Стихи

Лада Пузыревская из тех поэтов, к которым, однажды прочитав их, невозможно не возвращаться вновь и вновь. Поэт удивительный, особенный, узнаваемый сразу и безоговорочно, и я бы даже сказал, пребывающий в совершенно отдельном поэтическом пространстве в силу уникальности своей интонации. Каждая строка, строфа, каждый троп этого неповторимого автора, словно чудесным образом заряженная вербальная частица. И, одновременно, магнит, притягивающий, вовлекающий в стихию этой напряжённой, глубокой, впечатляющей поэтической речи.

 

О. Г.

 

 

колыбельная

 

Ночь, распятая без затей, слов горячечных одержимость –

Боже, миленький, подержи нас до рассвета на высоте.

 

За блескучего льда стеной – миллионы цветочков аленьких,

ты держи нас, держи, как маленьких, в этой сказочке жестяной,

 

где тягучая снов нуга в небе сумеречном желейном –

рук протянутых не жалей нам, не проснувшимся наугад.

 

У последней своей реки между прошлым качай и будущим

всех, изнеженных снежным чудищем, одиночеству вопреки.

 

 

самое то

 

самое то – горевать нам, готовясь к уходу,

но, не считая ни шрамов, ни прочих отметин,

пламя проходят друзья мои молча и воду,

и вылетают в трубу, зеленея от меди.

 

ангелы сдвинули нимбы, как старые каски,

и – под уздцы боливаров, разжившихся сбруей…

я продолжаю рассказывать дочери сказки,

я ничего-ничего про войну не скажу ей.

 

спи, моя девочка, пусть тебе снятся наряды,

сны о балах и единственном принце отважном –

дело не в том, что пока здесь не рвутся снаряды,

просто в запасе должны быть и сказки о важном.

 

пусть же по-прежнему кличет алёнушка братца,

мир твой построим на самой надёжной надежде –

спи, моя радость, а песен, придуманных прежде,

хватит нам, чтобы до новой капели добраться.

 

 

Сомнительная весна

 

– ледоход –

 

Был ночью снег. Последний бастион,

стыдливо оседающий в канаве,

застыл на время. А на переправе –

не протолкнуться. Разгребая сон,

 

весна шагает в мир по спинам звёзд.

Ломая лёд, где рвётся – там и тонко,

с пленительною грацией ребёнка,

сжигающего свой последний мост,

 

не думая о том, что – подо льдом,

что вынесет разбуженной водою.

Того, что намело, уже не скроют

 

сугробы. Рыбы воздух ловят ртом,

хотят понять, насколько он пригоден

для жизни. И для смерти при народе.

 

 

– капель –

 

Шаманит нежный сказочник-апрель,

подмешивая в воздух осторожно

надежды. Тихо, глухо и тревожно,

стучит по крышам первая капель.

И тот, кто без зонта по бездорожью

отправится, промокнет утром хмурым,

шальные капли, как все пули – дуры,

в том смысле, что летят в лицо прохожим

 

неосторожным. Кружит вороньё

над серым непроцеженным рассветом,

раскладывая утро на куплеты,

 

выклёвывая явное враньё,

о том, что безмятежным будет лето

для всякого, кто пропоёт об этом.

 

 

– бездорожье –

 

Нам ночь бы продержаться. На восток,

как можно дольше, дальше – от заката ,

в багровом небе молния чревата

оборванными снами между строк.

 

Бессонницы бессильного Пилата

обходятся недёшево. Но срок

уже назначен. Вряд ли всем по сто

нам одиночеств. В чём ты виновата,

 

прекрасная, безумная страна?....

Так мало – сил, так много – обелисков,

расплавленное солнце слишком низко,

 

и слишком близко – третья сторона

медали. Дали?.... Кто-нибудь, услышь нас.

Мы даже – не в пути, мы только – вышли.

 

 

приходи ко мне плакать

 

«тороплюсь – говоришь – вон какая весна за бугром.

чем водить хороводы в отечестве нашем немытом,

проще вымолить дождь. чей там бог направляет багром

пароходы по месту приписки?.. как жаль, что не мы там

собираем в сети́ самых мудрых своих пескарей

и бежим что есть мочи от злых оцифрованных гадин».

воля вольному, брат, дай обняться с тобой поскорей,

да минуют тебя сны бермудских ворованных впадин.

 

тяжелей возвращаться – чужой, безымянный, больной

далеко не уйдёшь, проклиная весь мир да ругая.

пахнет воздух свободы войной, бесконечной войной –

смерть дешёвая очень, а жизнь – та везде дорогая.

 

приходи ко мне плакать, когда осыпается свет

и проворные тени срываются с мокрых карнизов,

и вчерашняя правда хрустит в шепелявой листве,

и уходит Господь, уставая от наших капризов.

 

нет, я тоже не знаю, как выбрать судьбу поновей,

сто вторая попытка кого и когда волновала,

но я всё ещё помню, как полночь плывёт по Неве,

и надеюсь своих опознать до конца карнавала.

 

 

чёртово колесо

 

на мигающий свет – здесь такой везде

вон катится шар голубой весь день

в суровой узде его не держи напрасно

пусть он дышит не ровно к лихой езде

и ты говоришь – я здесь

залетев на красном

 

ритуально цепями бренчат дубы

под небом, взметнувшимся на дыбы

а я не люблю пальбы и по барабану

и хоть вниз не смотри – мы и рады бы    

но ты говоришь – слабы

так судьба раба, ну

 

так танцуй с ветерком, помертвев лицом

крути своё чёртово колесо

помедленней, коли сон никому не в руку

мантру чуть подзатянешь –

свистит лассо

и некому отвести, и куда бы рухнуть

 

звёзды сроду не падают для чужих

и мёртвых научат молчать за жизнь

краплёные чертежи лабиринта речи

а ты говоришь – держись

а за что – держись?..

 

и я говорю – держи.

держи меня крепче

 

 

зверь

 

выходя из подъезда, старательно держим дверь –

не боясь, что прихлопнет, а чтобы он тоже вышел,

жарко дышащий в спину, топочущий сзади зверь,

горько плачущий ближе к вечеру. смотрим выше

за верхушки деревьев, дома, провода – туда,

где лыжня самолёта к подъёмному жмётся крану,

словно здесь его горе, а дальше – совсем беда,

где саднит горизонт, в котором мы видим рану.

 

там по-прежнему бьётся, пульсирует и болит

столбовая дорога в смертельно любимый город.

где, не знавшие страха, мы верили в монолит

восковых наших крыльев, дети… а зверь упорот

и рычит, и хохочет, и хочешь, не хочешь – верь,

что однажды, восстав, будто феникс,

в окрестном спаме,

тьму тасующий между закатами, нежный зверь

нас добьёт, улыбнувшись ласково. наша память.

 

 

качели

 

Помнишь девочку? Нелепая, босая

с челобитной у реки, где рыбья челядь

серебрилась, блики солнца выпасая.

И казалось ведь – таких не укачелить

невозможных,

будто найденных в капусте,

вдалеке от аккуратных ватных кукол,

и хотелось –

пусть Господь их не отпустит

без страховки под беснующийся купол,

ведь сто лет уже не стиран и не штопан

рваный край его берёзового ситца.

Над качелями судьбы –

то в пляс, то в штопор –

не всегда лишь то, что сеял, колосится.

 

Мчались годы безмятежными стрижами,

отцветала звезд полынь на дне колодца,

сколько ёлок мы уже отнаряжали,

а она, глядишь –

по-прежнему смеётся,

все играет в города и караваны,

будто ищет, где у мира середина,

хоть бы хны, лишь

на коленях джинсы рваны,

снова входит в ту же реку, невредима,

окликая всех любимых, как спасая,

накануне льда и снега, света после.

Ведь почти не различаю голоса я,

а она их – поименно, неба возле.

 

А она их переводит, словно лечит

на ту сторону, где берег не покатый,

не скользит, не осыпается – им легче

будет в гору с камнем в сердце.

Чем богаты,

тем и рады бы последним поделиться,

невзирая на безбожную усталость,

коды, годы, города и даже лица –

знать бы только, сколько

времени осталось.

Слышишь звон – не помнишь, где он,

ближе к ночи

даже самый тихий шёпот – канонада,

сколько музыка не лейся, ливень мочит

без разбору не умеющих как надо.

 

Даже если свет кромешный – я пасую,

он всегда нужней кому-нибудь. 

А мне бы

вспомнить девочку – нелепую, босую.

И качели, исцарапавшие небо.

 

 

дым без огня

 

сонное небо блестит перламутром,

словно Оби дно,

проводы русской зимы затянулись до вечера.

дым без огня тоже дым, а смотрящим обидно –

тянется к дому чужому покорно, доверчиво.

 

носят и носят свои коромысла,

вёдра пустые,

словно пытаются вычерпать всё, что их мучило,

кончится – будет весна и заботы простые.

корчится, корчится, корчится прошлого чучело.

 

проще всегда начинать с красной строчки,

выпав из вёрстки –

здесь и показывать некому пропуск мой липовый,

а впереди – только братские спины в извёстке,

сколько ни стряхивай, сколько по ходу ни всхлипывай.

 

 

пожелай мне удачи

 

ближе к марту под тридцать – ни туда, ни сюда.

здесь мороз, как патриций, на окошке слюда,

за окошком Россия, эбонитовый век –

сколько ни голоси я, не кончается снег.

 

не кончается пустошь душных зимних перин,

если сам не отпустишь, не спасёт аспирин

ни от слёз, ни от жара. как ты, господи, слеп –

тень батального ветра обживает свой склеп.

 

расскажи мне, подранок, где ты силы берёшь

свет цедить из-под ранок тех краплёных берёз,

что привыкли мы с детства на бегу обнимать,

не прощали эстетства ни отец нам, ни мать.

 

жаль, что навык утрачен.

грустный русский джедай,

пожелай мне удачи. пожелай. пожелай.

 

 

никого не прощая

 

выходили из круга, говорили о разном

забывали друг друга наши мальчики в красном

наши девочки в белом, провожая – прощались

обведённые мелом больше не возвращались

 

вон – пустые дома, как несданная тара

так и сходят с ума, так чего не хватало

 

время корчится в схватках, выпуская из пасти

ужас в детских кроватках, ядовитые сласти

габардин горизонта в кровоточащий рубчик

а какой в том резон-то,

что ж ты медлишь, голубчик

 

под собой сук рубя, выживать тяжелее

никого не любя, никого не жалея

 

все остались довольны полем чистым не минным

сроду страшные войны достаются невинным

некапризным, негордым, невезучим и сирым

к тихой жизни не годным –

дай же, Господи, сил им

 

хлеб крошить голубям, завтра не обещая

никого не губя, никого не прощая.