Это - Германия

ЭТО ГЕРМАНИЯ

В Германии очень любят Пасху. Православную тоже охотно празднуют – русские иммигранты. Правда, они евреи...
Немки, не в обиду будь сказано, по нашим меркам – не красавицы. Правда, встречаются  просто офигенные женщины! Правда, они не немки... и не всегда женщины...
Коренное население улыбчиво и добродушно. Правда, можно нарваться и на волчий оскал. Правда, здешние волки по сравнению с нашими – Красные Шапочки...
Братья меньшие в Германии справляют большую нужду прямо на тротуары. Правда, собачьи экскременты совсем не видны... под слоем окурков. Правда, пока не вступишь...
Кроме братьев меньших, в Германии полно братьев двоюродных – то бишь нас, иммигрантов. Иммигрант – это человек, которому было так плохо там, что захотелось сюда, а теперь так плохо здесь, что хочется туда. Правда, только хочется.
Иммиграция, особенно в начале – это шок, стресс, депрессия. К психиатрам очереди, очень большие – к русскому. Правда, он поляк и не психиатр. Правда, лекарства выписывает...
Кстати, лекарства в Германии великолепные! Правда, от них иногда умирают. Правда, не от всех...
«Все они красавцы, все они таланты, все они поэты» – это, несомненно, про нас, иммигрантов. Правда, бывают исключения, например, я: некрасивый бездарный прозаик. Правда, это не помешает мне прославиться, потому что иммигранту в Германии стать знаменитым – пара пустяков. Достаточно объявить себя «серебряным голосом России», «золотой скрипкой Украины», «платиновым пером Белоруссии». Правда, однажды могут попросить что-нибудь спеть, сыграть или написать...
Не ожидая, пока попросят, я написал эти заметки. Про то, что понял за годы иммиграции. Правда, я не сказал главного. Сейчас скажу. Германия – страна поистине неограниченных возможностей! Правда, потребность в этих возможностях у неё сильно ограничена...

НЕСКОЛЬКО ПРИЗНАКОВ НАСТУПАЮЩЕЙ ИНТЕГРАЦИИ

1. Перестаёшь вздрагивать при звуках немецкой речи.
2. Прекращаешь давать объявление о поисках пишущей машинки с русским шрифтом после звонка соплеменника, предложившего её по цене последней модели компьютера, и покупаешь старенький комп.
3. Спокойно проходишь мимо очередного «шпермюля» (1).
4. Научаешься, не потея, выговаривать слово Entschuldigung (2).
5. Обнаруживаешь, что, кроме дискаунтных «Aldi», «Lidl» и «Netto», существует бездна дорогих магазинов, куда ты обязательно когда-нибудь зайдёшь.
6. Презрительно наблюдаешь, как народ штурмует очередной «шпермюль» .
7. Уже не стираешь одноразовые полиэтиленовые пакеты.
8. Убеждаешься, что барометр, купленный за 50 центов на развале блошиного рынка, работать не может по определению.
9. Найдя у себя бутылку синего цвета, не разбиваешь её и не запихиваешь в пищевые отходы, а тащишься с нею к специальным контейнерам, чтобы аккуратно поставить её рядом с ними, ибо они предусмотрены только для белого, зеленого и коричневого стекла.
10. Открываешь собственное дело (магазин, фотоателье, ювелирная мастерская и т. п.), чтобы через месяц-другой его закрыть, оставшись с парой тысяч евро в минусе.
11. Всё с большим и большим пониманием вспоминаешь собрата-иммигранта, прожившего в Германии без году неделя и в своё время встретившего тебя фразой «понаехало вас тут!»
12. Гордо, чтобы все видели, выносишь на «шпермюль» свою старую мебель, припертую оттуда же год назад.
13. Перестаёшь умиляться немецкой доброжелательности и начинаешь ей изумляться.
14. Фраза: «Сегодня наши играют с нашими» – об игре футбольных сборных Германии и Украины – не кажется шизоидной.
15. Потерпев фиаско с частным предпринимательством, окончив несколько языковых курсов, приобретя две-три новых профессии (бухгалтер, пекарь, фотомодель и т. п.), понимаешь, что при твоих предыдущих двух-трёх средних и высших образованиях этого, наконец, достаточно, чтобы претендовать на работу в Германии – к примеру, благоустраивать ближайшее кладбище за одно евро в час.
16. Немцы перестают вздрагивать при звуках твоей немецкой речи.

(1) Крупногабаритный мусор, выставленный жильцами домов на улицу для последующей утилизации.

(2) Извините (нем.).

КАК ИНТЕЛЛИГЕНТ ИНТЕЛЛИГЕНТУ

В первые годы перестройки наряду со всякого рода партиями и союзами активно проявило себя одно яркое, неординарное, но официально нигде не зарегистрированное движение – движение наперсточников.
Было оно сродни эпидемии или нашествию марсиан. На вокзалах, рынках, возле магазинов шустрые парни раскладывали нехитрые причиндалы: станок, три наперстка, крохотный шарик – и вовсю обдирали доверчивых простаков или, иначе говоря, лохов.
У наперсточников выиграть невозможно. Это – аксиома. Благодаря прессе ее знали все. Но сидящая в нас «жаба», азарт и надежда на авось собирали вкруг парней толпу. Присутствовал тут и чисто эстетический момент: наперсточники по мере сил удовлетворяли исконную потребность народа в зрелищах. Этакий балаган со своими актерами, зрителями, простенькой драматургией, недюжинным накалом страстей. Время от времени здесь даже происходило нечто похожее на катарсис. Слез, во всяком случае, на представлениях хватало…
Выиграть у наперсточников – затея безумная, и, тем не менее, именно о позорном, сокрушительном, беспрецедентном их поражении, свидетелем которого я однажды стал, – мой рассказ.
Как-то летним утром я приехал к автомобильному магазину, чтобы взять интервью у одного влиятельного человека. Весьма занятой, он сам назначил удобное для него место и время, но теперь запаздывал. В ожидании я пополнил группу зевак, окруживших мастеров шара и наперстка, и (о волшебная сила искусства!) вскоре забыл о своей досаде, людской необязательности и почти сорокаградусной жаре.
За станком сидел веселый, голубоглазый абхазец (на жаргоне наперсточников – «нижний»).
– Игра проста от пятидесяти до ста, – с легким акцентом балагурил голубоглазый. – Кто отыщет мой шар, тот получит гонорар. Подходите, люди, не стесняйтесь, в задних рядах не толкайтесь!
Люди не стеснялись. Они подходили, вручали «нижнему» пятьдесят, а случалось, и сто рублей и затем до боли в глазах всматривались в молниеносные движения рук абхазца. Тот, кто угадывал, под каким наперстком шарик, получал двойную сумму и, бурно радуясь, исчезал…чтобы минут через пять-десять появиться и выиграть снова! Это были помощники голубоглазого, так называемые «верхние». Поверив им, лох проигрывал свои кровные денежки и в лучшем случае уходил от греха подальше, а в худшем – жаждал реванша и лез в карман за новой купюрой…
Вскоре я заметил, что чуть в стороне от толпы за игрой наблюдают два немолодых человека интеллигентного вида. Причем если в глазах одного читался неподдельный интерес, то с лица другого не сходила брезгливо-презрительная гримаса.
Наконец тот, что с гримасой, не выдерживает и обращается к заинтересованному:
– Нет, вы только посмотрите! Ну что за темный народ! Ведь ясно же – дурят, видно же – аферисты! А им хоть бы хны – лезут и лезут, лезут и лезут!
– Да, – соглашается заинтересованный, – вы правы. Абсолютно. Вас, простите, как звать-величать?
– Мешков, Константин Иванович, историк, доцент политехнического института. Между прочим, противник азартных игр. Моя бы воля – на столбах бы вешал!
– Очень приятно. Будем знакомы. Шилов, Михаил Борисович, доктор физико-математических наук. Тружусь в закрытом НИИ. Так вот, уважаемый Константин Иванович, скажу вам как интеллигент интеллигенту: вы сто раз правы насчет этих жуков и тысячу – относительно темноты масс. Но что касается игр – позвольте возразить. Многие великие, как вам известно, этим грешили, что же говорить о нас? Я, например, по натуре игрок, в чем не вижу ничего плохого. Суть в том, как играть. Я играю честно, а вот они – шулера. И таких не на столбах, конечно, вешать, но наказывать надо. Что я и делаю.
– То есть? – вскинул брови Мешков.
– Как вы уже знаете, я – игрок, причем азартный. Однажды на автовокзале продул таким вот барбосам сто рублей. Хотел
отыграться – снова попал. Еще раз ткнулся – обобрали до нитки. И так мне обидно стало! Что же это, думаю, я – доктор наук, и бессилен перед какими-то босяками?! Стал в свободное время наперсточников посещать, у меня «жигуль» старенький – вон стоит. Играть не играл, только смотрел. Изучал то есть. Я ведь математик, мне логику надо понять, закономерность. Раскусил их быстро. Уловки у них примитивные и у всех, в принципе, одни и те же. Выработал свою систему борьбы, и дело пошло.
– Неужели выигрывали?
– Представьте, да. Трижды наказывал. Все время новых, разумеется. Сегодня очередь вот этих.
– А не боитесь, Михаил Борисович?
– Что деньги отберут или побьют? Исключено! У них свои законы, свой кодекс чести, если хотите. Вы, я чувствую, далеки от всего этого, потому не знаете, что аферист и грабитель – профессии разные. Шулерам люди деньги отдают сами, зачем же их отбирать силой?
– Но ведь в газетах пишут – выиграть нельзя…
– Ерунда! Знаете, почему ошибается играющий? Потому что смотрит на наперстки сверху. Это мое открытие. А мой секрет – успеть присесть во время их перестановки. Сейчас я вам это наглядно покажу. Только осторожно, а то заметят.
Они присели на корточки и зашептались.
У наперсточников как раз наступило затишье. Клиенты отсутствовали. Куда-то запропали «верхние». «Нижний», который обязан быть всегда в форме, лениво переставлял наперстки и показывал время от времени шарик немногочисленным зевакам.
– Игра проста, – заученно, без энтузиазма бормотал он, – от десяти до ста…
– Пять из шести! – услышал я восхищенный шепот историка. – Невероятно!
– По теории вероятности, – так же шепотом подхватил Шилов, – этого достаточно. Поболейте за меня. Я пошел.
И он шагнул к наперсточникам.
В детстве у меня в банке-аквариуме жили меченосцы. Две самки лежали целыми днями на дне и всплывали лишь при кормежке. Я накопил денег, купил самца, пустил его к ним и через минуту не узнал своих меченосок. Они мотались, как угорелые, всплывали, погружались и даже как будто охорашивались. В аквариуме началась жизнь.
Нечто подобное я наблюдал сейчас.
Встрепенулся абхазец. Откуда ни возьмись, появились «верхние». Прямо на глазах стала разбухать толпа.
Первые свои пятьдесят Шилов проиграл: голубоглазый так резво двинул наперстки, что, как я подумал, математик просто не успел среагировать.
Абхазец с деланным сочувствием развел руками, кто-то из зевак хихикнул. Историк забеспокоился и попытался вмешаться:
– Михаил Борисович, пойдемте отсюда! А?
Шилов нетерпеливо, почти грубо отстранил своего нового приятеля. В глазах математика появился лихорадочный блеск.
– Еще, – сказал он, ткнув «нижнему» очередную пятидесятку. Толпа напряглась. Она знала и любила эти мгновения. Сейчас, сейчас мужика закрутит, завертит, понесет, и он не остановится до тех пор, пока не просадит все приготовленные для покупки запчастей деньги. Потом опомнится и, жалко улыбаясь, на дрожащих ногах уйдет восвояси…
…«Нижний», не ведая о шиловской затее, производит
привычные пассы, и вторая полусотенная перекочевывает в его бездонный карман.
– Ничего, папаша, – говорит он. – Не повезло сегодня, повезет завтра!..
– Пятьсот, – выдыхает Шилов.
– Чего-о-о?!
– Пятьсот! – рявкает математик.
Наступает оглушительная тишина. Разорвись рядом граната – никто не услышит.
К лицу Шилова приливает нездоровый румянец. Бледнеет Мешков. Абхазец добавляет к пятистам математика еще столько же, хищно зыркает выпуклыми глазами и делает ход…
Шилов приседает. Резко, неожиданно для его грузной комплекции, а главное – для «нижнего».
– Здесь! – кричит математик, накрывая что-то ладонью.
– Здесь! – повторяет он и поднимает наперсток.
Под ним – шарик!
Дальнейшее происходит почти одновременно. Ахает толпа, с воплем «я твою маму имел!» тычет Шилову его выигрыш абхазец, и кто-то трогает меня за плечо.
Тот, кого я ждал, подоспел прямо к финалу этого потрясающего поединка. Мы здороваемся, он извиняется за опоздание и приглашает меня в свою машину. Уходя, я оборачиваюсь и вижу, как математик спешит к «Жигулям», а историк что-то возбужденно говорит «нижнему».
…Взяв интервью, покидаю раскаленную «Волгу» и, мучимый жаждой, плетусь в ближайшую забегаловку выпить чего-нибудь холодного. Здесь я неожиданно застаю Шилова. Он сидит за столиком и неспешно, с видимым удовольствием приканчивает бутылку воды.
Мимо меня проходят двое, в которых я узнаю «верхних». Они направляются прямиком к математику, и я цепенею от нехорошего предчувствия.
«Шилов, Шилов, прекраснодушный интеллигент, – думаю я. – Ты явно недооценил своих врагов. Посмотри на них! Какие там правила, какие кодексы чести?! Сейчас ты поплатишься за свою наивность. Хорошо, если только деньгами…»
Парни между тем подсаживаются к математику, и я поражаюсь его выдержке: ни один мускул не дрогнул на полном лице Шилова. Зато как струна напрягся я, и до моего обостренного слуха донеслось:
– Сколько?
– Двести.
– Неплохо.
– Нормально.
И вдруг подобострастно и визгливо сквозь подавляемый смех:
– Вы бы видели, Михал Борисыч, как этот фраер приседал, как он приседа-а-ал!..

И ТУТ Я ЕМУ ПОВЕРИЛ

Понадобилось мне как-то отвезти в Краматорск бухту бумаги. Как только нанятый мною «зилок» тронулся с места, водитель Вася, молодой, разбитной крепыш, открыл рот и уже не закрывал его до конца пути. Оказался он отчаянным балагуром и всю дорогу травил байки. Главным героем историй был, разумеется, он сам, а основной темой – женщины.
– Сейчас что, вот раньше было… – с тихой грустью по ушедшим временам говорит Вася. – Каждый год посылали нас с напарником на Западную Украину убирать картошку. Привезем туда левую машину угля, продадим – денег навалом, самогона море. Днем картошку возим, а вечером умоемся, побреемся – и на танцы! А там – девочки-западняночки…
Вася жмурится, на секунду умолкает, а потом выдает такие подробности… Если в двух словах, то, как только в тамошний колхоз приезжали наши донецкие парни, все местные красотки независимо от возраста и социального статуса приходили в экстаз!
– За два месяца, – хвалится Вася, – мы с другом успевали ублажить полсела. У баб из-за нас ссоры, драки, а мы с ним, как коты в чулане…
Я слушаю этого Казанову и Дон Жуана в одном лице, не верю ни единому слову и время от времени задаю, как мне кажется, коварные вопросы.
– А что, Вася, – интересуюсь я, – там своих мужиков вообще не было или хоть изредка попадались?
– Та, – отмахивается Казанова и Дон Жуан, – они же все алкаши, на это дело у них сил нету.
– Что, неужели пьют больше нас?!
– Ну ты спросил! Ведрами! Мы с корешем на их фоне – трезвенники.
– Ну ладно, – захожу я с другого бока. – А как эти слабаки-алкаши смотрели на ваши забавы? Небось, били?
– Они?! Нас?! Да мы с дружбаном целого села стоим! Раз человек двадцать с ножами на разборку пришли. Так мы ножи поотбирали, рожи им начистили – больше не лезли!
Ну прямо не Вася, а Попович с Добрыней и Муромцем в придачу!
– А однажды, – говорит Вася, – поехали мы с другом во Львов…
Он опять жмурится, и мне становится страшно за все совершеннолетнее львовское народонаселение.
– Зашли мы в кафе, – продолжает Вася, – врезали по бутылке водяры и поперлись в центр. А там, на площади, тьма народу – памятник Ленину на землю валят. Заправляют всем какие-то бугаи с повязками на руке.
По-трезвому Ленин этот нам и даром не сдался, а тут обида за вождя взяла! Ломимся мы с напарником к памятнику и кричим: «Козлы поганые! Какого рожна вы нашего Ленина рушите? Он вам что, в ваш хохляцкий борщ нагадил?!»
Вася с хрустом потягивается, лицо его озаряет блаженная улыбка, он качает из стороны в сторону головой и со счастливым восторгом в голосе произносит:
– Ка-а-ак они нас би-и-или!..
И тут я ему поверил. Ему и всем его прежним немыслимым, невозможным, невероятным историям.

ХОРОШИЙ ЧЕЛОВЕК

Вы никогда не задумывались, как трудно дать определение хорошего человека? Краткое, в двух-трех словах. Попробуйте. Хороший человек – это… То-то же!
Ни классики, ни народная мудрость здесь не подмога.
Горьковское «Человек – это звучит гордо!» не подходит. Оно о человеке вообще, независимо, плох он или хорош.
Народная мудрость «хороший человек – не профессия» заводит в тупик. Хороший человек в ней отрицается как факт.
Я уже было решил, что коротко ответить на этот вопрос так же невозможно, как на извечные «что есть зло?» и «что есть добро?», но тут мне несказанно повезло! Я разбил унитаз. Менял его сантехник Федя – большой любитель поговорить «за жисть». От него я услышал изумительную, гениальную, на века, формулу хорошего человека.
Повествуя о своих многочисленных друзьях, Федя уважительно говорил про каждого из них:
– Хороший человек – я с ним бухал!

ДВЕ РАЗНИЦЫ

В молодости я знал двух литераторов-эрудитов.
Один – добрый, ленивый двухметровый пролетарий тире интеллигент.
Другой – злой, тщеславный, тщедушный интеллигент без тире.
Первый сочинял в стол гениальные стихи, расточал в кругу друзей свои мысли и знания и очень любил пиво.
Второй печатал резвые статьи, раздражающе умничал, а что он пил и пил ли вообще, я не знаю.
На литсборищах один говорил блестяще, но долго, и слушать его было вначале интересно, а потом неловко.
Другой, дабы заметили, бросал с места реплики, а получив слово, выступал скандально, но кратко, ибо его быстро сгоняли с трибуны.
Прошло время, и они состарились.
Первый превратился в толстого, неопрятного, пропившего свой ум мужлана. Внимать его нетрезвым, невразумительным, всегда одним и тем же речам мучительно даже родным и близким. К тому же у него мания безразличия.
Второй стал еще худее и агрессивнее, в его писаниях, как прежде, много желчи, познаний, словоплетений, но от ума тоже мало что осталось. К тому же у него мания величия.
И тот и другой – жертвы своих характеров.
И того и другого по-человечески жаль.
Но первого мне жалко до слез, потому что его добрый талант мог бы радовать людей, не вмешайся лень и пиво, которые он выдает за обстоятельства.
А второго мне жалко не так, потому что его злой талант был изначально бесплодной смоковницей.
И еще потому, что один из них – мой старый друг, а другой – лишь давний знакомый. А это, как говорят в Одессе, две большие разницы.

ДРУГОЕ ДЕЛО

Сила не в словах, а в их порядке. Одно дело: «Алкоголик, скандалист, подонок, но гений!» и совсем другое: «Гений, но алкоголик, скандалист, подонок!»

ДВОЙНОЙ СОЛОГУБ. (Из цикла «Легенды о поэте Пете Захарове»)

Как-то, не знаю уж для чего, может, чтоб показать полный упадок культуры в наше тяжкое время, два молодых радиожурналиста, вооруженных магнитофоном, ходили по городу и задавали встречным и поперечным вопрос:
– Кто такой Сологуб?
(Почему именно Сологуб, а не Анненский или, скажем, Кузмин, одному богу известно). Большинство горожан и раньше не очень-то знали ответ на этот деликатный вопрос, а нынешний замордованный ценами и безденежьем народ пожимал плечами или, к радости журналистов, посылал их подальше.
Все бы ничего, да попался им на пути экземпляр с лицом спившегося сантехника.
– Здравствуйте, – обращаются к нему мальчики. – Мы проводим опрос. Знаете ли вы Сологуба?
– Это которого? – интересуется опрашиваемый.
– Что значит, которого? – ухмыляются журналисты.
– Я хочу сказать, какого из двух?
– Из двух? Их что, два было?
– Вообще-то три: какой-то профсоюзный босс и два писателя.
– Ну, – говорят ребята из радио, – мы спрашиваем про Федора Сологуба – поэта…
– А, про Федора Кузьмича Тетерникова?.. Сологуб – это ведь псевдоним. Вас что интересует: мое мнение о его стихах, переводах или прозе?
– Как прозе? – потерянно спрашивают мальчики. – Он что, и прозу писал?..
– Конечно. «Мелкого беса» не читали? Зря, зря, актуальная вещь. Прочтите обязательно! Только не спутайте с «Тарантасом» – его написал Соллогуб – с двумя «л»!..
Последние слова говорятся уже вдогонку ретирующимся анкетёрам. Может, стыдно им стало за свою серость, а может, не вписался этот проклятый эрудит в их репортаж о гибели культуры на нашей земле…
– Дебилы, – пожимает плечами поэт Петя Захаров (а это был, конечно же, он). – Уроды! Чему вас только в университетах учат?
И по контрасту вспоминает своих молодых университетских наставников, с которыми не только пивал пиво, но и говаривал о предметах возвышенных с большой пользой для себя и не в пример всяким там журналюгам.

ПАРАДОКС

Моей жене не нравится моя проза. Точнее, что я ее пишу. Еще точнее, что я ее читаю. Ей.
– Когда ты сочинял стихи, – вздыхает жена, – было легче. Они – короткие…
Мою жену раздражает моя Муза. Точнее, ее облик. Еще точнее, каким она его видит.
– Ночами ты пишешь, днями печатаешь, – ворчит жена, – терпеть не могу эту сисястую, задастую бабу с копытами!
– Копыта у Пегаса, – уточняю я. – Или она у тебя кентаврица?
Мою жену беленит моя книга. Точнее, что я хочу ее издать. Еще точнее, как я хочу это сделать.
– Нужно занять много денег и выпустить книгу за свой счет, а когда она раскупится – раздать долги, – фантазирую я.
– У людей нет на хлеб, видали они твою книгу, не скажу, где! – заводится жена. – Не вернем долги, отберут квартиру, умрем под забором.
– А я стану давать платные концерты и на них вдобавок торговать книгой, – упираюсь я.
– На том концерте, – закипает жена, – ты будешь – единственный зритель! И потратишь последний грош, чтобы послушать самого себя!
– Ну, тогда я найду спонсора, – не сдаюсь я.
– Если бы я не была такой дурой, – плачет жена, – то давно бы уже нашла спонсора. Себе.
Моя жена, как все на свете жены, недовольна мужем. Точнее, своею судьбой. Еще точнее, всей этой нескладной-неладной жизнью. Но она ходит на работу, готовит еду, стирает белье, растит детей, а ночами, выставив за дверь ненавистную кентаврицу, обнимает меня и шепчет совсем другие, не дневные, известные только нам двоим слова…
Моя жена многое не любит во мне. Она любит меня.
Такой вот парадокс…