Каждое стихотворение Елены Тагановой – это прицельное, ёмкое, мастерское поэтическое высказывание. Из малостей, относящихся к внешнему пейзажу, пространству, месту, времени, из подробностей, извлекаемых из той сокровенной тишины, где тикают внутренние часы, автор синтезирует глубокие поэтические смыслы.
О. Г.
Колыбельная на рыбьем
Валиума снотворней, всё валит, валит –
с ног – заоконный снег. Кошки спят в подвале.
Спи, моя радость! Грусть твоя не нова.
Будто в бауте чёрной на карнавале
кто-то живёт тебя, как сама едва ли
стала бы жить, когда бы не карнавал.
Спи! – головой больной – на кромешный север
(ночью нас всех апдейтит небесный сервер,
днём – стережёт кармический хулахуп).
Явь оглушит тебя на рассвете сером,
наспех прочертит жабры ножом консервным
и, окунув в наваристую уху
города – снулым окунем безъязыким,
спросит: кому под веточкой базилика
ляжешь на блюдо? Ну-ка, перстуй хвостом!
Недоперченой и бесхребетно-нежной –
скормишь себя опять – и – тадам! – на прежний
уровень: клёв, подсечка, накрытый стол,
вилка, Токай, извечный тар-тар сансары...
Кто ты сегодня? Мойва? Севрюга? Сайра?
К чёрту гарнир! Давай, наполняй бокал,
стейки на гриле выложив полукругом!
...спи, моя радость, крепче! Да будет в руку
сон твой – твоим несбыточным рыбакам...
Дом
Любуйся, хозяйка: хоум свит хоум. Дом,
который тебя построил: ррравняаайсь, кррругооом!
...и бьётся в ознобе ключ, охладев к личинке:
плесни керосин и спичкой легонько чиркни!
Мерещилось: светел терем, – да темень в нём!
Утробой печной трубы завладели зимы.
Пусть в правом глазу – реликтовое бревно,
и левому дальше носа ни зги не зримо, –
вглядись в чёрен морок, акры своих пустынь
звездой галогенки скаредно осеняя:
у каждого миража бдят погранпосты.
Нарушив рубеж – мотай сорок лет Синая
под пятым ребром. Технично в пакет дыши:
на шатком столе – не россыпь медовых яблок,
не граппа, не грог – два гроба, пандорин ящик
и кипа страшилок кинговских – для души.
Спеши: циферблат свихнулся и взвыл фрезой,
резцами секунд в болванки недель вгрызаясь.
Здесь плесень на всём – элитным сырам на зависть.
Здесь в каждом шкафу сердечный палеозой
запрятал скелеты, принарядив тряпьём,
а в каждом углу – повинные в чём-то тени.
Окурком гневя латунного Будды темя,
зажмурься и мантрой выдохни: доооммм на слоооммм!
...и пусть уши стен бестактно навострены –
сорви боль-бемоль мажор с бельевой струны,
полдюжины верхних «…ля» на гнилом паркете
на память возьми – и брысь из развалин этих!
Овечье
Какими бы вензелями нас ни клеймили,
какие мангалы звонко бы ни ковали,
о чём бы ни выло волчьих тылов коварство,
от чёрных отар отбившись, за милей – миля,
рванём через лес! Мне тесно стоять в загоне.
Мне тошно от прели пастбищ, где блеют Долли,
довольные бубенцами своей юдоли,
согбенные вместо сена жевать законы,
налоги, долги, обязанности. Покуда
им пряничен кнут – не ждать нам реформ на ферме.
Я видела сквозь лазейку в заборе – верь мне! –
как солнечны взоры и шелковисты кудри
«заблудших» овец, бредущих по вольным травам.
Мне тягостна фальшь пастушьих рожков и горнов.
Я помню на генном уровне нож у горла.
Давай удерём из плова, не будь бараном,
прошу тебя, Шон[1]!
Какие люди
Какие люди водятся в Москве!
И пусть мне с ними не водить знакомства, –
как пёс, беру их след – и мчусь на свет,
бульвары запуская в майский космос...
...какие люди водятся в Москве!
И пусть мне с ними не вести беседы,
я сопричастно вхожа в тот же сквер
на том же языке глотать бестселлер –
там, где скамья со сломанным ребром
в черемухе не раз их укрывала;
а после в том же баре пью «Хофброй» –
за сопредельность наших ареалов.
Здесь аура целебна и легка.
Мне лестно думать, что и кружка – та же!
И сердце – невесомей мотылька –
кружит, куражит...
...какие люди водятся в Москве,
плюсуя к карме этого зверинца!
А я опять вожусь незнамо с кем,
и тщетных дней мелькают вереницы
(как выразился классик или мне
самой взбрело на ум от недосыпа).
Знать, весовщик в заоблачной стране
изюминок в кулёк мой недосыпал...
...какие люди водятся в Москве –
здесь и сейчас! Но – где – они, а где – я?
Я – там, где кисть на первом же мазке
пасует перед пафосом идеи...
Кто я? Никто! И звать меня никак,
как домочадцы окрестили в детстве.
Ох, мне ли в эти алгебры вникать,
задачкой в сотню действий (и бездействий)
извилины пинать и мир винить,
два вектора терзаясь сонаправить?!
...а эту кружку – бармен, отвернись! –
возьму на память.
Перебрала
нет мне не светит петь с тобой на равных
но и не стоит пить с толпой на равных
такой надрыв а я в колготках рваных
печаль моя не то чтобы светла
и пиво расплескалось по коленям
июль а вот возьму и околею
но кто-то тёплый в свитере с оленем
пожалуй я слегка перебрала
но кто-то трезвый с комплексом героя
весь вечер за меня стоит горою
покуда я над вымыслом горюя
бедром бедру о чём-то говорю
и лавочку как лодочку качает
он требует кончай и я кончаю
о этот куст жасмина за плечами
пообещай мне шуберта и брют
но кто-то дерзкий думает иначе
и пачка вог и туфли от версаче
и спины опоздавших на раздачу
любить обнять и плакать над тобой
и где-то на мгновенье показалось
ушла гулять а маме не сказалась
скорей скорей на площадь трёх вокзалов
гори моя звезда а я домой
Казань
Он был поэт, каких один на сотню.
Жена его осела в Миннесоте,
а он не смог: тянуло в курский лес.
Затем Москва – и новые высоты.
Его портрет поэзией был создан –
из апокоп, эпифор, катахрез...
Поджар и борз, как племенной уиппет,
он звал меня в Казань – «культурно выпить»:
«Решайся!» – губ манила новизна...
...в его «Рено» пиратский реял вымпел.
Был ром, был трюм – и я стонала выпью, –
но вам об этом лучше бы не знать!
Потом Москва – и многия заботы:
муж, сын, ремонт – от кухни до субботы.
Звонил ли он? Да! Звал «на липтон-чай»!
Но то спортзал, то пьянка, то работа,
то зуб, то суп, то новый фильм про Бонда...
...kogda uviju? – skoro, ne ser4ai!
Он был... он – был! И вдруг его не стало.
В сети писали: канул с полустанка
под скорый Чебоксары-Элиста, –
и – в добрый путь! – махали «шорт-листами»...
..я из стихов его сложила стаю
японских журавлей... вру! – сотни стай –
прилежной дурой – с дружественных лоджий
подбрасывала в синь, но было б ложью,
что ветер их подхватывал, сказать.
Нет! – ветер их ронял к ногам прохожих...
Он снится мне. Он прежний, но моложе
меня. Зовёт в нездешнюю Казань.
Согласование времён
В городе, где осень – как вердикт
тем, кто на зубок не затвердил
вольную поэзию вокзалов,
будешь ты, Емеля, воцарён,
выудив из фляги с вискарём
щуку, чьё веленье – отказаться
от гражданства прочих рыбьих царств.
Ветру сдашь обратный свой плацкарт,
подарив окурок и мобильник
льстивейшей из луж, но сказка – ложь:
прямо ли, направо ли пойдёшь –
не отыщешь яблок молодильных,
записную книжку теребя,
в городе, что позабыл тебя...
...во дворе, где быт досадно замер
за окном, в квадрат возведшим мрак,
заскрипишь качелями, дурак,
самому себе не сдав экзамен
по согласованию времён.
Липы вздрогнут и стряхнут ворон
нарезать круги над проходимцем,
чей-то призрак вызвав на балкон,
над которым небо – как бойкот
беглецу, что вздумал возвратиться.
Нацарапав тщетное «прости»
на двери подъезда, угостишь
стылой шаурмой потомка Альмы.
Как у Блока, скомкают финал
ночь, аптека, улица, фонарь...
...и такси до площади вокзальной.
По субботам
По субботам он лепит боль твою из целебной глины,
с ним душа твоя беспокойнее Палестины,
но душа твоя – с ним, чем, видно, ему и польстила,
раз он вновь и вновь запускает гончарный круг.
Ну а ты... ты ждёшь его, как католик субботней мессы.
«Ни кола, ни двора» свои выдраив, тесто месишь.
Он приходит и ясновидит тебя – он совсем как Мессинг! –
атрофируя эго, ты выслуживаешь гнёт этих рук,
надрываясь под ним до позвоночной грыжи.
Ври же, ври себе о венециях сплошных и парижах! –
плотоядный клюв невидимых пассатижей
тянет, тянет его из тебя, как загнутый саморез.
С перикардовых стенок осыпается штукатурка.
Он встаёт ни свет, ни заря, шаманит над туркой –
и урчит, урчит ноутбук небесного драматурга
торжествующим тигром с антилопой наперевес.
«До субботы» дежурно бросив, испаряется в лифте,
стылый прах – не твой ли? – оставив пепельнице с финифтью
и забыв портсигар, а значит, комедия не «финита»...
ты хотела гарантий, полоумная леди Лэм?!
Продержаться неделю... даже представить дико!
Утверждая самбукой спорные парадигмы,
из подушек его вынюхивай, как собака динго,
и кури – за одной другую – гостевые "L&M".
Живая
1.
Всё в порядке, милый. Ты думал, что я живая.
Что хожу в кино и Хит FM подпеваю,
что родить не прочь, что жду твоего звонка.
Но в моем саду зарыта сторожевая –
я семь раз её переехала на трамвае,
а теперь копаю ямки её щенкам:
Одноглазому – удобрять молодой крыжовник,
Колченожке – гнить, пионами окружённой,
а Плешивец бросит кости под ту сирень.
Как закончу рыть – возьми меня, милый, в жёны.
Заживём - и будет всё у нас через жопу:
борщ, пелёнки, грядки, прочая дребедень.
2.
Хороша. Семь пядей во лбу, да не в зуб ногой –
хоть бычки туши о её миокард нагой,
а глаза кричат: вложись – возвращу сторицей!
И казалось бы – вариант-то недорогой,
увези её не в Ниццу, так в Уренгой,
ну а там – не лавацца, так кренделя с корицей...
Тридцать три несчастья, семь безответных бед, –
не пали её, Google, сколько ей лет в обед,
что наскучил минет, что ужневтерпёж ребёнка...
...и укутана грелка в штопаный бабкин плед,
и фрамуга скрипит-свистит журавлю вослед,
и стекло дребезжит его джипарю вдогонку...
3.
Всё ни к чёрту, отче. А что до сих пор живая –
то порода вьючная, выправка гужевая
(вот последний мой грош становится на ребро).
Я в кредит по всем пустырям вколотила сваи –
и окрест тех мест в гумилёвском кружу трамвае
да волну нагоняю на корабле Рембо.
Семь потов – не потоп, покуда семь шкур на откуп,
и семь верст – не околица, коли идиотка...
Ты расти, моя сныть, до самых седьмых небес!
Всё в порядке, мама. Но в брют я не верю. Вот как
расквитаемся с рождеством – перейду на водку...
Полощи мне уши, да в рюмку мою не лезь.
[1] Барашек из мультика «Shaun the Sheep»