Наталья Пейсонен – лирик по своему поэтическому призванию. Она предельно открыта в своей стихотворной речи. Неважно – это прямая речь автора, или же это эмоционально окрашенные признания лирического героя, или это взрывающиеся болью диалоги, или даже прямые реминисценции из эпоса и фольклора – всё равно мы воспринимаем эти стихи, как поэтические исповедальные монологи, пронизанные доверием к своему читателю. Самое парадоксальное – эти набегающие друг на друга задыхающиеся строки написаны на одном долгом дыхании.
Д. Ч.
ПОКАЯНИЕ
– Скажите, эта дорога приведёт к храму?
– Это улица Варлаама. Не эта улица ведёт к храму.
– Тогда зачем она нужна? К чему дорога, если она не ведёт к храму?
Цитата из фильма
Покаяние, Кети, приходит не сразу – потом;
по прошествии лет, по причине, при смене тирана.
Покаяние входит с тобой в опостылевший дом,
отражается, Кети, на дне или днище стакана.
Покаяние, Кети, пронзает ночами насквозь,
и всплывают, и вдруг, проступают какие-то лица.
И ты думаешь, Кети, что если сейчас же напиться,
то получится выдохнуть – кажется, вновь удалось.
Наши промахи, Кети, не сходят так запросто с рук,
где бы ты ни случился, куда бы потом ни уехал –
голоса раздаются, звучат оглушительным эхом,
превращаясь в тупой методичный назойливый стук.
Просто, Кети, никто не учил меня жить,
а покуда ты молод – ты алчен, смел и бесстрашен.
Слышишь, милая, звон с городских устрашающих башен?
Но покуда ты юн, ты не слышишь пронзительный звон.
Покаяние, Кети, случится однажды, как гром.
Ты проснёшься, ты вздрогнешь, ты вспомнишь застывшие слёзы.
Кети, дождь начинается. Чертовы эти прогнозы!
Мы промокнем. Пойдём. Не тревожься, родная. Пойдём.
* * *
Здравствуй, Ева. Тебе не спится? И мне не спится.
За окном весна. За окном, не поверишь, как впредь – столица.
Только всё тебя где-то носит, моя Жар-Птица,
не проститься с тобой никак и не откреститься
от тебя. Не послать тебя ни к такой-то матери, ни к чертям в подруги...
Всё мне грезится прищур твой близорукий,
и копна твоих рыжих, и тоненькие запястья.
Кто снимает сандалии с тебя и платья?
Кто ведёт тебя под руку под каталонским небом,
где я будто бы был однажды? Где точно не был.
Не поверишь, Ева, здесь птицы сошли с ума – не дают проспаться.
И я, кажется, жив. Говорят, что нельзя сдаваться.
В телевизоре – врут. В социальных сетях народ не в себе. Как будто
Бог однажды с кем-то меня попутал
и отправил вот так вот на грешную землю вместо...,
где я чьё-то чужое теперь занимаю место.
И ничто мне не мило, ничто меня здесь не держит...
Я купил себе новый Lexus, сменил одежду,
я нашёл себе Маню, вывез её в Европу.
Маня любит меня. Зовёт меня – мизантропом.
И, казалось бы, всё у меня, как у всей столицы.
Хватит, рыжая, сниться мне. Хватит сниться.
Ева-Ева, я болен тобой которое лето кряду,
я бы ради тебя любого наелся яду.
Я бы вплавь, через любые моря, босиком – сквозь любую стужу.
Только вот, я не нужен тебе. Совсем не нужен.
НОРМА ДЖИН
Мы с тобой погибнем, каждый в своём лесу.
Ни ты меня не спасешь, ни я тебя не спасу.
Боюсь, что так будет. Давай тебе принесут
чего-нибудь выпить. Хочешь?
Итак, Норма Джин предпочитает джин,
любит стоящих у власти чужих мужчин,
нет у неё ни трещинок ни морщин,
никакого другого изъяна... впрочем...
– Mr President, позвольте я перебью.
Никого я давно уже, наверное, не люблю.
Слышите, на бульваре кто-то с надрывом играет blues?
На краю нашей с Вами счастливой ночи...
А если серьезно, Джон, ты ужасный циник и страшный плут.
Скажи, тебе будет страшно предстать пред Богом?
Поверь мне, таких как мы с тобой в рай не пускают и не берут,
поэтому, если хочешь, опять погрешим немного...
И мне всё равно, что нас с тобой где-то ждут,
читают газету, мнутся у телефона.
Эти двое в два раза больше нас с тобой проживут,
пережив тот факт, что мы были с тобой знакомы.
– Да, Норма Джин предпочитает джин.
Всё это чушь о шампанском и легких игристых винах.
– Да милый Джон, Норма Джин предпочитает джин,
всё это чушь о шампанском и легких игристых винах.
закажи ещё, пожалуйста, закажи.
И если серьёзно, вот в чём мы с тобой повинны?
Платить вообще за славу глупо, она итог
секвенций, итог, как известно, простых или сложных действий.
И всё же предчувствует каждый мой позвонок,
что я окажусь в сыром и холодном месте.
Тссссс... Тише, детка, смотри, как свежа и прохладна ночь.
Кто может знать, которая эта встреча?
Не будем об этом, пожалуйста, не пророчь
ничего такого, выброси сигарету.
Ты сегодня прекрасна, Норма, весь белый свет
для тебя, тебе молятся все – от святых до шутов убогих.
для таких как мы с тобой – смерти нет,
вот, что я скажу, если мне доведется увидеть Бога.
* * *
Мама ломает о доску мел, вынимает карты,
рассказывает классу, где Дунай, где Лена, где Уренгой.
Я сижу с Королевой за самой последней партой.
Мама спрашивает про Марко Поло. Кто он такой,
мне пока неизвестно, мне только 12, мама.
Я мечтаю вырасти, уехать на край земли,
покорить океан, увидеть такие страны,
где б мы только во сне оказаться с тобой могли.
Мама, сама увидишь, я буду таким счастливым,
ты будешь очень-очень гордиться, что я твой сын.
А пока мы сидим с Королевой за дальней партой
и про всякие разные глупости говорим.
Мама, мне 34, я видел Дунай и Лену,
Я был на краю земли. Я знаю, где Уренгой.
Я жил, я любил, терял и решал проблемы.
И мама в ответ коснулась меня рукой.
АЙНО
– Мама, не отдавай меня замуж, слышишь?
Вяйнямейнен сед и стар, и весьма суров.
Ты спрячь меня, закрой меня на засов.
Увидишь, мама, я буду нема и тише
полярной ночи, от любых, вообще, отказавшись слов.
– Покорной будь, Айно, детка, и не дрожи,
ступай сейчас в лес и веников навяжи.
– Покорной буду, мама, отправлюсь в лес.
Отдай меня за кого-то из наших мест.
Лес в наших краях огромен и свеж, и чист,
здесь, где знаком мне каждой березы лист,
я крепких березовых веников навяжу.
Вяйнямейнен идёт сюда. Я опять дрожу.
– Вяйнямейнен, ты мудр, ты стар и сед,
убереги нас обоих от этих бед,
не проси ни юность мою, ни страсть,
не удастся тебе ни вымолить, ни украсть...
И иди себе, Вяйнямейнен, своим путём.
Разными дорогами мы пойдём.
Я вернусь домой, Йоукахайнена умолю и мать.
Не бывать мне женой твоей, не бывать!
И бежали белые ноги в родимый дом,
– Мама, там лесная птица поёт о том,
что счастливой не быть мне, мама, и не бывать
этой свадьбе. Слышишь, поёт опять.
–Айно, детка, Вяйнямейнен в жены тебя берёт,
сдайся, как весеннему солнцу сдается лёд,
серебро надень и ленту вплети в косу.
То кукушка в нашем кричит лесу.
Айно вплетала ленту, брала серебро и медь,
уходила на берег грустную песню петь,
видела дев, плескавшихся среди волн,
сбрасывала ленты с себя и лён
и бросалась к суровому камню вплавь.
– Забери меня, море, себе оставь!
Опускало море Айно к себе на дно.
Только птичий крик раздавался – Айно!
Вяйнямейнена лодка плыла, разрезая гладь,
удалось ему в сети рыбу одну поймать.
Вынул финский нож Вяйнямейнен, а рыба – вон
из руки его – в воду, махнув хвостом.
– То, не рыба была, Вяйнямейнен, то я была –
Айно! Вода меня приняла...
Говорила же – не бывать мне твоей невестой, твоей женой,
не делить нам ложе и хлеб ржаной.
Гадок ты, Вяйнямейнен, и стар, и сед.
Не накличь на себя ещё пущих бед...
Не поймал Вяйнямейнен Айно, ушла на дно.
Только птица лесная кричит – Айно...
* * *
Когда ты наконец женишься, я – окончательно разведусь.
Когда у тебя появятся дети, я выйду замуж
за хорошего доброго, например, инженера и притворюсь
очень счастливой на снимках – вот посмотри! А там уж...
всё равно. А дальше... дальше всё так же мерно пойдут часы:
щёлк-щёлк…проплетётся стрелка и сложит в годы
свои обороты по кругу. Твоих босых
девчушек фотографии в письмах к другу.
Я съезжу в Омск, в Саратов и в Магадан,
зимой покататься на лыжах, а летом в Ниццу.
Всё хорошо. Побывали и тут, и там...
Ты напишешь в ответ, что снова должна родиться
дочка, что счастье в детях, что старшая в первый класс
с сентября, что у младшенькой снова – зубы,
что масса работы, занят, что рад за нас,
что тоже планируешь потом побывать повсюду.
Вот он средний возраст, который казался немыслимым в 23.
Как необратимо время меняет наши тела и лица.
Ты теперь всё больше про деток и про артрит,
нежели про какую-нибудь девицу...
Наши письма всё больше формальны и ни о чём,
и я не знаю, как теперь тебя называть до «здравствуй».
Десять лет прошло… мы сидели с тобой плечом
к плечу, и ты вышел возле «Энтузиастов».
Пыльный транспорт повёз меня дальше, а сквозь стекло
шевелились кроны деревьев, спешили люди.
Десять лет прошло, это было давным-давно,
и не будет уже. Так больше уже не будет.
* * *
Если мы с тобой когда-нибудь совпадём,
где-нибудь на пространстве старого континента,
обещай, что тогда сойдёмся и снимем дом
в несколько счастливых квадратных метров.
Станем гулять вечерами, скрываться днём,
мерно тянуть портвейн из простых стаканов.
Просто пообещай, что однажды станем
ближе, если когда-нибудь совпадём
* * *
Когда она пишет мир, я стою за её спиной.
Я вдыхаю краски и запах её одежды.
Под ногами нашими вертится шар земной.
В мастерской нынче ветрено, на белых холстах – безбрежны
и случайны контуры. И мы одиноки средь этих её широт:
я молчу о своём, она о своём, и каждый молчит о главном.
Говорят, потеплеет на днях, и зима пройдёт,
она выронит кисти, выдохнет медленно. Долго, плавно
поведёт по холсту рукой – покажется горизонт,
посветлеет небо, внезапно пахнет апрелем.
И, возможно, нам неслыханно повезёт,
и получится к морю вырваться на неделю.