Евгений Коновалов был и остаётся для меня одним из самых значимых авторов не только своего поколения, но и, если так можно выразиться, нашего поэтического времени. Его поэтический язык отличает, с одной стороны, внятность высказывания, глубокое понимание, чувствование и следование некой творческой идее, внутренней логике смыслов, раскрывающих такую идею, а, с другой стороны, отсутствие какого бы то ни было упрощения или, тем более, ёрничества. И отрывки из исторической поэмы «Затмение», и отдельные стихи, представленные в этой подборке, ещё раз подтверждают, что Евгений Коновалов разговаривает со своим читателем на действительно значимые, сущностные темы. Как для самого автора, так и для любого человека. И разговор этот всегда доверительный, напряжённый, бескомпромиссный, ухватывающий суть явления и события во всей его нестерпимо прекрасной и трагической полноте, во всех его противоречиях, несмотря на несокрушимую, незыблемую глухоту человеческого улья. И в этом смысле, стихи Коновалова, как мне представляется, очень близки некой изначальной и опять же сущностной миссии искусства, литературы, поэзии.
О. Г.
ТЕНЬ ГЕРОСТРАТА
…и только смерть удерживает пальцы
над спусковым крючком, в отверстии чеки,
на кнопке ядерной.
Благословенна будь, спасительница-смерть!
Благословенен страх уничтожения!
Благословенно то немногое, что держит нас ещё в узде,
когда всё остальное распадается на формулы и мифы.
Закон? Уловка для воров и палачей,
полезная материя, сплошь в дырах.
Бог? На свалке исторического шлака
или в притонах опиумного Гонконга
он видит сны, в которые не вхожи его создания.
Любовь? Об этом лучше и вовсе помолчать,
закрыв глаза на шалости прогресса.
Да, старые бирюльки,
наследство дедушкино из палеолита,
но мы-то поумней,
мы сами – с усами, гаджетами, чипом, нимбом.
Кого стесняться? Больше некого.
С кем договариваться? Больше не с кем.
Кому-то доверять? Друг другу? Много чести.
Нам тесновато в детской. Мы выросли,
наделали разнообразных спичек,
а взрослые куда-то отлучились.
Побольше взять от жизни!
Побойчее заявить о собственных правах,
а чтобы срам прикрыть и кровь отчистить,
и лишних зрителей отвлечь – на это есть политика и спорт.
Чужая смерть мальчишкой на посылках.
Чужая жизнь порядком измельчала
теперь, когда весь мир перед глазами
картинкой в телевизоре, которой не знаешь: верить или нет.
Не в вере дело. Конденсационной петлёй
во облацех повис вопрос о личном смысле веры.
Пройти обряд, помыться, надушиться, перекреститься
и успокоиться, покуда снова
не грянет гром.
Он грянет изнутри. В нейронных джунглях
ни замысла, ни цели, ни особого желания
плестись под ношей жизненной.
От дефицита смысла в ходу нагой инстинкт,
завидный идеал совокупления
по-разному, и с разными, и в разных местах.
Одно и то же. Своё. Все сыты иллюзией друг друга.
Как же это?
Неужели до меня, неповторимого, тут никому нет дела?
Неужели биопластмасса, привычка, полуфабрикат?
Неужели вот так и кончиться – больница, морг,
земля, опарыши и сообщение в социальной сети,
пчелином улье глухого человечества?
Да как же это всё расшевелить?
Подать себя на блюде расколотого мира!
Запечатлеть – хоть бы на миг!
Я – есмь!
Одно прикосновение – и грохот сбивает с ног,
и храм Эфесской Артемиды
в объятиях пламени.
* * *
Решётки улиц – на праздной земле,
обвязанные гирляндами липы
в своей индивидуальной зиме
с гуляниями слиты.
От люльки к столу пьяный притоп,
от стойла до площади лошадь
гарцует в попоне и рюшах – притом,
что в землю уложат.
Остатками веры полним кутью,
Господи наш умолкнувший Боже,
сопротивляемся небытию
все заодно – кто как может.
Не осуждать, глаз не прятать, стоять
намертво, помня о призрачном деле,
рифмы двуострой сжав рукоять
среди чумного веселья.
Каждому по руке канитель,
вот и деревья учат упрямо
сквозь электрическую капель
в небо впадать ветвями.
РАФАЭЛЬ
Не мачта ЛЭП, а шестикрылый
ажурный серафим
гирлянды пальцами сжимает через силу,
и лунный нимб над ним.
Он высится у перекрестья,
где льётся Млечный Путь на улицу
Свободы с непонятной вестью,
а пьяница внизу сутулится
и мочится ему под ноги
на жизненной дороге.
Под электрическое тремоло
всех проводов Земли
январский воздух говорит, что застарелые
дни Товия прошли.
Он перепутал век изданья,
он говорит – его не слушают,
и чудо приручённым станет,
и, трансформатором заслуженным
ток переменный укротив,
он изменил мотив.
Не бойся верить, Рафаэль,
и лунной головой
в потёмках не качай, – заржавленный ноэль
походит на конвой.
Над автоматной дисциплиной,
над суеверным озарением,
из прогностической машины
неловким первенцем творения
выглядывает, наг и плох,
Адам Петрович Бог.
Бог-робот поступил на службу,
старается вдвойне
для дела общего… Себя, себя послушать
о рыбе и вине.
Себя – когда идёшь на убыль.
Себя – когда вживят по совести.
Скафандром обернулся Врубель
в религиозной невесомости,
и шепчешь у открытой двери:
«Приди на помощь вере!»
Архангел мысли и сомнения,
воздвигнутый в ночи,
железной поступью, зарницей откровения
веди, живи, молчи…
* * *
Августовский снег над иван-чаем.
Сплав купания и бронзового смеха.
На помосте из песка скучает
стрекоза в хитиновых доспехах.
Искры вспыхивают на воде.
Луг опрыснут жёлтым и сиреневым.
Полно-ка, не здесь – то где
камертон для сумрачного зрения?
Ветер лезвие осоки мнёт и стелет,
но паучья нить туга.
Тени облаков идут по стеблям,
запинаясь о стога.
А ещё цикад многоголосие
в куполе воздушного хорала –
у Вселенной на пороге осени
большего просить и не пристало.
Отрывки из поэмы «ЗАТМЕНИЕ»
1. ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА
– Женька! Ринич! Здорово, земляк!
Всё студентом?
– Считай, недоученным.
Здравствуй, Петя. Не ждал. По какому величеству-случаю
оказался здесь?
– Просто так.
Тут столица, и я тоже парень пригожий.
Страсть как мне надоели родные провинциальные рожи!
– Ты давно ли? Что, как старики?
Все ли живы, здоровы ли? –
Разговор поначалу скачками неровными
движется от пожатия руки
до объятий в украшенный инеем вечер
долгожданной субботы.
– Ну, брат, вот так встреча!
И где – в кабаке у Сенной!
Романтичнее места не выдумать!
Все живёхоньки. Екатерина Давыдовна
шлёт привет тебе, грамотей записной.
Наши думают: весь в науках. Куда! Эвон где ты
запиваешь гранитные крошки университета!
Я с неделю тут. Захожу: он, не он?
Тут у вас черт-те что, тут политика!
Ты слыхал, что готовится?
– Выйдем-ка
подышать…
– Есть один поп, Гапон…
– Знаю, Петя.
– Откуда?
– Друзья рассказали. Тут уши
тесновато развешаны. Будет нам лучше
поболтать у меня, приглашаю!
– Нельзя
отказаться по нашенской бедности…
– Это близко, пойдём. –
Готовясь обет нести,
выходят старинные наши друзья
на Садовую улицу под январскую вьюгу, а с тем и
прямиком на страницы революционной поэмы.
Ноги вязнут по грязи,
смешанной со снежной кашей.
Кланяется ветру каждый,
хоть и ближнему дерзит.
Важному городовому – то прихлоп, то притоп –
на морозе выпить не с кем.
Бабочки летят на Невский,
запахнув пальто.
Подгулял честной народ,
всякий норовит мыслете
выписать на этом свете
и отметить новый год.
Пьяные мастеровые – зашибут, не зевай!
Манны медной ждёт калека.
С развалившейся телегой
спорит новенький трамвай.
– Мы у цели, Петя. Ночлежный дом
на Сенной, как есть пресловутая
Лавра Вяземская. Босяки тут годами живут, а я
квартирую недавно.
– Какой Содом!
Ногу некуда ставить. Скажу без лести:
хорошо же у столбовых дворян Риничей нынче поместье!
– А в гостях у них – семинарист Мурашов
Пётр Иваныч. Как видно, всё спуталось… –
Полукруглых фасадов келейная утлость.
Бриг потрёпанный слишком уж хорошо
ветром странствий. Завьюженной галереей –
трюм раззявленный. Флагом оборванным – тряпки на рее.
Крепко тут судьбы сели на мель.
Крепко разлита вонь перегарная.
Дети в обнимку с пройдохами старыми.
Люди стеклянные сбились в артель.
Не кораблекрушение – жизнекрушенье,
не то ругань за стенкой картонной, не то неусыпное пенье.
– Ты читаешь газеты, давно ли?
– Я их продаю,
на Дворцовой. Место хлебное, и все сплетни там
забесплатно. Тишь-гладь многолетняя,
а теперь? Что-то будет в петровском краю!
Стачка, брат! Беззаконие с Путиловского завода
как пошло! А всего-то
поругался с мастером там один
из рабочих, за что – и не чает сам.
– Всё великое в мире случается
от ничтожных причин.
Что-то в воздухе переменилось, и это
постепенно распространяется по белу свету… –
Метель поёт, отыскивая щели
между извёсткой и фрамугой.
Фанерные соседи что-то делят
под снежной мухой.
По-заговорщицки и откровенно
фонарь подмигивает в мути заоконной.
– Россия, Петя, – страна веры,
а не закона.
Тут присягают не царю, но Богу
в его лице…
– Что делать нам?
– Надеяться.
Надеяться, что крови будет много,
а не безделица. –
Январский вечер тяжек и недужен,
глумлив на вяземский манер.
– Не бомбы ли кидаешь?
– Хуже,
дружище, я – революционер.
– Чудно! А кто из нас мальчишкой
цветы жалел и птиц выкармливал,
не Женька Ринич?
– Да, лет десять с лишком
тому. Теперь не стая голубей, но армия
студентов, нищих, работяг – для виду
покорных. Се народ.
Всё завтра, завтра! Неужели выйдет,
что русская Бастилия падёт?!
2. КРОВАВОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ
Утро засвечено солнцем.
Тихий семейственный сон царь
видит в излюбленном Царском Селе.
А в нелюбимой столице
тени тревожные пали на лица,
шашку казак поправил в седле.
Воздух сковало морозом.
Веет неуловимой угрозой
пар изо рта хмурых солдат.
Зрелище века лёгким-лёгким
шагом подходит, а на галёрке
кто любопытен, кто и поддат.
Все то ли праздника, то ли пожара
ждут небывалого. Кто-то, пожалуй,
предвкушает уже грабежи.
Кто-то снежки затеял не к спеху,
укрывается жарким смехом
и за барышнями бежит.
Штиль. Самый ветер бастует.
Город вымуштрован подчистую
и штыками блестит, но враг
ждёт. Петропавловские батареи
спят, и над министерствами реет
только что утверждённый флаг.
Синее – небом, и белым –
снег, и всё разномастное дело
станет за красным. Такого добра
и среди нищих искать недолго.
На окраинах у рабочих посёлков
толпы чернеют с шести утра.
– Сколько нас, братцы! Многие тысячи…
– Весь Петербург поднялся на рать…
– Всех не уволишь, в части не высечешь…
– А если всё-таки будут стрелять?..
– Что? По народу?!
– Не могут с японцами
справиться!
– И по священнику?!
– Тут,
прямо на улицах?!
– Лишнюю порцию
трусу! –
И кашу под хохот несут…
– Мы же пойдём без оружия…
– Объясняю тебе вдругорядь…
– А кто-то из нас забалует, то дружно мы
жизни свои обещали отдать!
Вот отслужили молебен, и выплыли
две-три иконы, на солнце горя.
– Если же царь просьбу не выполнит,
значит, у нас нету царя!
Выступили. Над толпою воздеты
императорские портреты
между хоругвями. Новый исход
под многометровым плакатом
в третьем ряду со словами: «Солдаты,
не стреляйте в народ!»
Древняя вера зовёт. Не затем ли
в новую обетованную землю
движется всё с разных сторон,
и во главе людского потока
держит огненноглазым пророком
крест Георгий Гапон.
– Этакий сброд, Ваше превосходительство…
– Кто позволил горе-парад?
– Сами же прежде с Гапоном сходились вы…
– Да, но чего же они хотят?
– Скоро неделю филонят. Петицию
даже составили, мыслят вручить…
– Сходят с ума! Что же полиция?
Или скорее помогут врачи?
– Думали, как-нибудь рассосётся, ведь
революционеры тут не при чём…
– Это не поп, а пень стоеросовый
с эсерами за плечом…
– Смирный по первости, вчера прямо он
к бунту звал и бесчестил знать…
Между кнутом выбирая и пряником,
хуже всего – колебаться и ждать.
---------------------------------------------
Вытоптан снег у Нарвской заставы.
От перехода ночного суставы
ломит и зло берёт. Вот бы назад,
на постой к молодухе и чарке!
Ангел на триумфальной арке
опускает долу глаза.
– Скверное дело выйдет, поручик,
не дошло бы до нашей вины…
– Как нас увидят – сбегут. Ну, получат
своё плашмя пониже спины…
Меряет вёрсты взгляд многоокий
на заводской Петергофской дороге.
Что-то зашевелилось там вдруг
мерно и неотвратимо, как время.
Выругался полковник и в стремя
крепче вставил каблук.
Линия смерти легла под прицелами,
только пальцы дрожат у щеки.
– Что если врут офицеры нам,
и не ряженые бунтовщики?..
– Что если в гуще осмеленной
брат заблудился или отец?..
– Что это, уж не во сне ли мы,
не одурели вконец?..
– Наголо шашки! – Рысью! –
Сквозь сон
в массу врезается эскадрон.
Режет масло казачий нож,
и возвращается на правёж.
– Нехристи клятые! По своим же?! –
Щупальца рёва ближе и ближе…
Пасть открывается… камни летят…
Залп! – Отпрянуло всё назад…
Смешиваются рёв и вой…
Залп! – И новый готов убой…
Подымается вновь набег…
Залп! – И валятся люди в снег…
Трижды накатывалась озверело
на триумфальный гранит всем телом,
треском ружейным распалена,
прежде чем схлынула от заставы
в ужасе и в одежде кровавой
человеческая волна.
Всё разбегается, и сквозь стон
вновь срывается эскадрон.
Кони топчут пламя икон.
– Жаль, но будут знать закон. –
Требует снова ветхий завет
жертвы опричной за давностью лет.
Снег дымится, и в алый след
императорский лёг портрет.
В разных концах Петербурга, похоже,
происходит одно и то же:
так же расстреливают без суда,
солнце над трупами так же светит,
но постепенно меняется ветер
бедной истории навсегда.