Жизнь неудобна, странна, небезопасна, мгновенна, но всё же не настолько, чтобы в ней не нашлось места иллюзиям и тайным движениям души; переводным картинкам из реальности в мечты и интуиции; миражам, вроде внезапно выросшего необитаемого острова «посреди океанских волн», или, напротив, «шестиэтажного парохода», примкнувшего «к дворовой пристани» – арбатскому дворику из далёкого детства. Искренний неоромантизм Алексея Глуховского в наше летальное время прочитывается настолько свежо, что поначалу в это не веришь: «Какая отрада, запутав следы, / под шум водопада, под рокот воды / по горным тропинкам спускаясь с небес, / внизу обнаружить вдруг сказочный лес». Кто из нас не хотел бы его обнаружить, но везёт, похоже, только поэту – субъекту собственной романтической оптики. Это вовсе не значит, что он не видит загустевающего серого смога вокруг («втягиваю голову в плечи / как черепаха / чтобы не видеть / окружающий меня мир / говорю ему чисто / по-русски: иди ты на …»); не значит, что он нечто важное пропустил и наивно изобретает себя в акварельном примитивистском ландшафте («Хотел бы я на Родину, / ей заглянуть в глаза. / И вроде бы, свободен я, / но мне туда нельзя»). Поэт и видит, и знает, и, к беде своей, предощущает. Но при этом знает и видит ещё что-то такое, что позволяет ему, словно ушедшему от погони каннибалов, стать умудрённым жизнью оптимистом, и надеяться на озарения, которые спасут мир: «Январский снег почти не тает, / а лишь смеётся подо мной».
Геннадий Кацов