Ян Кунтур

Вначале приходит осознание того, что в глобальном, космогоническом верлибре проживающего в Венгрии Яна Кунтура ты имеешь дело/вступаешь-в-связь с пространством, при том, что полёт этот из будапештского аэропорта Ферихедь в римский им. Леонардо да Винчи («Леонардо замыкает круг / передавая спящего блудного сына / снова на поруки Ференцу Листу / Ферихедь») – не только перелёт вдоль листа Мёбиуса (у автора – парабола), поскольку текст начинается и заканчивается именем собственным «Ферихедь», но и вдоль еще одного названия – One Flew Over the Cuckoo’s Nest: и в фильме, и в романе Cuckoo – одновременно кукушка и чокнутый, поехавший крышей, а Nest – под этой самой крышей не столько гнездо, сколько ещё одно значение nest – убежище. Возможно, невообразимо талантливым верлибром набранный сумасшедший полёт в последний день уходящего года, в Новогоднюю ночь, и есть в поисках убежища, в поисках грустного бэби, то бишь самого себя; в посках гнезда, «где оскорбленному есть чувству уголок». Полёт длиной в одну волшебную ночь с 31 декабря на 1 января 2024 года также бесконечен, как за сто двадцать лет до этого поход Леопольда Блума, по римски названного Улиссом, в течение одного обычного дня по Дублину 16 июня 1904 года. Отсюда этот нескончаемый цитатник из городской топографии, истории, астрономии с архитектурой, всемирной литературы, который от римских терм, пьяцц и дворцов уводит тебя в силлабы/мгновения, в клепсидру («Новые секунды падают / старыми медяками / на дно барочных бассейнов»), - и ты уже состоишь-в-связи не только с пространством, но и со временем, оставляющим следы на сетчатке в виде географии, погружённой в гигантские сферы-метафоры: «я смог окунуть на Пьяцца Навона / льва своего взгляда / в четыре реки одновременно / в голубой Дунай уже ставший родным / в пальмовый Нил прикрывающий свою курчавую плешь / в пепельный Ганг медитирующий на весло переправы Сознания / в ослепленную Ла-Плату льющую серебро но не для конкисты / а для ослепленного Борхеса». И уже оттуда, с каких-то невероятных высот, куда поэта никакой самолёт не доставит, поэтическое зрение отмечает тысячи, как искр от бенгальского огня, деталей: «Мелкий дождик / над Пьяцца дель Пополо / привязанной праздничным серпантином / к наполеоновской крутизне Пинчо», либо: «Фонари / Классические силуэты пальм и пиний / Пары и группки беззаветно гуляющих теней / то сливаются то дробятся / на мыслящие шумные атомы». Красочный калейдоскоп, буйство фантазии, карнавал летящих в новогодний зазор на циферблате ровно в 12 часов ночи ослеплённых снежинок и секунд. Старик Борхес чокается серебряным потиром с медной чашей старика Босха; читатель, проводив Старый год, продолжает свой полёт в Новом вместе с автором, который вписывает в снежный новый лист, стуча по клавишам киборда: «Чайкой / парю над морем с семью девятыми валами на самой границе Боргезе / по пути кивнув Шатобриану». Текст безбрежен, он порождает другие тексты, как лемовский «Солярис»; он рождает фразу, как первородный океан – и в ней, выходящей из пены, похожей на пивную в бокале с венгерским знаменитым Három Királyok, который продаётся во время рождественских праздников и Нового года – в этой фразе рождаются слова, знакомые по какому-то забытому палимпсесту, но сейчас не вспомнить, по какому именно: «Ты заслужил это / самое последнее откровение турбулентности». Ян Кунтур говорит это о себе, но как и всё в его поэтических откровениях, эти слова затрагивают и касаются каждого из нас – его читателей.

Ян Кунтур – поэт сложной метафорики, неизбитой образности. Его стихи требуют читательского усилия, сосредоточенного вчитывания. Но, дав себе этот труд, читатель не прогадает: он станет соучастником напряжённого всматривания в этот мир, проявленный мужественным взглядом на несовершенное обустройство жизни, драматизм бытия. И при всей, казалось бы, твёрдости поэтического и житейского характера, поэзия Яна Кунтура пронизана теплотой неподдельного лиризма.

Ян Кунтур живёт активной жизнью, несмотря на то, что он мало общается с людьми, стараясь сосредоточиться на своих жизненных интересах. В какой-то мере это сказывается на определённой степени герметичности его стихов. Автор стремится передать своё мировидение незамутнённым и органичным. Он доверяет своему читателю. Сквозь завесу экспериментальных барьеров то и дело прорываются живые голоса, живая интонация, живой звук. Непредвзятый читатель это оценит.