Если считать литературным каноном «Золотого века», условно говоря, имена Жуковского, Батюшкова, Пушкина, Баратынского, Гнедича, то поэтическое письмо Михаила Брифа – очевидный пример продолжения той великой традиции. Причём и силлабо-тонической, и философски-мировозренческой, и экзистенциальной. После прочтения текстов Брифа в последнюю очередь думаешь о модернизме, который наследует традиции благодаря, в немалой степени, центонности, и вступает тем самым в противоречие с авангардом, всё отрицающим («бросить классиков с корабля современности»). Как раз склонность к оммажам и пастишам, скрытое и явное цитирование – не самое очевидное в поэтике Брифа: «Золотой век», с его неизбывной тягой к свободе и просвещению, к солнечному свету, к одам радости и любовным элегиям – ощущается у Брифа в самой ткани стиха, прочитывается прямо и между строк, скрыт в философских сентенциях и тем, что Бродский называл «дикцией» стихотворения: «Диск солнца, больше не слепя, / уплыл на запад, / всегда хотел вобрать в себя / и цвет, и запах / свободы». Естественно, не единым «Золотым веком» живы тексты Михаила Брифа, но при понятных нашему времени упаднических интонациях (а как ещё писать «после Освенцима»?), минорных мотивах потерянности человека, как одинокого воина в информационном поле («Кто сказал, что душа – это кладезь добра? / То – враньё. Одиночная камера, карцер…»), любая рифма у Брифа – это самое что ни на есть «краесогласие», как именовали «рифму» в XVI-XVII веках; а все его силлабы – с надеждой на предстоящий мир. Скажем так: с надеждой на победивший мир, в котором опасная игра с судьбой закончится в нашу пользу: «Под суровым надзором лежим, / безрассудством врачей не пугаем, / но опять говоришь: «Убежим!» – / и опять убегаем».
Геннадий Кацов
РЕМЕСЛО
Как сумел, разъяснил, рассказал,
пожелал, чтобы всем повезло.
Здравствуй, брат мой, угрюмый вокзал!
Жить разлукой – моё ремесло.
Подсчитаю огрехи свои.
Все сочувствия вдаль унесло.
Вечно жить ожиданьем любви –
вот земное моё ремесло.
ТЕТИВА
Тетива – ты послушай! – поёт,
это в яблоко целят из лука,
попадают же в сердце твоё.
Так слагается слово «разлука».
Пусть не видно ни зги впереди,
пусть осенняя полночь кромешна,
той дорогой, что выбрал, - иди.
Так слагается слово «надежда».
МАЙСКИЙ ДОЖДЬ
Всё кругом залил без проволочки,
восхитится делом рук своих
и пошёл вбивать хрустальные гвоздочки
в отсыревшие подошвы мостовых.
Он над здешней речкой радугу повесил,
босиком по этой радуге прошёл.
Мне кричит: «Ты почему не весел?
Всё на этом свете хорошо!..»
* * *
Неотвратимы как праща
слова твои.
Сто раз я говорил «прощай»
своей любви.
Сто раз на солнце я смотрел,
но видел мрак,
сто раз безропотно смирел
и жил как раб.
Сто раз был наг, и сир, и нищ,
бит наповал,
сто раз на землю падал ниц,
но все ж – вставал.
Сто раз я говорил «прощай,
прощай, мой свет,
меня прощай иль не прощай –
мир юн и свеж».
Не порицаю, не корю.
Уже не раб
сегодня «здравствуй!» говорю
сто первый раз.
* * *
Гаснут сполохи света
над уснувшей рекой,
здесь уже до рассвета
тиховодье. Покой
нам не снится. Он всюду,
во Вселенную мост.
Каботажное судно
заплутало меж звёзд.
ЛЮДИ ФЛИНТА
Всласть сирены пели,
звали плыть назад.
В флибустьерском деле
главное – азарт.
Там в огне, во гневе
наш фрегат летит.
Слава королеве –
вдруг нас пощадит?
Но иссякло время
неразумных чад.
Завтра нам на рее
висеть, скучать.
* * *
Диск солнца, больше не слепя,
уплыл на запад,
всегда хотел вобрать в себя
и цвет, и запах
свободы.
Зимний смерч шальной
пахнул весною.
Моей любимой нет со мной,
а всё ж – со мною.
Ещё хотел бы я вобрать
в себя все звуки,
чтоб говорить с тобою, брат,
в часы разлуки.
Теперь же главное пойми:
твой срок засчитан,
перед природой и детьми
ты беззащитен.
ДРУГАЯ ЖИЗНЬ
Fantasy
А он, мятежный...
М.Ю.Л.
Наскучили тайфуны, грозы, бури,
хочу везенья в чём-нибудь простом.
Я брошу пить, женюсь на круглой дуре,
мы будем дружно вышивать крестом,
да, будем дружно жить да поживать
и гладью тоже станем вышивать.
Прочь, лирика, жеманное притворство,
к другим соблазнам следует бежать,
сожгу архив, заброшу стихотворство
и проявлю завидное упорство,
а Маше в радость деточек рожать.
И что ни год, то краше наши дети.
Опять двойня, опять у нас двойня!..
Вы никогда не сыщете на свете
кого-нибудь счастливее меня.
РЕШЕНО!
Рассказ попутчика
Жил смутно, неуверенно и робко,
зато вовсю безумствовал в стихах,
не числился в отпетых дураках,
хоть знал себя достаточно подробно.
Я не сторонник самых крайних мер,
но жизнь не прочь переиграть я, братцы:
решил по океанам пошататься,
ну, с Туром Хейердалом, например.
Ах, не сносить мне, видно, головы!
Что толку с глупой? Оторви да выбрось!
Купил билет на поезд до Москвы,
чтоб рулевым устроится на «Тигрис».
Пока свои сомненья разрешал,
над глобусом колдуя втихомолку,
сказал о планах лучшим корешам,
но слух разнёсся по всему посёлку.
С посёлком всё же распростился я,
раздал долги, собрал свой чемоданчик,
вскочил в автобус, а ко мне – гражданчик,
тот, из отдела кадров, Лось Д. Я.
Он мне сказал: «Вы, верно, впали в детство?!»
Я отвечал: «Да, мой порыв нелеп,
но будет сладок самый чёрствый хлеб,
когда свобода не фетиш, а действо».
«Я вас не одобряю», – он сказал.
«Я вас предупреждаю», – он добавил.
«Свобода – исключение из правил», –
ответил я... Встречай меня, вокзал!
ЧЁРНАЯ ДЫРА
Там, в небесном чертоге, чернеет дыра,
призывает к себе от пьянящих акаций.
Кто сказал, что душа – это кладезь добра?
То – враньё. Одиночная камера, карцер,
бесконечная жуть, беспросветность... Душа –
это пыточный стенд. С грешным телом рассорясь,
к злополучной дыре умотала, ушла.
«Возвращайся! – кричу ей. – Имей же ты совесть!»
ПОЧТИ РОМАНС
В старой книжке моей записной
с телефонами и адресами
лист кленовый, подаренный Вами,
позапрошлой далёкой весной.
Я его на ладонь положу,
холодок Ваших рук вспоминая,
сквозь него я на свет погляжу
в синеву того давнего мая ...
Клён озябший в окошко стучит,
словно просится в гости, согреться.
Заходи, оставайся, и сердце
станем новым безумьем лечить.
* * *
Сидишь безрадостно один,
совсем пропащий гражданин,
а где же, гражданин, твоя гражданка?
К другому аспиду ушла?
Любовь была – теперь зола,
всю душу вывернула ревность наизнанку.
Разрушен замок из песка,
тебя преследует тоска,
судьба не устает с тобой бодаться,
душа к беспамятству близка,
сквозняк гуляет у виска,
давно пора с такой судьбою расквитаться.
БОЛЬНИЧНЫЙ ЭТЮД
Говоришь мне: «Давай убежим!»
Раз друг другу во всем помогаем,
нарушаем больничный режим,
убегаем.
Мы в ближайшем леске до утра
среди сонных деревьев пробродим.
Говорю я: «Обратно пора!»,
ты, конечно же, против.
Что же делать, смешной мой птенец?
(«Не птенец, мне уже девятнадцать!»)
Ну, а мне тридцать три, наконец,
мне нельзя забываться.
Тридцать три – это возраст потерь,
катаклизмов, прозрений, апатий,
что две тыщи назад, что теперь –
это возраст распятий.
Это в бездну решительный шаг,
новый срок на этапе проклятом...
К нам медсестры в испуге спешат,
нас разводят по нашим палатам.
Под суровым надзором лежим,
безрассудством врачей не пугаем,
но опять говоришь: «Убежим!» –
и опять убегаем.