Микропроза

В нашем городе

Маленькая итальянка приехала в наш город, чтобы читать старинные рукописи. Славянские, конечно. Мы сидим у окна и Лаура рассказывает, как скучает без своего солнца. Да, да, в историческом музее есть огромная коллекция рукописей. Лаура вертится и нежно цокает языком, словно бы пританцовывает. Зачем ей эти рукописи? Оказывается, ищет глоссы, какие-то редкие надписания, пометки и хвостики. Наверное, осязает славянские письмена как виноградную лозу, переплетённую, с гроздьями и глоссами. Плечи моей собеседницы всё время в движении, весы с чашечками, а за её узенькой спиной, за окном, за стёклами валит и дымит зимний вечер. Время ни то, ни сё, у нас уже смеркается. Поднялся ветер, срывает с крыш целые сугробы, бросает, машет, метёт. Снег летит струями поперёк едва заметного смородинового заката, поверх труб и антенн. Дым, а может быть пар, неясный, убаюкивающий. Стены домов, насколько я их вижу отсюда, быстро темнеют. И мне кажется, что город наш беззвучно и незримо горит, тлеет, перемешивается с огнём, погружаясь в раскалённый ледяной пар.

Новый взгляд

Во вторник занимался дома, а к вечеру пошёл погулять. Удивительное дело, в тот день московский пейзаж изменился, сияние, влага и цвет наполнили воздух. Может быть, я оказался в осеннем Риме или Милане? В Москве было пять вечера, а далеко за океаном – девять утра. Я восхищался, как же хорошо удалось расстаться к тридцати пяти годам с отроческими впечатлениями. Едва ли не впервые Москва нравилась мне, как путешественнику, специально заехавшему сюда, чтобы побродить по сентябрьским улицам. Что же, пойдём посмотрим на книги, это зрелище всегда веселит наше сердце. Книжный магазин стоит на проспекте, и к нему надо спуститься по плотно застроенному отлогу. Я долго листал английские романы в русских переводах, так ни одного и не купил. Дорога домой ведёт мимо хлебного завода. Впереди меня поднималась женщина, державшая дымящуюся сигарету в далеко отведённой руке. Ветер сметал заводские дымы и этот сигаретный дымок, тянул их по диагонали слева направо вверх. На следующий день чёрно-белые газеты писали: одиннадцатого сентября две тысячи первого года начался новый век. С тех пор тревога не покидает моего сердца и я гляжу на Москву глазами заинтересованного иностранца.

Я захожу на рынок

Я всегда захожу на Усачёвский рынок через северо-западные двери, а покидаю его с юго-востока. У самого входа расположились рыбные ряды. За серебряно-золотыми спинами рыб вижу трёх продавщиц, трёх тюркских женщин. В одинаковых чёрных одеждах, черноволосые, сидят как три птицы, а если разговаривают между собой, то я не понимаю их речи. Черноголовые продавщицы переглядываются, они так похожи друг на друга, словно это одна женщина медленно, в полусне, трижды появляется передо мной, двигаясь слева направо. Выхожу из юго-восточных дверей и иду домой. Когда в детстве меня привозили сюда на санках, вход на рынок был с юга. Тот старый рынок состоял всего лишь из деревянных прилавков, заваленных всякой всячиной. У ворот старик продавал всякие расписные кубышки и коробочки, выточенные из дерева. Вот он берёт копилку, а это просто деревянный гриб, на круглой шляпке нарисованы синие розы. Старик вонзает в шляпку нож, вырезает и ловко вынимает узкий прямоугольник, вход для монет. От ужаса я замираю. Цветок рассечён, на вынутой деревяшке остались кусочки синего с белым. Старик замечает меня, и лицо его расползается в щелястой улыбке.

Освобождение в Хамовниках

Надо быстро идти по переулку, потом направо, по Зубовской, по Пречистенке, быстрее, всё быстрее на север к Арбату, быстро идти, шагай, шагай, чтобы рассмеяться, смочь наконец рассмеяться, ведь смех освобождает. Надо рассмеяться, а для этого надо шагать. Пространство стремительно разворачивается вперёд, направо, вбок. Граф просто гуляет по городу в сумерках, вот фонари, а вот люди идут, всё неотчётливо. Страшно смотреть на маленькие предметы, на стеклянные шарики, ниточки. На капли воды в рукомойнике. Хорошо бы ему сейчас рассмеяться, а не получается. Кабинет у него маленький, душно, потолки низкие, крыша железная и низкая. Разросся-то уже как, растянулся, скользит по квадратным стенам, голова стучит в потолок. Бьёт как мяч. Голова как мяч. Смертные вещи смотрят на графа изо всех углов. Сейчас кабинет на нём треснет, одежда треснет. Скользит по стенам, по потолку, сжимается, тело становится маленьким, невесомым, круглым, как глаз. Серое на чёрном, и смотрит. А ветер его уносит, граф весь раскрылся над садом до заводской стены, над смородиной, растянулся башкирским шатром, всё охватил сверху, надулся, давит и лопается. Вот и проснулся. Как же ему теперь хочется рассмеяться, а смеха нет, смех нейдёт. Мы с графом идём, идём по Большой Царицынской улице. Мой спутник совсем тонкий и ветхий, весь какой-то заштопанный. В плачущей бороде дрожит свет. Пытаемся заговорить друг с другом, и ничего не получается, невозможно расслышать, голоса рассеиваются. Граф всё тоньше, сквозь его ветошь проникают солнечные лучи. Яркие зёрнышки света между грубых нитей. Ещё что-то дрожит справа от меня. Только смех, самый страшный на свете смех мог бы теперь освободить его. У меня на глаза наворачиваются слёзы.

Путешествие без карты

L. сказала мне, что любит морских коньков и единорогов. Одного единорога мы увидели, он был отлит из бронзы. Во время долгих прогулок L. оценила мои звукоподражательные способности, и я, конечно же, был польщён. Шли и говорили о вывесках, одежде и обуви, о реке и лодках, о католическом студенческом клубе, о супе, который нам несли в течение нескольких часов. От клуба до французского ресторана с долгоиграющим супом можно было дойти минут за семь-восемь. Наши маршруты, как правило, пролегали по двум осям, сейчас они представляются мне параллельными; за неимением карты не могу этого проверить. Оба маршрута вели к реке, за которой виднелся загадочный холм, обстроенный множеством церквей и молельных домов самых фантастических деноминаций. Студенты плавали на красных лодках, до сих пор не пойму, почему мы ни разу не сели ни в одну из них. Скорее всего, заплатить пришлось бы сущие пустяки. Прогулки наши завершались у двери с молочно-матовым стеклом. Ночь полна объёмной, выпуклой тишины даже в городе. Когда все морские коньки уже были готовы выстроиться в узоры сновидений, я налаживал фрамугу, чтобы не проснуться часам к шести от недостатка свежего воздуха. Белые стены словно бы раздвигались. Мы путешествовали. Твоё лицо менялось, веки успокаивались, а взгляд едва заметно сиял, в этом сиянии выступали скулы, придавая рту характер любви и власти. И всё-таки власть принадлежала мне. Ты могла бы написать об этом не меньше моего, лёгким почерком без нажимов, с едва заметными соединениями между буквами, синим по белому. L. любит морских коньков, единорогов и все оттенки синего цвета.

Письмо

Автобус доставил меня на какую-то странную станцию посреди пустого поля. Поезда надо было ждать ещё целый час, и всё это время я просидел на перроне, глядя на избы, две или три, серые, с белёсыми крышами. Скорее всего, посёлок железнодорожников. Летом хорошо рисовать зимние пейзажи, а зимой – летние. Поэтому я думал о том, как им живётся в декабре, когда рано темнеет и равнина погружается во мрак. Не удивляйся, захотелось остаться здесь, скрыться, попросту затеряться. Ты не хуже меня знаешь, как устроен наш мир: исполнитель тянется за композитором, ученик устремляется за своим великим учителем, православный неофит – ввысь к Богу, и всё у нас приправлено ароматом гениальности, рукоплесканиями, угаром сцены. Мы пленники собственной истории. Когда ты говорила мне о Боге, то всякий раз вскидывала вверх тоненькую руку, Бог как будто бы над твоей головой. А для меня небеса пусты, там только свет. Бог не в небесах, а в человеческом сердце, там же, где дремлют откровения и сны нашего детства. Заметь, что Бог приходит к нам, а не мы взлетаем к Нему. Так что даже сидение на перроне в этой дыре даёт нам пищу для принятия или обновления решения. Может быть, мы всё-таки научимся жить без прилагательных? Когда ты держишь в руке яблоко или прикасаешься к цветку, они просто существуют безо всяких определений, мерцают своим бытием без прошлого и будущего. Пожелаем друг другу музыки без прилагательных, не гениальной и не посредственной, не такой и не сякой, а собственно музыки. Ведь мы же знаем её с младенчества. Письмо затянулось, а вечер тем временем перешёл в ночь. До встречи! Скоро увидимся.

Прогулки в начале сентября

В Подмосковье опять горят леса. Раньше, идя по полю, видели классическую полоску леса с берёзами на опушке. Теперь за теми же берёзами мерцает насыщенный голубой, как будто при нашем приближении лесное тело изменило свой цвет. Ну конечно же, это дым. Лес горит и трава под берёзами почернела. Пойдём левее, вдоль линии чужих дач, поплутаем лесными дорогами, остановимся наконец в глухом углу, как можно дальше от огня и дыма. К осени лес перестал быть частью людского пространства, стал сплошным миром, вселенной без края, наполнился небесным трепетанием и пронизал старую землю. Креслом нам послужит огромный сосновый комель, вывороченный давним ураганом. Теперь ты утопаешь в нагретых сосновых иглах, худенькую спину поддерживают сухие мхи, а моим коленям достаётся земляной порох. Чего тут нет, так это влаги и тяжести, одни только сыпучие тонкие покровы, неколкие иглы, бестелесные листья и травинки. Замёрзнуть не удастся, всё сияние леса помогает нам сейчас. Солнце неправильной срезанной формы погружается в гигантские ели, вдруг меркнет одним взмахом – и медленно проступает вновь. Твой тихий смех. Не холодно. Оденемся и пойдём, нас выведет к дому священный лес. Держим путь по солнцу и дыму, вечер начнётся только к восьми, так что мы ещё успеем вдоволь поколотить противные пылающие головешки.

Предисловие к птице

На двадцать седьмом участке земли, в юго-восточной его части стоит деревянный сарай. В нём навалено множество всякого барахла, стоит чёрный диван, газовая плита и квадратный дубовый стол. Сарай служит кладовой, кухней и столовой одновременно. За квадратным столом ужинает женщина с мальчиком, едят лепёшки из творога и муки. Женщина всё время отвлекается, вертит головой, её внимание привлекает то плита, то окно… А мальчишка ставит эксперимент. Вилкой разделил свои лепёшки на множество кусков и в тот самый момент, когда женщина в очередной раз отворачивается, подкладывает ей на тарелку один единственный кусочек. Всякий раз интервенция остаётся незамеченной. Женщина проглатывает два – три куска, охает: «Как много у меня!» и снова отвлекается. Мальчишка смеётся и подкладывает. Эксперимент прошёл блестяще, мальчишка скормил женщине весь свой ужин, заставил её съесть две порции. Мальчишка растёт невероятно смышлёным! Но свет озарит его только лет через пять-шесть, когда будет служить в армии. Однажды он пойдёт в караул глубокой ночью, зимой, долго проторчит в снегу и неслышно оторвётся от деревьев шар, полетит на солдата, пролетит мимо. Да это сова, огромная, летающая по ночам бесшумная птица мудрости.