Стихи

Ирина Грановская поэт, в чьём творчестве ирония и самоирония проявляются с особенной силой. При этом следует сразу отметить, что никакого пресловутого «стёба» здесь не обнаружить. Это – неподдельная боль, от которой автор таких стихов иронией спасает себя и своего сопереживающего читателя. Предметом поэтического осмысления жизни у Грановской всегда выступают человеческие отношения в их психологическом аспекте. Через бытовую деталь – к человеку, через конкретного человека – к общечеловеческому масштабу движется мысль автора.

 

Д. Ч.

 

РИСУНОК ПО ПАМЯТИ

 

На столе клеёнка в нарядных маках,

В мисочке горох, размокая, бухнет.

Я сижу с тетрадкой, вдыхая запах

Пёстрого бытья коммунальной кухни.

 

Вновь из пункта «А» вышел человечек,

А линейка в комнате – вот растяпа!

Там у мамы гость (говорит – разведчик,

Да хоть генерал, только он – не папа).

 

Дядя Моня час как пришёл со смены,

Пьёт грузинский чай из огромной кружки,

Заедая цимесом непременным,

Рыжим, как Мироновы конопушки.

 

На халате в треск натянув полоски,

Вновь дымит у форточки тётя Фира,

Стряхивая пепел от папироски

На медальку крышечки от кефира.

 

В ряд на керогазах кастрюль короны:

Хаш, рассольник, щи и супец с колбаской…

Попросить линейку бы у Мирона,

Только он на улице, с нашим Васькой.

 

Скоро шесть. Михеич придёт с работы,

А за ним Армен, хахаль тёти Нели,

Сядут отмечать, кто – приход субботы,

Кто – последний день трудовой недели.

 

Сдвинутся столы, зазвенят рюмашки,

Загремят кастрюли, роняя крышки.

Ну а я, доделав свою домашку,

Посижу с Мироном, листая книжки

 

В комнатке, где слоники под часами

Будут ждать, как в кухне, цветной и пьяной,

Отзовутся тосты «за тех, кто с нами»

Эхом от войны: «что ж, друзья, помянем…»

 

А пока спешит человек в тетради,

Скорость в пять кэмэ отмеряют ножки,

В такт его шажкам по бульонной глади

Неля мерно плюхает поварёшкой.

 

И, перхая старчески, бабка Полька

Мозговую кость с упоеньем гложет.

Путь до пункта «Б» – два пи эр, поскольку

В понедельник будет опять всё то же:

 

Потекут до пятницы дни за днями,

Толкотня на кухне, домашка, споры,

И опять разведчик припрётся к маме,

Или капитан, или дворник Боря.

 

Так же будем с модой сверять подолы,

Медяки считать у окошка кассы,

И взахлёб делиться взращённой в школе

Верой в урожай райских яблок с Марса,

 

Верой, что вот-вот заживём как люди,

Что преодолеем все-все барьеры.

Главное ведь: верить, что будет, будет,

И воздастся, может быть, нам по вере.

 

Под окном надсадно скрипят качели,

С них в песок сигают Мирон да Васька…

 

Принеси-ка, внученька, акварели –

Нарисуем память в прозрачных красках.

 

 

ГУППИ

 

У меня в комнате стоит аквариум,

В нём живут маленькие рыбки – гуппи.

Яркие выпендрёжные самцы увиваются за пухлыми самками,

Скользят меж пластмассовых водорослей и затейливых камней.

 

Это я сотворил для рыб их прекрасный мир: и твердь, и небо, и воду;

Опустив жалюзи, я погружаю его во тьму.

Включаю лампу – и в мир возвращается свет.

Стоит подойти к аквариуму, рыбы тут же устремляются к стеклу.

Воздевают взгляды, подобострастно извиваются

И кричат мне что-то, судорожно разевая квадратные рты.

Я не слышу рыбьих голосов, но легко читаю по их губам:

«Хлеб наш насущный даждь нам днесь...»

 

И я посылаю им пищу телесную. И я забочусь о них.

Я даже люблю их.

Но мне нет дела, злые они или добрые, подлые или прекраснодушные.

А когда рыбы умирают, я просто выбрасываю их в мусор

И населяю аквариум другими.

Точно такими же.

Очень часто, глядя на этот крохотный уютный мирок, я думаю:

«Кто же мы для того, кто сотворил небо и землю?»

 

 

ОТ И ДО

 

Свет ученья

манит, но усилия гаснут вотще,

Все, кто прав на сегодня, назавтра окажутся левыми,

Труден путь прониканья в глубокую сущность вещей –

Лес неявных причин скрыт надёжнейше следствий деревьями.

 

Все понять невозможно, как выплатить пеню с гроша,

Это может аукнуться шуткой: по рельсам и маслицем.

А незнанье от знанья – сквозь пропасть коротенький шаг,

Фантастический, как размышленья Вачовски о матрице.

 

Свет любви

искушает и копит коллекцию душ.

У Амура работа простая, не требует меткости.

Ты сдаёшься, пощады не просишь, не вьёшься как уж,

Пополняя собой мировое собранье нередкостей.

 

Над распластанным чувством трещит погребальный салют,

Хоть душе не впервой – но опять заикается стонами.

От любви к нелюбви расстоянье стремится к нулю,

Прикрываясь надеждой на мудрость кольца Соломонова.

 

Свет добра

монохромно течёт над рекой передряг

И чумных новостей о поэтах, разорванных пушками.

Хочешь мир возлюбить и спасти всех детей и собак,

Но собаки кусают, а деточки бредят войнушками.

 

И пускай ты могуч и плюёшь на десятки препон,

Лишь бы имя своё подпереть стометровою стелою,

Между злом и добром невозможно просунуть ладонь,

Потому что они – суть, одно неразрывное целое.

 

 

МАРТОВСКОЕ

 

Растеклись цвета небосвода

На бензиновые узоры.

У зимы отходили воды,

И карабкалось солнце в гору,

 

Упираясь лучами в стекла,

Запекая людей «под шубой».

А вокруг всё текло и мокло,

Вылетало в стихи и в трубы.

 

У подъездов слетались стайки

Стрекотливых сорок в платочках

Потрещать о соседках байки,

Поклевать дружка дружку в щёчки.

 

В парках на поводках пыхтело

Псов элитных сопровожденье,

Кошки, влажные от капели,

Вызывали в котах томленье.

 

И квартирный уют крышуя

От причуд небесного сита,

Развлекались дома фен-шуем,

Свет катая по серым плитам,

 

Расправляя фасады-лица,

Вверх тараща глаза коровьи.

 

Юный март, лишь успев родиться,

Был уже заражён любовью.

 

 

САЛАТ

 

За окном растворялся сад

В ароматах вина и дуста,

Мы крошили с тобой салат

И крушили словами чувства.

 

Крики с губ срывались в пике,

Застывали на верхней ноте,

Нож отплясывал на доске

По кускам огуречной плоти.

 

Я кричала: «Ты – паразит!

Всё, что в руки шло, ты прохлопал!»

Разлетались лапки кинзы

По сплетённым пальцам укропа.

 

Ты срывался, лез на рожон,

Громыхал кирпичом на сердце,

Тихо лопалась под ножом

Кожа красных болгарских перцев.

 

Я твердила: «Ты виноват,

Ты бесчувственный и жестокий!»

Нервно падали на салат

Соус, паприка и упрёки.

 

Вдрызг раскалывало виски

Губ скольженье по слову «сука»,

Слёзы капали на кружки

Рассечённых головок лука.

 

Мы кромсали наш общий дом

Топорами пустых раздоров,

И текла на стол ручейком

Кровь зарезанных помидоров.

 

 

ГОРОД

 

Обломки стен смешались винегретом,

На них приправой окислялся стронций.

Над чёрной неподвижною планетой

Вставало эбонитовое солнце.

 

По бывшим городам гуляло пламя,

Взрывая то цистерны, то канистры,

И раны рек с разверстыми краями

Дымились и разбрасывали искры.

 

А здесь, тупой вражде немым укором,

Обещанным и Торой и Кораном,

Мой тёплый, мой любимый южный город

Лежал в руинах чёрным, бездыханным.

Лежал, нелепо вывернув кварталы,

Безмерно, безнадёжно изувечен,

С лицом, покрытым траурной вуалью,

И оспинами трупов человечьих.

Из треснувших кусков античной клади

Торчал, как вопль, скелет сгоревшей стелы.

 

А радиоактивные осадки

Летели вниз, летели вниз, летели…

 

Внезапно я очнулся от кошмара,

Смеялось утро, щебетали птицы,

По отдохнувшим за ночь тротуарам

Спешили люди шумной вереницей,

И разбивая в прах печаль и скуку

Кружился у окошка змей бумажный.

 

Дай, Господи, чтоб этот сон не в руку,

Но всё же пусть его увидит каждый.

 

 

ЖИЗНЬ МОЯ

 

Старый двор – две минутки от Дона,

Рвёт низовка с прищеп простыню,

Вдрызг разбитый улиточный домик

Оцарапал босую ступню.

Сонька Гольцман из младшего класса

Скоро вывертит дырку в земле:

«Эй, когда же на речку купаться?

Хаймеле, ну, пошли, Хаймеле!»

 

Дальний скрип половицы в прихожей,

На комодике стопка белья,

Губы шепчут над смуглою кожей:

«Софа, Софонька, Сонька моя».

Мир качнулся, исчез, канул в пропасть,

Ночь застыла в оконном стекле.

Лишь остался чуть слышимый голос:

«Хаймеле, мой родной, Хаймеле...»

 

Если б можно совсем не бояться...

Канонада, как стерва, ревёт,

За спиной груз живой – ленинградцы,

Под колёсами хлипенький лёд –

Сортировочный пункт ада с раем.

Капля крови дрожит на руле,

Но у сердца письмо согревает:

«Хаймеле, как ты там, Хаймеле?»

 

Старый дом. Ветерок колобродит,

Дон блестит меж линялых портьер,

А по радио в степень возводят

Бровеносца военный шедевр.

Безнадёжно болит под руками

Бледный снимок её на столе,

И родным голоском шепчет память:

«Хаймеле, Хаймеле, Хаймеле»^[1]