Михаил Бриф

Если считать литературным каноном «Золотого века», условно говоря, имена Жуковского, Батюшкова, Пушкина, Баратынского, Гнедича, то поэтическое письмо Михаила Брифа – очевидный пример продолжения той великой традиции. Причём и силлабо-тонической, и философски-мировозренческой, и экзистенциальной. После прочтения текстов Брифа в последнюю очередь думаешь о модернизме, который наследует традиции благодаря, в немалой степени, центонности, и вступает тем самым в противоречие с авангардом, всё отрицающим («бросить классиков с корабля современности»). Как раз склонность к оммажам и пастишам, скрытое и явное цитирование – не самое очевидное в поэтике Брифа: «Золотой век», с его неизбывной тягой к свободе и просвещению, к солнечному свету, к одам радости и любовным элегиям – ощущается у Брифа в самой ткани стиха, прочитывается прямо и между строк, скрыт в философских сентенциях и тем, что Бродский называл «дикцией» стихотворения: «Диск солнца, больше не слепя, / уплыл на запад, / всегда хотел вобрать в себя / и цвет, и запах / свободы». Естественно, не единым «Золотым веком» живы тексты Михаила Брифа, но при понятных нашему времени упаднических интонациях (а как ещё писать «после Освенцима»?), минорных мотивах потерянности человека, как одинокого воина в информационном поле («Кто сказал, что душа – это кладезь добра? / То – враньё. Одиночная камера, карцер…»), любая рифма у Брифа – это самое что ни на есть «краесогласие», как именовали «рифму» в XVI-XVII веках; а все его силлабы – с надеждой на предстоящий мир. Скажем так: с надеждой на победивший мир, в котором опасная игра с судьбой закончится в нашу пользу: «Под суровым надзором лежим, / безрассудством врачей не пугаем, / но опять говоришь: «Убежим!» – / и опять убегаем».