Вечеслав Казакевич

В последние годы Вечеслав Казакевич отошёл от сочинения стихов – в московских «толстых» опубликованы его короткие рассказы, и даже сказка в апрельском номере «Нового мира» в 2024 году. В настоящей подборке в 48-м выпуске «Эмигрантской лиры» – стихотворения, написанные за последние три десятилетия проживающего в Японии с 1993 года поэта, профессора Университета Тояма. В этих текстах нет Японии, разве что всего в нескольких строчках: от 1995 года – «Сдвигаются с места равнины, луна, / солдаты атьдвакают, голуби бредят, / раскинулись девки и море вина, / совсем ни к селу Фудзияма видна! / А печка всё едет, и едет, и едет…»; и в стихотворении от 1999 года – «Обхожу стороной этот шум и свалку, / по-японски спокоен, замкнут, воспитан». Всё остальное – возвращение в проживаемое и переживаемое до сих пор советское и постсоветское прошлое, которое в настоящем воспринимается метафольклором, в духе написанных в середине 1980-х Сергеем Гандлевским стихотворений, вроде «Устроиться на автобазу / И петь про чёрный пистолет. / К старухе матери ни разу / Не заглянуть за десять лет». Первое же стихотворение Казакевича в этой публикации – в похожей интонации и о том же, с характерными финальными строчками: «Спокойно, мама! В этот вечер / меня зарезать не должны». Сказано от первого лица, как и должно быть в фольклоре, и вполне ожидаемо, из собственной биографии (родился в посёлке Белыничи Могилевской области, Белоруссия). Насколько читатель имеет дело с биографией автора – другой вопрос, и у меня на него нет однозначного ответа. То, что в текстах Казакевича идёт игра со временем, что для метафольклора и постмодернизма характерно, обнаруживается сразу: «Поставлю свечку простодушную / за упокой забытой матери. / Вдруг сделалась она лягушкою / из невезучего бухгалтера?». Здесь вообще какое-то странное время – непозабытое, что ли – и вспоминается, что в японском языке времён всего два: прошедшее и настоящее-будущее. Вот в этом настоящем-будущем, с неушедшими никуда реалиями и сохранившимися нетронутыми деталями из прошлого, сегодня и прочитываются написанные лет 10-30 назад тексты Казакевича. Фольклорное звучание, вроде «В поезде, занесённом снегом по самую трубу, / царевна-королевна лежит в стеклянном гробу», позволяет воспоминаниям убрать координату времени, оставив социум, как некий стекляный куб, из которого память, будто цирковой фокусник, может достать всё, что придётся по теме – от живого зайца до сексапильной ассистентки волшебника: «Под вечер в посёлке включают метель, / разводят русалок в алмазных окошках». Куб всегда пуст при том, что по-цирковому (церковному?) полон: «Перед такой пустотой, / устланной облаками, / Пушкин и Лев Толстой / кажутся пустяками»; «Никакой и не было державы, / никакой и не было страны. / Только двор, где на веревке ржавой / вверх ногами дрыгались штаны»; «Нет страны, где баба с дедом жили- / были… Как она звалась?». Отмечу, насколько актуально всё это сегодня звучит: тема русского мира, нынешние скрижали на месте исчезнувших ценностей, братство народов и прочее: «А к порогу райской жизни крепко радуга прибита, / облака стоят горою, и охота пушку взять / и стрелять, и быть убитым, и валяться под ракитой, / в белых аистов сморкаться, бабам юбки задирать». Вероятно, как пел Юрий Шевчук, «это всё, что останется после меня...» И эта песня ДДТ – также метафольклор сегодня, как постмодернизмом были известные страшилки-стихотворения Олега Григорьева, вроде «Я спросил электрика Петрова: – Для чего ты намотал на шею провод?..» – в которых, возможно, всё, что надо знать в наши дни о стране, коей нет на карте больше 30 лет. Казакевич перекликается с таким интертекстом и в этом: «тракторист в сарае вожжи вокруг шеи обвязал, / опрокинул табуретку и язык всем показал». Печка по непозабытым строчкам Казакевича «всё едет и едет» – и до Киева довезёт, и до трамвайной остановки. Кстати, я был не прав, говоря о том, что Япония в этой подборке упоминается два раза – есть и третий, с родным Могилёвом рядом и, рукой подать, с трамвайной веткой: «Где бы только – в бурю или в май, / по Тояма или Могилеву – / не звонил раздолбанный трамвай, / он всегда звонит по Гумилеву». 忘れられない !