НА СМЕРТЬ СТИВА ДЖОБСА Создатель всемирной империи цифровых технологий, миллиардер и владыка микро- компьютеров отправляется в офис к господину иных миров на приём, обзаведясь не айфоном, а биркой на ступне, с неведомым ставши накоротке, яблоко надкушенное зажав в руке. Тамерлан двадцать первого века возвёл не одну цитадель на берегах Америки и Китая. Именно так теперь порабощают страну за страной, дарят бусы вождям, потакая их слабостям. В итоге одни племена весь день до обморока паяют, другие юзают пикающую дребедень. Да, ты был голоден и безрассуден. На пустяки не разменивался, вроде благотворительности или экологии. Всё на алтарь идеи. Фанатиков таких почти не осталось. Тобой руководили мысль о завтрашней смерти и экстаз творца, всё остальное производилось от первого лица. Блаженной нирваны тебе, краснобай и буддист. Не мир или меч ты принёс, но мечту в кармане. Значит, время призвало тебя, как осенний лист. Свою роль ты играл хорошо. Остаётся сказать «Ом мани падме хум!» – и проверить кэш. Чем-то ты был похож на Микеланджело. А на днях в деревянный лёг макинтош. Человек оказался смертен. Даже такой, как ты. Рак не торгует акциями. Соединённые Штаты в шоке. Айподы молча работают. За окнами воют коты. Щёлкают мышки. Скорбью наполняются блоги. Мир изменён и дефрагментирован. Жизнь одна. Далее смерть. В конкуренции побеждает пока она. * * * Прошлое выскакивает из-за угла, через годы прыгает и лавиной низвергается, так что выстроенный уклад весь в развалинах еле видных. Череда вопросов громоздит леса. Скорой нитью сшиваются обрывки сплетен. Две улыбки начинают плясать и кокетничать в уличном переплёте. Но из времени – никудышный шутник, куда веселей – портретист и скульптор. Ну так различай на всём холодок его пятерни, выцветающих красок скупость. Кракелюры морщин. Возле губ следы ретуши. Тени у переносицы – рядом с алым контуром век... Полно, это лицо ли ты целовал, ненавидел, боготворил когда-то?! Всё бумага выдерживает и ничуть не сочувствует. Лишь память блажит у края бездны, то силясь поглубже в неё заглянуть, то на чудо несбыточное уповая. * * * Счастье с привкусом ужаса тает во рту, за собой зовёт наверх к безымянному небу ли, темноту ли пророчит – навек, навек. Струи времени обманчивы, солоны и быстры, но рассудку не быть в ладах с новорожденным днём, – где цветёт пустырь, и бессмертие спит на губах. Вера дышит мгновением. Трауру вопреки и консилиумам назло мы – бессмертны. Вечно в мякоть реки погружаться будет весло. Так зачем протеиновый щит всё живое хранит от паралича перед смертью-медузой? Или превыше тлена ищи предназначение своё сгоряча? Поражает Горгону Персей и теперь не умрёт. Жизнь кладёт на ладонь Бенвенуто Челлини и лепит герою глиняный рот. Рукописи на обжиг летят в огонь. Выстроен перламутровый храм искусств. Уже вольготно моллюску в нём. Только ветер осенний дунет в раковину ушей – и дрожит ненадёжный дом. ARS POETICA Так мальчик голубиной шеей заворожён, так атлеты бегут по стадиону амфоры, так на аэродром садится алюминиевый дракон развёрнутой во времени и пространстве метафорой. Инструмент ли ты языка, копьё ли, брошенное одиночеством в небеса и летящее слепо к неизвестной цели? – Примеривайся, пока ледяная безлюдная ночь черства, как горбушка чёрного хлеба. Только зрелищ! Запоминать, как просвечивает наряд осеннего клёна – обряд похоронный, – мурашки по веткам, как тени от слов на листах дрожат под мистическим ветром. Вот она наступает по всем фронтам, в руках у неё города и эпохи дышат любовью, гневом и алыми сполохами, – а писаки нам плачутся, как дела её плохи. Поэзия не следит за журналами. Ей важней, что липы в белых галифе на парад выстроились, – и бегут к сирени; что бродячие псы исподлобья на прохожих глядят с мученическим смиреньем; что однажды шагнул – и нет пути назад по канату сплетённых стихотворений. Обнял воздух – и шею готов сломать, истребителем заходишь на цель, от восторга с ужасом одуревши, – а всё не стать молодеющим ангелом Сведенборга. Время расправляет пергамент и показывает то прах, то дым зазывалой-фокусником – на устах елей, – обманывая старцев полигамной славой, давая на чай молодым. Поэзия не помнит своих создателей. Всё искусство – поднимать самого себя за волосы – фотосинтез по выдаче прямо на руки, – чтобы мастерская фреза контур тёмного воздуха могла выточить. На распродаже подержанных факелов получать удостоверение в испытанной благодати; или знать, как посмеивается сквозь печаль несговорчивый демон Сократа; или стать сосной, горящей в лучах собственного заката. Ночью топорщатся волосы иглами на голове, утром хлебнул росы и забываешь, кто ты, – не пророк, но уверовавший в себя человек обживает родные пустоты молчания да ереси. Поэзия не прописана в мире сем. Вот и будет с тебя. Ради бога, обойдёмся без Бога – строк, полей и заглавий. В такой дыре мудрено отыскать к нему дорогу, одной ногой в античном акрополе, другой – в буддийском монастыре. Переполняет чернильная вода кувшин из белого дерева, раз навсегда – разбей его. СТАРИК В КРАСНОМ Л.А.Шифрину «О смерти да о смерти – все стихи, неужто больше не о чем?!» – Спросил он и усмехнулся. «Мало ли кругом людей, работы, счастья, увлечений хоть марками почтовыми – об этом пиши, и слава богу!» – Замолчал и сделал жест, как бы сметая гибель с пути всего живого, – и не раз одерживал победу он над ней со скальпелем в руке. Как отвечать тут? Или все поэты со смертью коротки? Что это – дверь, которая притягивает взгляд? Что молодость её ещё не знает и рада с ней заигрывать, что ужас придёт потом? ...Вблизи Новороссийска, в сорок третьем, под бесконечным авианалётом, вчерашний пятикурсник на «Ташкенте», неспавши третьи сутки, зашивал и резал раненых – на чистом спирте, и чтобы не свалился он, матросы с боков его держали матерясь, и бомбы ухали за бортом, и вода в иллюминатор билась... Рембрандтовский старик, не дать, не взять. Покойно сидя в кресле, не спеша рассказывает случаи из жизни. А сам исполнен жизнью до краёв – с четвёртого инфаркта, – как он знал, – последнего. Ни кипы, ни креста. Согласен разве на ладанку из нитроглицерина как ёлочное украшенье. Шутит исправно дед-мороз, а новый год вот-вот настанет. Что ещё? Теперь сумеем пережить мы тот февраль, когда весной уже наполнен воздух, и воробьи готовы петь осанну, и вся-то смерть – не более чем точка, не более чем точка в мире слов.
Поэзия метрополии
Автор публикации