На последнем этаже нашего пятиэтажного дома жил мой одноклассник Борька Калинин. Мы были приятелями: каждое утро вместе отправлялись в школу, гуляли в одних и тех же местах, ходили в городской Дом пионеров. Я часто бывал у Борьки дома, как и он у нас. То позвать на прогулку, то узнать какие уроки задали, если заболеешь.
Мой приятель был единственным сыном в семье. Со слов Борьки, его отец раньше работал «в органах», был полковником, но после разоблачения Берии в 1953 году был «вытурен» на пенсию. Звали его Николай Акиндинович, довольно редкое отчество. Был он невысокого роста, по-военному подтянутый, всегда чисто выбритый и пахнущий одеколоном «Шипр». В хорошо пошитом костюме, белой сорочке и галстуке утром он выходил из дому, а к вечеру возвращался «хорошо приняв коньячку». Из наружного кармана пиджака, а в холодную погоду ратинового пальто, неизменно торчала газета «ПРАВДА».
Всякий раз в разговоре с Борькиным отцом, здороваясь или прощаясь, я поражался его взгляду. В русском языке существует выражение «глаза как у варёного судака». Вот смотришь на человека, беседуешь с ним и чувствуешь, что он тебя не видит и не понимает, о чём идёт речь.
Обычно свободное время он проводил в бильярдной Сада Баумана, что на Новобасманной улице. Однажды он взял нас с собой в бильярдную. Завидев нашу компанию, маркёр расплылся в улыбке, поздоровался с дядей Колей за руку и предложил: «А пусть пацаны шары погоняют…».
Маркёр, в нашем с Борькой представлении, был одет как-то странно: чёрная жилетка, белоснежная выглаженная рубашка, чёрный галстук-бабочка, брюки «клёш» с тончайшей стрелочкой и лаковые полуботинки. Бегающий взгляд, во рту золотые зубы и неестественно широкая улыбка.
Вроде бы, всё было занято, но для нас нашёлся свободный стол, на котором лежали два, как показалось, ужасно длинных кия. Мы начали бестолково ударять по шарам, и на нас никто не обращал внимания. Позже Борька объяснил причину «доброго» отношения к нам маркёра. Если приходили игроки, не заслуживающие, с точки зрения маркёра, внимания, то для них все столы были заняты. Но если появлялся денежный клиент, то мальчишки в мгновение ока освобождали стол для «настоящей» игры. В бильярдной мне запомнился синий табачный дым, слоями лежащий в ярком свете ламп над зелёными столами, и какие-то безликие люди, постоянно то достающие деньги из карманов, то засовывающие их обратно.
Борькина мать – тётя Нина рослая блондинка с модной тогда шестимесячной прической «перманент», работала администратором в известном магазине «Петровский Пассаж» и приятельствовала с моей матерью. Во-первых, дети вместе учатся, во-вторых, тётя Нина иногда предлагала дефицит: кофточку или туфли. Моя мать хорошо шила и всегда надо было что-то «подогнать», а кроме того она хорошо готовила и иногда, когда у Калининых были гости, пекла для них пирожки с капустой и торты. Особенно здорово у матери получался «Бисквит» и «Наполеон».
Тётя Нина вела активную «светскую» жизнь – часто ходила в модный тогда театр Оперетты, в рестораны, на эстрадные концерты и почему-то всегда без мужа. Борькины родители на его учёбу особого внимания не обращали, и он часто делал уроки вместе со мной у нас дома.
Представьте себе, в одной комнате, пусть и 22 квадратных метра, я, сестра, отец с матерью, да ещё приходили мои приятели и подруги сестры. Ну, ничего, как-то все уживались.
Квартира №27, где жил мой приятель, по расположению напоминала нашу №20, но всё в его квартире было иначе. В коридорах обеих квартир были большие ниши. В нашей квартире в нише размещались шкафы, сундуки, детские коляски, велосипеды, сломанная швейная машинка и прочее старьё многочисленных соседей. В Борькиной же квартире ниша от коридора отделялась марлевой занавеской, за которой жила Няня – полная седая старуха. Днём она сидела на большом сундуке, покрытом каким-то матрасом, а ночью на нём же спала. Там же в сундуке хранился её нехитрый скарб. Как рассказывала мне моя мать, когда в 1945-ом году родился Борька, тётя Нина из подмосковного городка Зарайска привезла пожилую женщину, которая ухаживала за младенцем. С пропиской поспособствовал Николай Акиндинович, и няню поселили в нише за занавеской, где она и проживала по сию пору. В самом деле, не выгонять же беспомощную старуху на улицу, а тарелка супа или каши всегда найдутся.
Когда я учился в восьмом классе, Борькин отец неожиданно умер. Вскоре после этого тётя Нина обменяла большую комнату в Центре на однокомнатную квартиру «у чёрта на куличиках» в районе Филей, Борька перешёл в другую школу, и больше мы с ним никогда не встречались.
«А причём здесь тень маршала?», – спросит читатель.
Дело в том, что в комнате Калининых стоял мебельный гарнитур красного дерева. Огненно-красное с медным и розовым оттенками дерево особенно здорово смотрелось, когда на него падали солнечные лучи. Когда никого поблизости не было, я потихоньку поглаживал мебель, и казалось, что дерево тёплое и живое. В углу комнаты стоял рояль точно такого же дерева. Когда-то Борьку пытались учить музыке, но из этой затеи ничего не вышло, и так на этом инструменте никто и не играл.
Мы с сестрой несколько раз спрашивали у родителей: «Откуда у Калининых такая волшебная мебель?». Обычно они отмалчивались, но где-то после 1961-го года мой отец, человек осторожный и молчаливый, предупредив нас, «чтобы мы не болтали, о чём говорят дома», рассказал следующее.
В начале 30-х годов в Борькиной комнате проживала довольно известная оперная певица, у которой был роман с легендарным военачальником, будущим маршалом Советского Союза Михаилом Николаевичем Тухачевским. Как известно, легендарный полководец любил классическую музыку и даже коллекционировал скрипки. Тухачевский часто навещал наш дом, и мой отец, будучи молоденьким курсантом Академии Связи, иногда встречал командарма, а с 1935-го года уже и маршала на лестнице, когда тот с букетом цветов пешком взбегал на 5-ый этаж, так как лифта у нас отродясь не было. На отцовское «Здравие желаю!», Михаил Николаевич улыбался и, кивнув головой, продолжал свой путь. Про пассию маршала отец помнил только, как высокая интересная женщина летом в ярком платье, а зимой в тёмной шубке сбегала вниз по лестнице и скрывалась в поджидавшем её автомобиле.
После ареста Тухачевского и последовавшего за ним расстрела, певица исчезла из квартиры и, вероятно, из жизни, а её комнату с волшебным гарнитуром красного дерева по ордеру занял какой-то чин из НКВД. Жильцы в этой комнате пару раз менялись, а уж Борькин отец с тётей Ниной поселились там в конце войны.
Несмотря на то, что маршал Тухачевский был реабилитирован, а культ личности Сталина развенчан, мой отец ещё раз напомнил, чтобы мы об этом никому не рассказывали. Никогда в детстве, да и в юности я не слышал от него ни одного политического анекдота, даже самого безобидного. Природная молчаливость, да и жизнь, видно, его хорошо научили. Недаром он прожил до 96-ти лет.
Спустя пятьдесят лет, мы всей семьёй, включая внучку, побывали на экскурсии в монастыре Святого Флориана, неподалёку от австрийского города Линц. Экскурсию проводила сотрудница музея при монастыре, хорошая знакомая нашей дочери. Благодаря этому знакомству нам показали те помещения монастыря, куда обычные экскурсанты не попадают, в том числе и императорские апартаменты. И вот мы заходим в большой зал, экскурсовод раздвигает шторы, предохраняющие мебель от солнца, и, о чудо! Великолепная мебель красного дерева в лучах солнца вспыхнула огненно-красным цветом. И я тут же вспомнил знакомый с детства комнатный гарнитур, живое дерево, которое наверняка помнит загубленного маршала и его безвинно погибшую женщину.