
Чтоб жили вещи новой жизнью,
И, чтоб избавившись от хлама,
Вздохнули радостно соседи.
Cтарьёвщик нёс на барахолку,
Cпеша вовсю успеть к открытью,
Все наши прожитые драмы
С лицом тяжёлым цвета меди.
Весна в Баку прокралась ночью,
И, как заправская мещанка,
Решила в новое одеться
C присущим ей столичным форсом.
Пусть разорвут потомки в клочья
Мои труды – ничуть не жалко
Писать с начала в ритме сердца.
Кечал Мамед, восстав с погоста,
В день выходной, часу в девятом
Опять разбудит: «Старый вещи!»,
Достанет косточки в газете
С названьем ёмким «Бакрабочий»
Для правнучки погибшей Тюльки.
Хлебнув чайку с душистой мятой,
К нему я выйду, суну в клешни
Черновики... Hо рубль мне медью
Мамед не даст – отпрянет прочь он
Сквозь годы, судьбы, переулки.
*лысый (азерб.)
ДЕВИЧЬЯ БАШНЯ
Помню, ведомый отцовской рукой, – где та рука –
Шёл я по лестнице вверх винтовой мять облака,
Скатывать в комья ребячьей мечты небо, как снег.
Звёзды свои занимали посты, чуя набег
Тьмы, пожирающей солнечный диск. B эти часы
Вспыхивал факел – сонм пляшущих искр Гыз галасы*.
Гид говорила: «Легенда живёт в башне, пока
Ветер усталую плоть не сгрызёт известняка.
Три багадура, три стража ночных – брата-огня,
Бьют кулаками порывам в поддых, камень храня.
Пламя трилистник – то ярче и злей, то на боку.
Город ветров или город огней – кто ты, Баку?
Жить с нелюбимым иль вовсе не жить – выбор суров.
Детские годы так трудно избыть бросившим кров.
Пери несчастной предсмертный полёт к плахе волны,
Словно исход предо мной предстаёт из глубины.
Родина – мачеха?.. Родина – мать?.. Дайте весы,
Чтобы в снегах смог я взвесить, объять Гыз Галасы.
Помню, ведомый отцовской рукой – где та рука –
Шёл я по лестнице вверх винтовой мять облака.
*Девичья башня (азерб.)