1. Когда-то по Иерусалиму гулял Иван Бунин, и даже Самуил Яковлевич Маршак написал о нашем городе дивные слова, но были они туристы, в отличие от, скажем, царя Давида или Игоря Губермана, иерусалимских поэтов…
У живущих и пишущих в Иерусалиме этот город проник в организм естественно, как вдох и выдох, дыхание и слово… Иерусалимская шварма легко принимается телом и духом, а запах затра у стен Старого Города, прогулки у вечности под боком, чашечка кофе с кардамоном вблизи Яффских ворот…
Царь Давид определил Иерусалиму особое место, перенёс сюда скрижали завета и, по свойственной поэтам привычке, обратился ко Всевышнему в стихах – с такой мощной силой, – что книга псалмов продолжилась (судя по исследованиям лингвистов) и другими поэтами, стала одним из поэтических бестселлеров, читаемых и по сей день. Поэтическое собрание молитв. «Зайдёшь в трамвай или в автобус – люди сидят и читают», – как-то сказал нечаянно поэт Бяльский про Книгу Пслалмов.
Хотя я не о Давиде, однако русские поэты Иерусалима – осознанно или нет – настраиваются по его, прошу прощения за затасканное словцо, лире. Дело в том, что Давид пел свои стихи под «киннор» – то ли лютню, то ли лиру… А то и арфу. Увлечённые люди эту лиру восстановили и заново поставили струны. Кстати, арфа Давида тоже существует, музыканты играют на ней.
А поэты слушают её в себе, отвлекаясь на оплату счетов, заботу о близких, автобусы и пятничный рынок. Впрочем, у некоторых и рынок оживает в стихах, и крик муэдзина, и звон трамвая, и пение автобуса…
Едва протиснулись с Европы облака, Пришел февраль и поменял погоду. Последние два-три, нет, все четыре года Ни сна, ни дождика измученной душе. Намедни два знакомых мужика, Один с Бейт-Шемеша, другой совсем из Лода, Судили обо всём, про огурцы и воду, И оба заикались, как Моше.
Это Семён Гринберг – поэт иерусалимских автобусов, неспешных бесед, прогулок по Яффо, у которого сиюминутное, словно вдруг протёртое стекло, ослепительно сияет, отсвечивая солнце, под особым углом… Поэт Гринберг идёт сквозь пространство, вроде не глядя под ноги, но пространство подкрадывается, заглядывает в глаза – и летит дальше совсем в другом обрамлении, потому что словами всё иначе, и дышится по-другому, и всё как-то собирается в одно – время, беседа, улица, виноградник, рассыпанные маслины на асфальте…
Угадай в этой женщине ту, что сбегала с холма, У подножья которого некто разбил виноградник, Про который позднее она рассказала сама В тонкой книжке, известной под именем Шир а-Ширим, Поминая и то, что не ведает дамский угодник Из Меа Шеарим. О, конечно, во все времена были все разновидности лиц, Но вкус времени выделит только одну, как явленье погоды, Потому и стараются им уподобиться с помощью длинных ресниц И прически, и моды. И покуда овечка, сие золотое руно, Повторяет движенья, сходившие, в общем, за танцы, Остальные холмистые девы, отставив мизинцы, Поглощают вино.
В Иерусалиме несколько литературных изданий – «Иерусалимский журнал», «Литературный Иерусалим», альманах «Огни столицы», альманах «Иерусалим улыбается», «Двоеточие», «Notabene»… наверное, это ещё не всё. И поэтов в каждом круге значительно больше пяти… Гали-Дана Зингер, Елена Аксельрод, Михаил Король, Борис Камянов, Ави Дан и все те, кого я даже не упомянула, – простите, хорошо?
Всего несколько портретов-зарисовок.
«Я тоже Иерусалим, не плачь, но помни…» И. Бяльский.
2. Некоторые поэты выглядят аккуратистами. Брюки гладят. Записывают всё в амбарную книгу. Но оказывается, что это только видимость.
Мне кажется, что все большие поэты – несостоявшиеся пророки. Начиная с Лермонтова. Тут это особенно очевидно…
Поэзия – роман со словом – да в сущности, все поэты безумцы, гуляющие над бездной, иначе слово в тебе не проступит, если ты не оторвёшься, во всех смыслах этого слова… просто здешний колорит оттеняет ситуацию.
Совсем другой – и тоже очень настоящий, ташкентский представитель иерусалимского космоса – Игорь Бяльский. Игорь одновременно и очень профессиональный, плотно чувствующий слово, редактор «Иерусалимского журнала», объединивший поэтов и художников вокруг своего журнала, притягивающий людей в Ткоа – накормить, праздновать, выпить за Иерусалим…
Это было со мною, Или нет, не со мною. Или крымское лето Звенело струною. Ни за что не ручаюсь, Я возвращаюсь, Я возвращаюсь В Иерусалим.
Игорь Бяльский
Возможно, мощные поэты Иерусалима чувствуют себя отцами и кормильцами и чувствуют ответственность за свой народ – по крайней мере, чтобы был накормлен и напоен. При этом в стихах своих Игорь, на мой взгляд – пророк. Он не смотрит в бездну, он строит храм, слушая мотив точный, простой и очень сложный одновременно – о прошлом и будущем и о себе самом…
Иногда сквозь него пишется-проступает день сегодняшний, обретая мощь и силу отнюдь не сиюминутности – а какого-то кристалла, сквозь который просвечивают и иные времена, и знаки прошлого-будущего, выстраивая настоящее.
Небесами объято, В этом городе длится Всё, что было когда-то, И всё, что случится. Может быть и печалюсь, Но возвращаюсь, Я возвращаюсь В Иерусалим.
Была абсолютно мистическая история с его стихотворением-молитвой «Шма Исраэль»: когда подожгли машины на тесной улочке Нахшон, где тогда жил поэт и редактор. Машины стояли тесно, в ряд, всё легко могло вспыхнуть… но сгорело всего две машины. Одна из них – Игоря Бяльского. А в багажнике чудом уцелели две вещи (при том, что сгорели пачки книг) - осталась обложка журнала и стихотворение «Шма Исраэль». Приведу его полностью.
ШМА ИСРАЭЛЬ когда взойдет непроезжий знак и солнце зайдет в тупик и рок зажжет негасимый зрак и друг покажет язык и громко скажет вчерашний зэк утрись мол и знай шесток и вмиг восставший из пепла смог накроет ближний восток и весь каир вашингтон париж и ближний и дальний мрак тебе такой уготовят впрок что может быть и поймешь что сорок восемь часов не срок когда закончился век и ты никакой им не доктор спок а сам себе амалек
Ещё в той же сгоревшей машине уцелела книга стихов Юлия Кима – об этом поэте разговор отдельный. Потому что он был и остаётся российским поэтом, бардом, драматургом – но, обретя Израиль в качестве второго дома, почувствовал себя именно певцом Иерусалима, и возвращаясь из московского дома сюда, в дом свой ближневосточный, чувствует кожей и происходящее здесь, и резонанс времён, и воздух, «дыханья гор пьянящий запах, и сосен тихий сон»… как писала Наоми Шемер в переводе Инны Винярской.
И тогда он пишет совсем иные стихи, не на заказ… которые моментально улетают в мир. Его перевод 137-го псалма Давида – это уже классика, и музыка Дашкевича интонирует абсолютной молитвой, от которой не отказался бы и сам царь Давид…
ПСАЛОМ 137 Там, возле рек Вавилонских, Как мы сидели и плакали. К нам приходили смеяться: «Что вы сидите и плачете? Что не поете, не пляшете?» Ерушалаим, сердце мое – Что я спою вдали от тебя? Что я увижу вдали от тебя Глазами, полными слез? Там, возле рек Вавилонских, Нет нам покоя и радости. Там, под плакучею ивой, Арфы свои изломали мы, Струны свои изодрали мы – Ерушалаим, сердце мое – Что я спою вдали от тебя? Что я увижу вдали от тебя Глазами, полными слез? Там, возле рек Вавилонских, Жив я единственной памятью. Пусть задохнусь и ослепну, Если забуду когда-нибудь Камни, объятые пламенем, Белые камни твои, Ерушалаим, сердце мое!..
«...все-таки жизнь длинна, лемуры мои, и так длинна, что к середине ее забываешь и речь о ком»
М. Генделев
3. А Миша Генделев приехал в Иерусалим раньше всех. Иногда кажется, что в эпоху царя Давида он тут прохаживался, курил, учил местных людей готовить, но они не прислушивались, в этом всё и дело… Слушали бы Мишу, может, и скитаний было бы поменьше… хотя, с другой стороны, материал для слова был бы совсем другим.
О поэзии Генделева писать безумно трудно – а после Михаила Вайскопа вроде и ни к чему… я просто так, кругами и поблизости от мансарды, где он витает до сих пор, говорит, курит, читает… в ближнем небе Иерусалима летает знаменитая генделевская «бабочка»:
Со стен отличным был вид всегда как - туман им пыль - из долин земли медленные камней стада поднимались в Иерусалим. Посмотреть так смерть несомненно сон но тот что снится себе сам так я и записал но прошел песок и забыл я что записал.
Миша приехал из Питера, требовательного к себе, к слову и позволяющего быть самим собой, невзирая ни на что… И первую свою книжку «Въезд в Иерусалим» Миша просто выкинул, зачеркнул. Потому что восприятие поэтического ленинградского мальчика, вдоволь начитанного, приподнятость слога, красота-страсть-восторженность – всё это ушло начисто. Мощная волна иудейского ветра, замешанного на востоке, войне, пустыне перенесла его совсем в иное сознание. Камертон изменился. Не говоря уже про двести опечаток, которые вынести было невозможно…
Остальные книги совсем другие, каждая – отдельный праздник.
И еще о любви о моя погибель и еще немножечко и тишины смерть сидит в пустыне лицом в Египет босы-ноги на край войны ветер лает шакала носит караван горбами гружен надежд смерть сидит в пустыне лицом с глазами открытыми во соляном дожде на базаре купила она с бирюзою где саму купил ее до войны офицерик местного гарнизона так и не выскочивший в чины.
Война, жизнь, смерть и любовь – особенно Ливанская война… а жизнь здесь, сейчас и всегда – в Мишиных стихах чувствуют себя вольготно. Они тут прописаны. А со смертью он беседовал загодя напрямую… и авангард в его стихах – необходимая форма для беседы.
Я бы сказала, что много Испании в его стихах – не поэтической, а как мироощущение – когда всё предельно на грани, между бездной и бездной, как в танце фламенко.
Он научил меня слову «фанданго» и повязывать белый шарф поверх веста, чего ещё ожидать от поэта… он и говорил, как готовил жаркое – вкусно, вовремя и с перцем. А прозу свою вообще не ценил, так, высказывался по разным поводам, на пару книг – а оторваться невозможно от этой интонации, ироническая проза для такого мощного серьёзного поэта – просто аперитив перед основным блюдом…
Стихи эти – грандиозное пространство, которое втягивает, заставляет слышать по-иному, слова оживают прямо перед тобой, оставляя реальности декорации для стиха Михаила Генделева…
4. Есть удивительная категория людей – иерусалимские сумасшедшие. Они ходят, пританцовывая, часто сами с собой горячо разговаривают о неведомом, иногда поют в автобусе (не поверите – бывает, что псалмы Давида). Это чистая случайность, что они не пишут стихи, – хотя выглядят как странное стихотворение на неизвестном языке.
Мне кажется, здешние поэты – это особый род иерусалимских сумасшедших. Это с виду мы нормальные, да и то не все…
Удивительно то, что в Иерусалиме существует пародист, очень приличный человек. Я подозреваю, единственный на весь Израиль – я имею в виду жанр пародии… Этот город не располагает к шуточкам, в отличие от, скажем, Тель-Авива, тем не менее, Евгений Минин живёт и пишет именно тут.
ОТРАЖЕНИЕ «Все в совершенстве удались природе, Лишь мы какой-то полуфабрикат». Илья Фоняков Все в совершенстве делает природа На что ни глянешь - радуется взгляд. Лишь сотворен поэт страшней урода, Неполноценный полуфабрикат. Полуслепой, в жилетке из вельвета, Сидит, горбясь до пятых петухов. Ах, не смотритесь в зеркало, поэты, Во время сочинения стихов.
Серьёзный человек, преподаватель, редактор журнала «Литературный Иерусалим» и альманаха «Иерусалим улыбается», он продолжает прекраснейшую плеяду пародистов – от Александра Архангельского, Александра Иванова. Правда, Минина зовут Евгений. Это сближает его с наукой евгеникой… хотя не обязательно. Науку он, если понадобится (если к бою призовёт строка), отпародирует, метко, хлёстко и точно. Но, кроме того, Женя и лирический поэт, очень органичный, тёплый, настоящий.
Двенадцатый месяц уже на исходе, дружок.
Вот-вот и зарубкою станет на дереве жизни.
Останется только баланс подвести в укоризне,
С трудом вспоминая, за кем запылился должок.
И вновь оживая, как высохший чертополох,
Для новых обманов январь рассыпает мякину.
Ты не оставляй меня только,
а я уж тебя не покину,
Давай не спешить,
тот лишь глуп, кто считает до трёх…Вообще, живущие в Израиле пишут чаще всего очень конкретные стихи – как бы настаивая, что мы действительно существуем здесь и сейчас на святой земле. Что нас, если кто и сочинил, то Всевышний. В день, полный апельсинов и арбузов...
5. Район Кирьят-Йовель, зима, промозглая сырость, когда по дому передвигаешься в куртке. Хорошо бы ещё меховые рукавицы, но в них печатать неудобно… компьютер – это наше всё. И она пишет:
Когда обо мне забывает удача И спорить с судьбою бездарно и глупо – То я начинаю мечтать о гаспачо, я знаю – нет в мире прекраснее супа…
И прекращается дождь. С погодой надо быть очень осторожными – в ответ на молитвы о дожде – он появляется. Тут просто отличная слышимость…
Лёгкая, ироничная, озорная поэтесса Лорина Дымова – как девчонка, которая раскачивается на качелях собственной судьбы, подогнув коленки. Точно, изящно. Время жить и время играть словами… Время радоваться и время бросать камушки в море…
Лорина Дымова безумно музыкальна – оттого её стихи поются сами собой, призывая к жизни мелодии, о которых автор музыки (я) ещё минуту назад и не догадывался, а вот открылся стих на первой же строчке – и интонация сама ведёт за собой. Для меня это – загадка. Эти стихи сами поворотом ключа включают музыку, и жизнь тут же начинает звенеть другими нотами, то есть ключ оказывается скрипичным, кто бы мог подумать…
Как хорошо, что мы разнообразны: Умны, глупы, красивы, безобразны. Что ничего на свете не напрасно, И что Ньютон придумал свой бином, Что может стать судьбой любой прохожий. Мир многолик, и клясть его негоже. Он так прекрасен – что мороз по коже, И зябко на ветру его шальном.
Зина Палванова
А как расскажешь про всех, невозможно, но хоть упомянуть, драгоценные камни, строфы иерусалимской поэмы…
У Зины Палвановой вообще мир становится домом весь, целиком, со всеми его заборами и кошками, а быт неожиданно становится поэзией.
Стихи говорят сами, зачем стихам переводчик. Никакие подробности: семейные, бытовые – не скажут о поэте так, как его слово:
Здешние рассветные птицы Будят меня нежнее и резче. Прямо к душе норовят обратиться, Минуя пустые неважные вещи. Каждое божье утро незримые птицы эти - Из вечнозеленых кустов, из немыслимой рани. И душа моя вздрагивает на рассвете И определяется: жизнь, Израиль.
Мне кажется, что Зина Палванова похожа на свои стихи. И что коты и кошки её любят не случайно – чувствуют ближний астрал, так и хочется помурлыкать…
А вот дивная Ася Векслер:
УТРО В ИЕРУСАЛИМЕ Заметно убывает мгла. Урчит на кухне холодильник. Звонит, проклюнувшись, будильник: «Тум-ба-ла-ла! Тум-ба-ла-ла!» Пора корпеть и колесить. А ветры мира в эту пору летят на Храмовую гору — благословения просить.
У неё такие живые стихи – словно знакомые такие люди, родные, с которыми и встретиться всякий раз так славно, и говорят они о чём-то таком нашем… короче говоря, почему не я написала этот стих? Наверное, плохо прислушивалась…
Да и интонация намагничивается каждому – своя.
Отстранив года и числа, не усматривая смысла, ускорять износ, хорошо бы научиться к этой жизни относиться не вполне всерьёз. Притомясь, ослабить вожжи, не считать, кто сколько прожил, много ли успел; наконец, сменив повадки, меньше печься об остатке планов или дел. Не ловить судьбу на слове, не гадать, что уготовил вечный небосклон. А ещё бы научиться проще к смерти относиться: был – да вышел вон.
6. Прошлые родины в стихах проступают, не без того, хотя нас присвоила Святая земля, и этот город, по которому мы тосковали веками, и шли к нему из жизни в жизнь, забывая слова, вспоминая направление… Всё-таки, чего уж там – конечно, детство и прошлая жизнь –вспоминается, и теперь выглядят совсем иначе, как в детском калейдоскопе цветные камушки – то так посмотришь, то эдак…
Это что ли за окошком прямо тут дорога к Храму, Это, стало быть, за дверью намечается пейзаж, Там у пальмы на стоянке чья-то мама мыла раму, А пацан на самокате рисовал крутой вираж. Ну, а вечером стоянка молча ждёт луну и полночь, Не зовёт к себе на помощь ни звезду, ни вертолёт. И идёт по ней собака, ты её, наверно, помнишь – Даже если дождь и ветер или ненадёжный лёд. Просто улица и полдень, просто день сегодня полный, Или день как будто круглый, или полная луна, Но всё реже и всё тише перекатывают волны, И уже почти не больно, и звезда уже видна.
(из моего стихотворения «Стоянка в пустыне»)
А в заключение – несколько слов о поэте Игоре Губермане. Его «гарики», которые как жанр появились достаточно давно, а в Иерусалиме продолжились стократно, доказывают то, что яркие, неожиданные, эксцентричные стихи несут адреналин народу.
Что чувство юмора – то самое чувство, которое возвращает силы жить.
Что Игорь Миронович – удивительный и, на мой взгляд, недооценённый литератор, чуткий к слову, и поэтическому, и прозаическому, чувствующий энергетику строки, у которого каждое слово стоит на своём месте – будь то книга прозы «Путеводитель по стране сионских мудрецов» или четырёхстишия «гарики».
* * * Не в том печаль, что век не вечен, – об этом лучше помолчим, а в том, что дух наш изувечен и что уже неизлечим. * * * Именно поэты и шуты в рубище цветастом и убогом – те слоны, атланты и киты, что планету держат перед Богом.
И до сих пор удивительно то, что стены Иерусалима – вполне настоящие, хотя и пахнут временем. Что мы – как это ни странно, – потомки маккавеев, хотя «Маккаби» – футбольная команда Тель-Авива – вполне может продуть иерусалимскому «Апоэлю».