Поэт Феликс Михайлович ЧЕЧИК родился в городе Пинске (Белоруссия) в 1961 году. После окончания школы работал на судостроительно-судоремонтном заводе (слесарь, машинист башенного крана, рулевой-моторист на буксире). Служил в армии (Забайкальский военный округ). Учился в Литературном институте им. А.М. Горького (отд. художественного перевода). В 1997 году репатриировался в Израиль. Живёт в Нетании. Автор нескольких поэтических книг и многих журнальных публикаций: http://magazines.russ.ru/authors/c/chechik. Дипломант премии «Московский счёт» (2009), лауреат «Русской премии» (2011).
Александр Радашкевич: Дорогой Феликс, это будет моё первое интервью с человеком, которого я никогда в жизни не видел. Мы познакомились с вами заочно, через интернет где-то на сломе века, когда, опочив после «державных трудов» с Великокняжеской семьёй, большую часть года я жил в Чехии, а именно в Богемии, и снова вернулся к литературе. Вы не помните, как это было?
Феликс Чечик: Дорогой Александр! Признаться, я тоже не очень помню, как мы с вами познакомились. Столько воды с тех пор утекло. Скорее всего, вы, прочитав в каком-нибудь из журналов мои стихи, написали мне и предложили опубликоваться на вашем замечательном «Острове-сайте»: http://www.radashkevich.info/, чему я был только рад.
А. Р.: Скорее всего так и было. В ваших стихах, уже тогда, меня поразила предельная лаконичность формы, их высокая концентрация при полной внутренней свободе и даже чуть хулиганистой раскрепощённости содержания, естественность их речевой природы, всегда точная и прицельная интонация, отсутствие всякой рисовки и самолюбования, их очевидная искренность и особая ранимость, некая горчинка задушевно-разговорного тона. Вы мастер малой формы, у вас много восьмистиший филигранной работы, при всей их видимой простоте и естественности, и, вчитываясь, почти впадая в эти миниатюры, как в некий волшебный глазок, в котором раскрываются небеса и времена, страны и родные милые лики, всё великое и немое кино прожитых судеб, всегда замираешь, как на краю обрыва, на последнем слове-образе, сожалея, что это конец, и в то же время ощущая всю его полноправную неизбежность. Тогда как у многих ныне здравствующих и борзопишущих терпеливо ждёшь, когда же, наконец, по слову Козьмы Пруткова, оный фонтан заткнётся. Эта свобода самоограничения, как вы пришли к ней и где её сокровенные истоки?
Ф. Ч.: Спасибо за такую замечательную мини-рецензию на моё творчество. После неё трудно что-либо добавить. Действительно – в последние годы я, как правило, пишу короткие стихотворения, восемь (редко – больше) строк. Но это было не всегда. Лет двадцать тому назад, у меня был период сюжетных поэм, а они, как вы понимаете, требовали более длительного поэтического дыхания. Не думаю, что моя сегодняшняя краткость – это осознанная попытка «свободы самоограничения». Мне думается, всё гораздо проще, Как говорили у нас во дворе: «дыхалка не та», т.е. возрастное.
А. Р.: Боюсь, что время больших поэтических форм ушло, как, во вполне обозримом будущем, уйдёт и время самой поэзии… Я вам не говорил, но однажды, поскольку за эти годы у меня сложилось какое-то личное отношение к вашей поэзии, меня задело одно стихотворение, где вы противопоставляете, дескать, нашего учителя «Ходася» какому-то «не нашему» Георгию Иванову, которого, как вы знаете, я очень люблю, ещё с Америки, задолго до парижской дружбы с Ириной Одоевцевой и Кириллом Померанцевым… Мне всегда казалось название «Тяжёлая лира» неким самоопределением Ходасевича, с его риторическим памятником себе, ангелом, подающим ему руку, тяжеловесным самоосознанием и неизменно серьёзным отношением к себе, т.е. всем тем, что немыслимо для Иванова и чего у вас самого нет и в помине. «Если бы жить… Только бы жить… / Хоть на литейном заводе служить…» Что может быть проще, глубже и ближе вашей собственной поэзии?
(работа Веры Ходасевич, племянницы поэта).
Фото Я. Пичугина.
Ф. Ч.: Спасибо, что вспомнили это стихотворение. Оно достаточно давнее. Сейчас мне кажется противопоставление: «Ходасевич – Иванов» не принципиальным, оно, пожалуй, надуманно, если не сказать – высосано из пальца. Но тогда, пятнадцать лет назад, моё: «Мы не Георгия Иванова ученики, а Ходася…», было своего рода диалогом-спором с поэтом Денисом Новиковым (1967-2004). Если позволите, я приведу это стихотворение Новикова целиком для большей ясности, и чтобы в очередной раз им насладиться:
* * *
А мы, Георгия Иванова
ученики не первый класс,
с утра рубля искали рваного,
а он искал сердешных нас.
Ну, встретились. Теперь на Бронную.
Там, за стеклянными дверьми,
цитату выпали коронную,
сто грамм с достоинством прими.
Стаканчик бросовый, пластмассовый
не устоит пустым никак.
– Об Ариостовой и Тассовой
не надо дуру гнать, чувак.
О Тассовой и Ариостовой
преподавателю блесни.
Полжизни в Гомеле наверстывай,
ложись на сессии костьми.
А мы – Георгия Иванова,
а мы – за Бога и царя
из лакированного наново
пластмассового стопаря.
...Когда же это было. Господи?
До Твоего явленья нам
на каждом постере и простыне
по всем углам и сторонам.
Еще до бело-сине-красного,
еще в зачетных книжках «уд»,
еще до капитала частного.
– Не ври. Так долго не живут.
Довольно горечи и мелочи.
Созвучий плоских и чужих.
Мы не с Тверского – с Бронной неучи.
Не надо дуру гнать, мужик.
Открыть тебе секрет с отсрочкою
на кругосветный перелет?
Мы проиграли с первой строчкою.
Там слов порядок был не тот.
1994
Что Денис Новиков – великий русский поэт, я понимал, ещё учась в Литературном институте. Тем более – это стало очевидным сейчас, когда опубликован почти весь свод текстов поэта (Виза. Изд. «Воймега». М., 2007) и готовится новое издание, составителем которых мне посчастливилось быть. В определённый период я был под очень сильным его влиянием и мой опус, видимо, был защитной реакцией и желанием освободиться, хотя бы таким, несколько сомнительным способом.
А. Р.: Да, замечательные и очень «ваши» стихи… В 2011 году вы получили «Русскую премию». Сказалось ли это как-то на вашей жизни, открылись ли новые двери, возможности?
Ф. Ч.: Прекрасная премия, на мой взгляд. И я был очень рад, что оказался одним из лауреатов. Но было бы странно, если бы она каким-то образом сказалась на моей не юной жизни. «Новые двери» тире «возможности», конечно же, не открылись, но и не закрылись старые, что тоже не может не радовать.
А. Р.: Из вашей мини-биографии я узнал, что вы работали крановщиком, рулевым на буксире и т.д. В Ленинграде, среди прочего, я водил троллейбус, 31-й маршрут, с Петроградской на Гражданку. Мне кажется, это было самым честным и полезным из того, что я делал в жизни. Я даже написал киноповесть «Соната для троллейбуса». А что из ваших профессий оставило след в душе?
Ф. Ч.: Не думаю, что какая-то из моих многочисленных профессий оставила свой след. Скорее – сам факт, что достаточно длительное время я работал, общался, выпивал, то бишь был, надеюсь, прилежным учеником в «школе жизни», как тогда говорили, отложил свой отпечаток на меня, и не будь его, уверен, я был бы совершенно другим человеком. Это же касается и службы в армии. ЗабВО – это отдельная тема (тот, кому довелось там служить – меня поймут): махровая дедовщина, полуголод, вши, мороз за 40 градусов, короче – «Красная Армия всех сильней». Но, как ни странно, об этом времени вспоминается если не с ностальгией, то уж точно с теплотой. Видимо, так устроен человек, и с этим ничего не поделаешь.
* * *
С. Тарасову
Ни с того ни с сего возвратились ко мне
через столько, казалось бы, лет
разноцветные ленточки в Дарасуне
и дацана мерцающий свет.
Забайкальские розы цвели круглый год
пышным цветом, и цвет был багров,
и санчасть изводила канистрами йод
и зеленку под смех прапоров.
И две трети полка на плацу без сапог,
исключение – сибиряки.
Но спустился с небес бронетанковый бог
и слонов произвел в черпаки.
Наступает рассвет. Расступается тьма.
И мы едем вдоль майской реки
ремонтировать и доводить до ума
генеральские особняки.
Приближается цель — удлиняется цепь,
просыпается родины страж.
За вагонным окном бесконечная степь
переходит в таежный пейзаж.
И в рассветных лучах сквозь оконную грязь,
добрым молодцам — пьяным бойцам:
открывается суть, обновляется связь —
проступает небесный дацан.
А потом Дарасун, и уже навсегда,
исцелившись на годы вперед,
разноцветный салют на кустах, где вода
из трубы минеральная бьет.
И девятого мая, до звона в ушах,
впрочем, как и столетье спустя,
мы горланим про жен и чеканим свой шаг,
сапогами на солнце блестя.
А. Р.: Вы правы, так устроен… Я тоже, как ни странно, вспоминаю об армии не только с теплом, но и с благодарностью. Хотя, конечно, условия не сравнить: я был сержантом артразведки и служил в ГДР… Вы родом из Белоруссии, Феликс, как и мой отец. Там даже есть город Радошковичи (по-белорусски после «д» тоже «а»). В школьные годы мы каждое лето ездили к дедушке и бабушке в маленькую живописную деревню Черея, на озере, в Витебской области… Совсем недавно вы снова побывали в родных местах. Что вы вынесли из этой поездки, от выступлений, встреч, разговоров? Ощутили ли вы себя дома или там уже иной воздух и совсем другая, чужая жизнь?
Ф. Ч.: Пинск – это моя родина, и его очень люблю, несмотря на то, что давно уже там не живу – в прошлом году исполнилось ровно тридцать. Но, всякий раз, приезжая туда, я не чувствую этих лет. Конечно, за эти годы он очень сильно изменился: новые микрорайоны, ледовый дворец спорта, незнакомые лица… Но это, по-прежнему, мой город: набережная Пины, каштаны, парк, улицы, кинотеатры, где я пересмотрел сотни раз «Старую, старую сказку» или «Романс о влюблённых». Правда, сейчас на месте одного из них православный храм, а во втором – Полесский драматический театр, но они для меня остались неизменны. Там до сих пор живут мои друзья, с некоторыми из них летом прошлого года удалось повидаться. И всякий раз, когда кто-нибудь интересуется, откуда я, не без гордости отвечаю: «Из Пинска».
А. Р.: В ваших стихах-воспоминаниях с особой проникновенной и щемительной интонацией часто возникает фигура отца. Воплощает ли она в себе всё ушедшее, безвозвратное? О чём вы жалеете больше всего в прожитом?
Ф. Ч.: Мне было чуть больше восемнадцати лет, когда умер отец. Это был 80-й год, год московской Олимпиады, смерти Высоцкого и Джо Дассена. И эти три события у меня неразрывно связаны со смертью отца. И, вы абсолютно правы – это символы ушедшего, невозвратного, неповторимого.
Что же касается второй части вашего вопроса: жалею, что в молодости валял дурака, вместо того, чтобы, к примеру, учить языки, а значит уже никогда не смогу прочесть Овидия, Шекспира, Рильке… на языке оригинала.
А. Р.: На вашей странице в «фейсбуке» чуть не каждый день появляются новые стихи (иногда даже два, как сегодня), вызывающие сочувственные отклики многих «френдов». Я сам их читаю с неизменным удовольствием и симпатией, порой с восхищением. Это вольные полёты в счастливо найденной интонации или некая форма спасения?
Ф. Ч.: «Счастливо найденная» интонация – звучит несколько грустно и пугающе. Надеюсь, что я если и грешу самоповторами в «фейсбуке», то это лишь как результат чуть ли не ежедневного писания и публикаций в сети. Но уже завтра, на свежую голову, многое бракуется, стирается и никогда и нигде уже не будет опубликовано. Для меня социальная сеть, может быть это прозвучит несколько нелепо, что-то вроде черновика или полигона. Мне так удобней видеть свои ляпы и недостатки, хотя, конечно (и в этом я абсолютно согласен с моей женой), – читателя моих опусов в «фейсбуке» мне по-человечески жаль.
А. Р.: Под «интонацией» я скорее имел в виду узнаваемость, а монотонность вам, к счастью, не грозит. Как вы бы определили свой поэтический стиль?
Ф. Ч.: Сомневаюсь, что у меня он есть. Более того, уверен, что не должно быть никакого «стиля» или их должно быть настолько много, чтобы сам автор о них и не догадывался.
А. Р.: Согласен. Ваше самое большое разочарование в жизни, в людях?..
Ф. Ч.: Никаких. Пожалуй, это следствие того, что у меня никогда не было иллюзий.
А. Р.: В феврале 2013 года я участвовал в выездном вечере «Эмигрантской лиры» в Иерусалиме, и мне жаль, что нам не удалось тогда встретиться… Вы уже давно живёте в Израиле. Ощущаете ли вы себя по-прежнему иностранцем или прижились там окончательно? Есть ли другая страна, повернись обстоятельства иначе, где вы предпочли бы жить?
Ф. Ч.: Я не ощущаю себя в Израиле иностранцем. Я ощущаю себя русским евреем, живущим на своей исторической родине. Я здесь, надеюсь, прижился окончательно: меня многое устраивает в моей жизни, и не в последнюю очередь по причине того, что нигде мне так хорошо не писалось, как в Израиле, за что ему отдельное спасибо.
А. Р.: Вы учились в Литературном институте в Москве, меняли города, эпохи и страны... Назовите, пожалуйста, главные встречи вашей жизни, из тех, что именуют судьбоносными.
Ф. Ч.: Затрудняюсь что-либо сказать о «судьбоносности» встреч, лучше я постараюсь сформулировать, и в первую очередь для самого себя, основные вехи моей жизни: семья, двор, школа, армия, завод, женитьба, институт, Израиль.
А. Р.: Ваши любимые классики? Чем они вам близки «в минуту жизни трудную»?
Ф. Ч.: Г. Державин, Л. Толстой, М. Твен, О. Мандельштам, В. Набоков. А близки и дороги они в первую очередь тем, что во многом объяснили мне же меня самого и фактом своего существования не позволяют зарываться и интересничать.
А. Р.: А из пишущих сегодня, кто вам наиболее созвучен?
Ф. Ч.: Из прозаиков: А. Иличевский и А. Мамедов. Из поэтов: Ю. Гуголев, И. Евса, Ю. Новикова, А. Кабанов, И. Перунова, А. Остудин, А. Беляков. А из более молодых – мне интересны А. Фамицкий и Е. Бесчастный.
А. Р.: Если бы вы не родились поэтом, то кем и почему?
Ф. Ч.: Я не родился поэтом, но, смею надеяться, им стал, и меня вполне устраивает такое положение вещей.
А. Р.: Есть ли вопрос, который вам хотелось бы задать сегодня себе самому? Может быть, даже безответный…
Ф. Ч.: «Дружище, когда же ты повзрослеешь?» Не даёт ответа.
А. Р.: Банальный, но жизненно важный вопрос: ваши ближайшие творческие планы?
Ф. Ч.: Жить.
А. Р.: «Только бы жить…» Нет ничего более творческого… Могли бы вы подарить нашим добрым читателям одно из ваших новых стихотворений?
Ф. Ч.:
* * *
Лобзиком по фанере,
будто по сердцу – вжик.
И оживают звери,
чтоб пожирать живых.
И оживают тени
прошлого, и растут,
чтобы прийти за теми,
кто задержался тут.
2017
А. Р.: Если вы смотрели другие интервью в нашем журнале, то понимаете, что, увы, мы приближаемся к «роковому» финальному вопросу... «Мы все умрём. А если не умрём, то на могилу к вам придём», – грустно съязвил поэт. Какую надпись вы могли бы представить на своей очень условной, идиллической могиле?
Ф. Ч.: Из Сергея Довлатова: «Жил, жил человек и умер».
А. Р.: Спасибо, дорогой Феликс, за откровенность, искренность и лапидарность. Вы такой же простой и подлинный, как ваши непростые стихи:
Голубизна переходит
в светло-зелёное – цвет
моря на мысли наводит:
смерти, как видимо, нет.
От удивленья присвистни,
смерти не будет? Да-да!
Впрочем, как не было жизни,
как таковой никогда.