1.
Мобильные отключают, не сговариваясь. Какие могут быть звонки, если не виделись семь лет?!
– Пять, по-моему… – неуверенно говорит Паскевич, но Букин машет руками, мол, у тебя Альцгеймер! Перед последней встречей ты третьего родил, так? А сколько сейчас ему?
– Ей. Третья у меня – дочка.
– Какая разница?! Я спрашиваю: лет ей сколько?
– В школу должна пойти…
– Вот! Семь лет, и к бабке не ходи! Но, поскольку мы всё же встретились, выпьем за это!
Букин наливает щедро, не видя краев, так что вокруг рюмок образуются водочные лужицы. Первый тост: за встречу! Это же замечательное дело, старые друзья должны встречаться! Должны, кивает Паскевич и накатывает рюмку. Когда голова запрокидывается, он видит потолочный вентилятор, с трудом разгоняющий знойный летний воздух. Не стоило бы в жару потреблять водку, но робкое высказывание в пользу пива тут же пресекается: ты очумел! Если б мы с тобой каждый день встречались (типа работали по соседству), то пивка дернуть – самое то. Но тут ведь семь лет, такие встречи на Эльбе обмывают только водкой!
Ещё пара тостов за встречу, а там и графин заканчивается. Букин вскидывает руку, и к ним направляется официантка, чтобы получить заказ ещё на триста грамм. А-а, ладно, говорит Букин, давайте уж сразу полкило! И, упреждая возможные возражения, достаёт бумажник, дескать, я плачу! Официантка поворачивается спиной, Паскевич видит на блузке влажное пятно, что означает: не он один страдает от жары. Почему в кафе нет кондиционеров?! Лопасти вентилятора с шумом перемалывают воздух, увы, нисколько его не охлаждая.
– Не пора ещё в зоопарк? – вопрошает Паскевич после очередного тоста.
– Нет, рано. Я с запасом встречу назначил, чтоб посидеть можно было. Ну, как прежде.
– Как прежде – трудно. Печень уже шалит, да и концерт хочется послушать в нормальном состоянии…
– До концерта мы сто раз протрезвеем! А не протрезвеем, пусть Бен не обижается. Сам хорош: столько времени пропадал где-то, гитарист хренов, и даже на выступление не пригласил! Да если б я вчера эту газету в супермаркете не взял – так и не узнали бы ничего!
Повод для встречи подкинула газета «Мой район», сообщавшая, мол, в концертном зале петербургского зоопарка пройдёт рок-концерт Бена Завадского.
– Концерт Бена, прикинь! – орал в трубку Букин, – Этого гада, который уже столько лет о себе знать не даёт! Мы думали, он вообще умер или сторчался на наркоте, а он – выступает! В общем, до кого мог дозвонился, обещали вроде придти. А с тобой можем пересечься пораньше, ну, выпьем, побазарим… Короче, получай вводные.
А почему, спросил Паскевич, в зоопарке? Потому, объяснили, что каждый нынче зарабатывает, как может. В том числе и зоопарк, где в административном корпусе давно уже оборудовали концертный зальчик, в котором выступают барды и рокеры.
– Тигров надо кормить, понял? Вот начальство и нашло выход из положения. В итоге и тигры довольны, и музыканты, потому что доход делят фифти-фифти.
– Ты-то откуда знаешь?
– А я был там пару лет назад, слушал хэви-металл. Хотя, если про Бена говорить, это может быть просто прикол. Он же всегда прикалываться любил, а выступать среди тигров и медведей – это тебе не «Юбилейный» на уши ставить!
С дивана за телефонной беседой зорко наблюдала Раиса, телепатически вопрошая: куда намылился, родное сердце? Ты разве забыл, что старший готовится к экзаменам, и ему нужна помощь отца? А среднего надо возить за город, на соревнования по плаванию? Да и младшую доченьку требуется выводить на прогулки, в школе-то будет не до свежего воздуха, а мы договорились, что гуляем с ней по очереди. Предвидя этот набор аргументов, Паскевич не стал лезть на рожон, мол, завтра иду на встречу с друзьями, и баста! Он просто решил: иду, а там видно будет. Накатило вдруг, вспомнилось, и так захотелось в старую компанию...
Компания сложилась в студенческой общаге на Каменноостровском проспекте. Эпоха была рок-н-ролльная, и в лидеры компании закономерно выдвинулась персона с гитарой и с патлами. У Паскевича давно уже наметилась плешь (грозившая перейти в лысину), но Бена иначе, чем с гривой чёрных волос, он не представлял. И с другим именем не представлял, хотя на самом деле это было прозвище, полученное за высоченный рост. То есть вначале он был «Биг Беном», потом первая половина отпала, зато вторая прилипла к гитаристу крепче подлинного имени. Начинал он с репетиций в красном уголке и полулегальных «квартирников». Но в воздухе уже пахло свободами, за окнами гудела и гремела эпоха перемен, и постепенно его концерты переместились из занюханных коммуналок на подмостки ДК и в рок-клуб на Рубинштейна. После чего друзья гитариста почувствовали свою исключительность. Кроме Бена, в их комнате жили Паскевич, Букин и Пупс; к ним примыкали Дед, прозванный так из-за шкиперской бороды, а еще Салазкин и Конышев, учившиеся курсом ниже. И на каждого падал отсвет славы (а это была небольшая, но слава) Бена, каждый ощущал себя посвящённым. Получив дипломы, они продолжали встречаться; и отсвет по-прежнему грел компанию, пока Бен не исчез. Одни говорили, что он перебрался в Москву, другие – что свалил за бугор. Но вот, друг концертирует, значит, цена этим слухам – копейка в базарный день.
После очередной рюмки в памяти всплывает сцена, как отмечали день рожденья Бена. Накануне долго думали, чего бы подарить другу, и, наконец, додумались. Стена над кроватью Бена была закрыта китайской соломкой, что поднимается на веревочке, и в самый пиковый момент – раз! И на стене – Джон Леннон! Фишка была в том, что портрет вначале наклеили на стену, после чего трижды покрыли эпоксидной смолой.
– Это что ж такое? – спросил Бен, проводя рукой по блестящему покрытию.
– Это – как в Мавзолее! – гордо проговорил Букин, – То есть, Джон мумифицирован навечно! А что? Чем, скажите, Леннон – хуже Ленина?! Комендант потребовал убрать портрет, но счистить эпоксидку водой не представлялось возможным. И соскоблить было невозможно (нож скользил), так что начальство, в конце концов, плюнуло на это «безобразие», и Леннон остался на стене forever.
Прерывает воспоминания Букин.
– Ё-моё, семь лет! – качает он головой, – А ведь когда-то каждый год встречались, и какие встречи были! Помнишь, как на охоту собирались? На пятую годовщину выпуска?
– Помню, конечно. Пупс обещал вывезти всех на Свирь, у него там, говорил, егеря знакомые.
– Точно. Серьёзного зверя валить собирались, например, лося. Или кабана, или медведя даже… Прикинь: лес непролазный, и ты выходишь на медведя…
– Мы выходим на медведя. – Уточняет Паскевич.
– Ну, пусть мы. Обложили со всех сторон зверюгу матёрого; он, конечно, рычит, встаёт на задние лапы, чтобы на тебя броситься, а ты – бах! А потом из другого ствола – ба-бах!
– Ружьё, значит, двуствольное?
– А как же! Только не наша паршивая двустволка, а настоящая немецкая – «Зауэр». С вертикальным расположением стволов. Сам я из неё не стрелял, вообще-то, но Пупс говорил, что именно так они расположены. А Пупс в этом деле – дока!
– Класс… Ну, и что дальше с медведем?
– А капец ему. Ну, представь, если в тебя две пули всадить! Потом мы рядом с ним фотографируемся, а дальше шкуру снимаем.
Они молчат, воображая лес, замершего медведя и настоящих мужиков, победивших зверя в честной борьбе.
– Жаль, – разводит руками Паскевич, – что не состоялась охота…
– Ничего, – отзывается Букин, – зато концерт обязательно состоится. Бен будет играть, как бог, я тебе обещаю! Выпьем за это!
Неожиданно настроение портится – это Паскевич вспоминает о работе. Казалось бы: работа как работа, нужная и горожанам, и гостям города, желающим справить нужду. Но очень уж не сочетается ремонт мобильных туалетов, коим занимается его отдел, с прожекторами рок-сцены. И с мужественными ребятами, что поставили ноги на тушу медведя, не сочетается – да это вообще курам на смех! Зачем он вообще туда устроился? А потому что семья, а семье нужны деньги, чёрт бы их побрал! Хотя в своё время был подающим надежды аспирантом, на конференциях выступал, полдесятка патентов на изобретения получил! Представив кабинку мобильного ватерклозета, Паскевич вздыхает: увы, совсем не сочетается…
«Ничего, – сказала бы Раиса, – главное, деньги платят. Да и организация звучит солидно: «Биоэкология». А он сказал бы, что солидность эта – дутая, его работа, как ни крути, воняет, так что стыдно даже знакомым о ней рассказать. И вообще, сказал бы он, ты дура, ни черта не смыслящая в рок-музыке. А уж в охоте тем более, и слово «Зауэр» для тебя – звук пустой. А она бы… Нашла бы, в общем, что сказать, эти разговоры случались у них раз в полгода, когда Паскевич, поддав, ставил точки над i. То есть проговаривал последние истины о жене, работе, мироздании, чтобы на следующий день опять отправиться в свою «Биоэкологию».
– А помнишь, – пытается он улучшить настроение, – как соседи на нас в деканат стучали? Мол, нам музыка из двадцать первой комнаты спать не даёт! А однажды вообще ментов вызвали, и те нас в отделение забрали…
– Помню, конечно! – отзывается Букин, – Бен им ещё песни пел, сидя в камере!
– Точно! А когда нас выпускали, он автограф лейтенанту оставил, как настоящая звезда!
– Эх, блин, какая была жизнь! А сейчас не жизнь, а…
Не в силах найти дефиницию, Букин машет рукой. Точно так же он махал на прошлой неделе, когда явились налоговики, принявшись копаться в отчётности, как свиньи в навозе. Какая же зараза из его фирмы стучит в налоговую инспекцию?! Бухгалтерша? Вряд ли, это не в её интересах. Заместитель? Так они вроде приятели… В принципе, он мог бы каждого вызвать в кабинет и учинить допрос с пристрастием, благо, на фирме работало всего полтора десятка человек. Беда в том, что кабинет у него два на два, вызовешь – и будешь нюхать перегар, так ничего и не добившись в итоге. Да и фирма – одно название, продажа счетчиков для газа, причём китайских. Когда-то их с руками отрывали (народ взялся экономить на ерунде), но в последнее время спрос упал, и персонал начал проявлять недовольства, вплоть до «стука» в нужные инстанции. А инстанциям разве объяснишь, что фирма загибается? Ты кто – предприниматель? Значит, плати в казну! Букин с содроганием вспоминает, как отслюнивал купюры главному налоговику, зазвав того в кабинет. А потом достал из сейфа початую бутылку Hennesy и угостил его коньячком.
Когда инспекция отвалила, он добил бутылку в одиночку, что нередко делал в последнее время. А что? Дома его не ждут, он ещё пять лет назад развёлся, а здесь – выпил, вставил в компьютер любимый хэви-металл, и унижение побоку. Рюмочка, лимончик, и мысли улетают то в прошлое, то в будущее, и так кайфово на душе…
– Ты чего сигналишь? – спрашивает Паскевич, – У нас вроде ещё есть в графине…
– Пусть будет про запас. – отзывается Букин, – Это ж карман не тянет, и вообще – какое твоё дело? Я плачу! – он ещё раз поднимает руку, – Девушка! К нам подойдите, плиз!
– Мы первые её звали! – кричат из-за углового столика, – Пусть к нам сначала подойдёт!
– Чего-о? – вытягивает физиономию Букин, – К вам сейчас подойдут, ага! Двое с носилками, один – с топором!
– Да ты чего, козёл?! Ты на кого…
Ещё больше вспотев от волнения, официантка при поддержке Паскевича утихомиривает скандал, что Букина явно огорчает. И он дважды (причём в быстром темпе) набулькивает в рюмки. А Паскевич вспоминает, как их компанию однажды занесло на Васильевский, в пивной бар, где сидела местная урла. Слово за слово, тычок, другой, и вот уже на них надвигается человек двадцать, не меньше. И хоть они встали спина к спине, взяв в руки пивные кружки (всё ж таки оружие), всё равно были б битыми – если бы не Пупс. Откуда-то у него появился охотничий нож, и он с диким криком вскочил на стол.
– Конечно, помню! – кивает Букин, когда эпизод озвучивается, – Как он там орал? «Всех покромсаю на шашлыки!» И ведь покромсал бы, даже не на шашлыки – на бефстроганов!
– Ещё бы, он же сибиряк, охотился в тайге…
– А я о чём?! Сколько раз на охоту нас зазывал, и ружья обещал всем предоставить… Ведь обещал, верно? Только мы, чайники безмозглые, никак собраться не можем! Вот представь: сидишь с двустволкой…
– С двустволкой «Зауэр». – Уточняет Паскевич.
– Ну, пусть так. Сидишь на дереве, и тут на поляну выходит лось. Настоящий такой лосяра, с рогами, которые на полтора метра расходятся…
– Неужели на полтора?!
– А ты думал?!
– Класс!
– Ну, и вот он, значит, стоит, красавец, воздух нюхает. Но ты же не дурак, сидишь против ветра, так что он тебя не чует. И вот ты прицеливаешься и под лопатку ему из первого ствола – бах! Лось на передние колени припадает, и ты опять – ба-бах! Готов!
Паскевич восхищенно крутит головой:
– Да, царская была бы охота!
– А я о чём? – Букин опять набулькивает, – Ладно, будет и на нашей улице праздник! Ну, поехали!
Паскевичу то ли кажется, то ли и впрямь вентилятор начинает вращаться быстрее. Теперь лопасти напоминают винт вертолета, способного унести в иные края начальника отдела по ремонту мобильных туалетных кабин, выставленных нынче у каждой станции метро. Туда, где ты не просто добытчик, приносящий в дом купюры (Раиса их всегда тщательно пересчитывает и раскладывает по стопочкам), а настоящий мужик, так сказать, бог, царь и герой, способный и медведя завалить, и лося, если понадобится.
Неожиданно лопасти начинают вращаться в обратную сторону, то есть, Паскевич возвращается домой. Причём с трофеем, а именно: с рогами, что в размахе полтора метра. В глазах старшего сына заметно уважение (коего давно не замечалось), средний тоже гордится героическим папашей, а дочка просто визжит от радости. Даже Раиса меняет вечно недовольное выражение лица на благосклонное, берёт в руки трофей и пытается привесить его в прихожей, напротив входной двери. «Не помещается! – говорит она с досадой, – У нас ведь ширина прихожей – всего метр двадцать, а здесь явно больше!»
– Эй, очнись! Какие еще «метр двадцать»?
– А я сказал: метр двадцать?!
– Ага.
– Извини, это я о своём… Наливай, что ли, да пойдём из этих злачных мест.
Букин с готовностью исполняет просьбу.
– Но на улице – продолжим! Я знаешь, с каким запасом встречу назначил? Ужас! Мы с тобой ещё часа два можем смело отдыхать!
Запас времени у предпринимателя образовался за счёт убега из офиса, где назревал бунт. Сегодня утром газовые счетчики, лежавшие штабелем в коридоре, переместились под дверь его кабинета. Надо же, уроды! Он им когда-то дал работу, взяв их с улицы, а они заявляют протест, борются, понимаешь ли, с капиталистом!
– Тебя не тошнит? – спрашивает он, когда выгребают на улицу. Паскевич с тревогой прислушивается к происходящему в желудке.
– Пока вроде нет… Да мы ещё не так много выпили!
– Я о другом. – говорит Букин. – От жизни не тошнит?
– От жизни? От неё – конечно! Иногда очень даже тошнит!
– Вот и меня тошнит. Такая тошниловка, будто я опять сдохшего слона разделываю. Помнишь, как мы в этом самом зоопарке зарабатывали на новую ударную установку Бену?
– Я не зарабатывал. У меня тогда, как ты помнишь…
– Первая родилась?
– Первый. Старший у меня – сын.
– Ну да, а мы взялись за эту халтуру, ещё не зная, чем она грозит. Прикинь: слон издох, а тушу разделывать некому! Нету желающих! Нам же деньги нужны были позарез, точнее, они Бену были нужны. Ну, что это за группа, где ударные, того и гляди, развалятся? Короче, подрядились за неплохие бабки разделать эту тушу, которая уже подванивать начала. И так меня заворотило… Что характерно: Пупсу было хоть бы хны, он даже респиратор не надевал!
– Ну, конечно, он же привык в своей тайге лосей и медведей разделывать…
– А мы с Беном, хоть и в респираторах, а всё равно блевали. И Салазкин блевал, и Конышев, и Дед… Нет, Дед не блевал, потому что писал тогда диплом. Или не писал? Но тогда, выходит, блевал… Короче, без пузыря не разберёшься, идём в магазин!
2.
Идею посетить общагу подаёт Паскевич. Точнее, он вспоминает, что старое здание на Каменоостровском проспекте ставят на капитальный ремонт, кажется, уже расселяют, и Букин хватается за голову. Мол, это ж такое место, это ж молодость наша, это ж… Короче, надо сходить туда напоследок. Навестить, так сказать, на посошок, чтобы ребятам было о чём рассказать.
И вот они уже на проспекте, озирают массивный дом с эркерами, балконами и венчающим крышу «шлемом» из оцинкованного железа. Окно их комнаты расположено слева под «шлемом», то есть так считает Букин. Паскевич же утверждает, что справа. Они спорят, тыча пальцами в окна – все без исключения тёмные. В окнах соседних домов горит свет (дело идёт к вечеру), в общаге же царит мрак кромешный, значит, и впрямь капремонт. Значит, полный капец прежней жизни, той феерической dolce vita, каковая только и может считаться жизнью – в отличие от нынешнего бездарного существования. А тогда надо выпить, причём по полному!
Сказано – сделано, и вот уже пьяная слеза катится по щеке Букина. Помнишь, как я на спор перелезал из нашего окна – в соседнее? На высоте шестого этажа, между прочим, по бордюру в семь сантиметров! Хотел Надьку Березину поразить, она как раз в той комнате жила… Ага, поразил так, что она чуть заикой не сделалась! Ничего подобного: она втюрилась по уши, замуж за меня хотела! А ты? А я – дурак, женился на такой выдре, что до сих пор, как о ней подумаю, трясёт!
А помнишь, говорит Паскевич, как я учебник по научному коммунизму на самолётики пустил? И как всю ночь перед экзаменом кидал их из окна? А как же! Это ж, можно сказать, диссидентская акция была, наш ответ совку! Весь проспект был усеян самолётиками, хорошо, время перемен наступило, никто особо не разбирался – откуда были выдраны листки. Они ещё раз выпивают, теперь уже за смелость Паскевича. Из окна в окно, конечно, он не лазил, но мог запросто вылететь из института.
Внезапно входная дверь открывается, и в проёме мелькает свет. Неужели в доме есть кто-то живой?! Неужели не все крысы сбежали с этого корабля?! Оказалось, не все, одна седовласая «крыса» осталась, чтобы сидеть на вахте и никого не пускать.
– Как это – не пускать?! – возмущаются приятели, – Да знаете ли вы, кто перед вами стоит? Мы ж в этом доме… Мы тут полжизни, можно сказать, прожили!
– Да хоть всю жизнь. Дом идёт на ремонт, коммуникации отключены, так что до свиданья!
Паскевич с Букиным переглядываются.
– А чего мы у неё разрешения спрашиваем? – говорит Букин, – Кто она такая?! Пойдём, посетим родные пенаты…
Седовласая поднимает трубку телефона.
– В таком случае я вызываю милицию.
– Вызывайте хоть ОМОН, а мы – к себе домой пришли!
Настроенная решительно, вахтерша накручивает диск.
– Вообще-то, – вворачивает Паскевич, – у нас в милиции свой человек работает. Фамилия его Конышев, он старший, между прочим, лейтенант. Так что ничего они нам не сделают!
– Ну, если не сделают, то чего вам бояться? Алё! Это отделение? Пожалуйста, вышлите наряд на Каменоостровский…
Приходится ретироваться, смывая позор очередным стаканом. Нет, какая сволочь, а?! В наше время вахтерши были добрее, верно? Ну, в наше время вообще всё было по-другому! Совок, конечно, но какой-то душевный… Проглотив водку, Букин толкает приятеля в бок.
– А чего ты там гнал про Конышева? Какой ещё, блин, старший лейтенант?
– Да это я так… – смущается Паскевич, – На понт её брал…
– На понт – это понятно.
Букин затягивается сигаретой, после чего задумчиво произносит:
– Слушай, а почему никто из нас по специальности не работает? У нас же уникальная, блин, специальность – корабельные гироскопы! Не просто гироскопы, а – корабельные! Которые на подводных лодках крутятся! На авианосцах!
– У нас на флоте нет авианосцев, есть авианесущие крейсера.
– Ну, значит, на крейсерах этих… Я уже и забыл, где именно они крутятся, одни газовые счетчики в башке.
– И у меня в башке такое… Лучше не говорить.
– Вот именно! Лучше не говорить, а… Выпить!
У Паскевича это последний всплеск трезвости, который не хочется поддерживать. Наоборот, ему хочется забыть встречу годичной давности, когда Конышев, одетый в лейтенантскую форму, подвозил его на сине-белой машине с надписью по борту «РУВД Фрунзенского района». А потом угощал в своём кабинете водкой, охотно рассказывая про бывших однокашников.
– Откуда ты про всех знаешь?! – поражался Паскевич, а Конышев многозначительно усмехался, мол, ты плохо представляешь наши возможности. У меня такие каналы информации, о которых ты и не догадываешься. А если ещё свой интерес имеется? Все ж таки старые друзья, хочется о них побольше знать…
По его словам выходило, что Дед, которого считали самым умным на курсе, нынче продавал леденцы. Те самые простенькие леденцы из нашего детства, они в провинции по-прежнему спросом пользуются (не у всех хватает денег на «Чупа-чупс»). А Салазкин? А этот – носильщик на Московском вокзале, я его называю «Тележкиным», потому что он, понятное дело, всегда с телегой. Никогда его не встречал? Ну, конечно, он отворачивается, если знакомого увидит, типа – стыдно ему. Но если ты придёшь как-нибудь утречком, когда прибывают поезда из Адлера и Симферополя, то обязательно его заметишь на платформе. А этот? А этот, наоборот, ни от кого не скрывается, потому что охранником в финское консульство устроился. Теперь стоит на входе, и морда прямо сияет от счастья! А тот? А тот вообще копыта отбросил. Он-то как раз по специальности пошёл, корабли строил. Когда заморозили проект, на который несколько лет было потрачено, он запил, ну, а дальше…
– Букина, кстати, встретишь, передай: пусть с налогами перестанет шустрить. Налоги – не наша епархия, конечно, но я ему по дружбе советую выйти из тени. Скоро всех таких деляг будут строить по стойке «Смирно!».
– Букина я давно не видел. Пупса встречал года три назад. Помнишь, как он на охоту нас всё время зазывал? Мол, давайте соберёмся, я всем ружья достану, и такую царскую охоту устроим…
Конышев нехорошо усмехнулся.
– А вот этот деятель нынче – по другую сторону баррикад. Надо же, охотник! Сказал бы я тебе, какой они тут «охотой» занимаются…
– Какой ещё охотой? Что-то я не въезжаю…
– В бандиты он подался. Тут и разряд по боксу пригодился, и то, что в оружии разбирается… Только их скоро тоже всех прижмут. Так прижмут, что пикнуть не смогут!
После стакана звёзды на погонах старшего лейтенанта меркнут, Конышев с его «досье» исчезает в сумеречном воздухе, и накатывает странная легкость. Та легкость, что позволяла бесстрашно скакать по бордюрам на верхотуре, и сейчас, без сомнения, она тоже выручит.
Паскевича вдруг озаряет:
– Слушай, так здесь же чёрный ход имеется!
– Точно! – просветляется следом Букин.
Расположенная во внутреннем дворе-колодце, дверь оказывается запертой. Что нисколько не умаляет пыл. Здесь же, у помойки, находится стальная труба, которую подсовывают под дверь и начинают рьяно работать этим рычагом. С пятого раза дверь чуть сдвигается вверх, с десятого вообще слетает с петель. The best! Они звучно схлопывают ладони и, хлебнув по очереди из горлышка, устремляются внутрь.
Света нет, то есть, коммуникации и впрямь отключены, так что приходится подниматься наверх при свете зажигалок. На стенах пляшут неверные тени, слышны какие-то шорохи (или кажется, что слышны), но двое отважных продолжают путь. Куда делся предприниматель? Где работник ассенизационной компании? Их нету, они умерли, по тёмной лестнице пробираются романтики, искатели приключений, сорвиголовы, которым по фигу любые запреты.
– А помнишь, – шепчет Паскевич, – как после моих самолётиков мы на Каменный остров рванули? И всю белую ночь по заброшенным домам лазали?
– Помню, а как же! – так же шёпотом отвечает Букин, – Вот где было жутко… А почему мы, кстати, шепчемся?
– А хрен его знает.
– Мы, блин, у себя дома! Мы право имеем!
Громкая тирада разносится по лестнице, отдаваясь эхом в гулкой пустоте. Взойдя на шестой этаж, они движутся по тёмному коридору. Под ногами хрустит строительный мусор, двери комнат – нараспашку, то есть и впрямь капец прежней жизни. Где же их родная комната со счастливым номером «21»? Слабенький свет зажигалок выхватывает из темноты цифры на дверях, и, наконец, вот она! Зажигалки уже выдохлись, но, по счастью, сюда добивает свет галогенных фонарей с проспекта.
Поначалу они ничего не узнают: мебель передвинута, посредине комнаты груда хлама, а вдоль стен – ряд панцирных сеток, поставленных на попа. Осторожно сдвинув сетки, они обнаруживают на одной из стен портрет, после чего опять сталкивают ладони. Такое, мол, не исчезает! Леннон жил, Леннон жив, Леннон будет жить!
Экс-битл смотрит на них загадочно, поблёскивая эпоксидным глазом, и они опускаются на груду мусора. Слова не нужны, ни тихие, ни громкие, хотя они и имеют, конечно, право орать в этих стенах и вообще ходить на голове. Это святое, они видят перед собой не фотографию – икону, альфу и омегу, центр Галактики под названием: НАША ЖИЗНЬ. А в таких случаях хочется говорить о главном, о том, что составляет суть и смысл этой самой «нашей».
– У нас там ещё осталось? – кашлянув, произносит Букин.
– Конечно, – с готовностью отзывается Паскевич (ничего главного на ум не приходит, и он с облегчением отвинчивает пробку). А после доброго глотка говорит:
– Странно. Нельзя ведь сказать, что мы не вписались в нынешнюю жизнь, верно?
– Нельзя, – крутит головой Букин. – Мы вписались.
– Все наши как-то устроились, но… Тоска иногда накатывает. Иногда как накатит, ну хоть, блин, вешайся!
– Здесь ты прав. Но сегодня мы разгоним тоску. Ты, надеюсь, помнишь про зоопарк?
– Помню. Нам ещё, кстати, не пора?
– Через полчаса пойдём. Заберём этот портрет – и пойдём.
Паскевич хмыкает.
– Как его заберёшь?! Не помнишь, что ли, как наш комендант ножом его отскоблить пытался? Дудки, ничего не вышло!
– А у нас выйдет. Мы его вместе со штукатуркой из стены выбьем! А потом подарим Бену! Прикинь: мы приходим с этим портретом, и все наши в осадок выпадают!
Паскевич выставляет большой палец.
– Классная идея!
Но, когда он пытается встать, ноги не слушаются. И Букина не слушаются, что означает: не надо было присаживаться (не надо было пить?). Они ползают по хламу, выискивая подходящее орудие, находят какие-то ножницы и, с трудом поднявшись, начинают обкалывать изображение по кругу. Штукатурка крошится, шум стоит неимоверный, но дело есть дело. Тут ведь и впрямь фурором попахивает, то есть респект и уважуха им обеспечены.
И вот портрет отделяется от стены: обсыпавшись по краям, он все-таки сохранил целостность (спасибо смоле). Комната как-то сразу теряет привлекательность без главной своей святыни. Гуд бай, прежняя жизнь! Мы перенесём святыню в другое место, и она продолжит жить, счастливо избежав позорной судьбы: быть замурованной в ходе евроремонта!
Но что там за шум? Почему голоса за окном? Открыв створку, Паскевич перегибается через широкий подоконник и видит внизу сине-белый автомобиль с мигалкой. Рядом перемещаются несколько тёмных кругляков (так выглядят сверху милицейские фуражки) и седоволосая голова. Обладательница головы тычет рукой вверх, дескать, призовите к порядку это хулиганье! Накажите за взлом помещения по всей строгости закона!
– Эй! За нами, кажется, приехали…
Букин тоже с любопытством пялится вниз.
– Ну да, двое с носилками, один с топором… Фиг они нас поймают, спорим?
– А чего тут спорить? Конечно, фиг!
Что удивительно: страха нет, зато есть задор, ощущение настоящего приключения, о котором они тоже сегодня расскажут. Ещё бы! Остальные притащатся со скучных работ, служб и офисов, они же, пройдя огонь и воду, принесут потрет Леннона, что можно приравнять (или почти приравнять) к царской охоте.
Фуражки перемещаются к парадному входу, а наши охотники – к спасительному чёрному. Там, однако, тоже слышны голоса, и внизу мелькает фонарь.
– Что будем делать? – шёпотом (теперь это оправданно) вопрошает Паскевич.
– Можно отсидеться в учебной комнате, что под самой крышей. Вряд ли они туда поднимутся, хотя…
– В этом случае с концертом пролетаем?
– Сто пудов. Поэтому рвём когти к старому лифту. Помнишь, где он находится?
– Спрашиваешь! В конце коридора, и там только шахта, а кабины никогда не было.
– Правильно; и мы по этой шахте сейчас – тю-тю!
Пьяно хихикая и стараясь не хрустеть мусором, они движутся в коридорный тупик. Двери лифта намертво заклинены, зато сбоку есть дыра, достаточная, чтобы пролезть. Приложившись по очереди, они добивают бутылку, аккуратно ставят тару у лифта и лезут внутрь.
Сетчатая конструкция позволяет худо-бедно перемещаться по шахте. Первым сползает Паскевич; будучи налегке, он то и дело вопрошает: как, мол, ты? Груз не мешает? Не мешает, бодрится Букин, хотя, конечно, сползать с тяжеленным шматом штукатурки – еще то удовольствие.
– Подожди… – бормочет Паскевич, – Я тебе щас буду ботинки в сетку вставлять.
– Как это? – не понимает Букин.
– Ну, ты ж не видишь, куда ногу ставишь, так? А я снизу – вижу! Короче, давай ногу… Оп-паньки! Вставил! Теперь другую ногу давай!
Вот и пятый этаж, потом четвёртый, однако до низа ещё целая пропасть, это же старый дом с высоченными, под четыре метра, потолками. Они сползают ещё ниже, когда ступня Букина вдруг срывается (плохо вставил, наверное). Ломая ногти, он судорожно цепляется свободной рукой за сетку, только сил не хватает, и, сметая приятеля, Букин летит вниз…
3.
В себя они приходят, когда оседает пыль. Надо же, сколько её накопилось внизу! Отплевываясь и отряхиваясь, они озирают место, куда грохнулись вдвоём, и Паскевич очумело качает головой.
– Надо ж, блин, повезло! Можно ведь запросто переломаться об эти надолбы!
Оказывается, они угодили аккурат между мощными бетонными столбами, на которые опускалась некогда кабина. А грохнись они чуть левее или правее? Капец, опять же, только не прежней жизни, а – нынешней. Но они, видно, в рубашке родились, потому что а) ни царапины не получили, б) сохранили портрет! Букин как-то исхитрился прижать его к телу, в итоге Леннон ну просто как новенький!
Сетка внизу настолько хлипкая, что отваливается после одного тычка. Оказавшись во внутреннем дворе, они выходят через арку на проспект. У парадного входа мигает синим «воронок», и они, не сговариваясь, направляются к нему. Как отказать себе в удовольствии продефилировать мимо безмозглых ментов? С гордым и независимым видом они маршируют по проспекту, не привлекая при этом внимания, будто сделались невидимками.
– Ну? – вопрошает Букин, – Теперь на концерт? Кажется, мы уже опаздываем…
Зоопарк, несмотря на позднее время, сияет огнями, не иначе, в честь эпохального концерта. На входе Букин предъявляет кусок штукатурки с портретом, типа – вот наш пригласительный. И служитель в форменном кителе и фуражке берёт под козырек.
– Понял, да? Наверняка Бен предупредил здешних устроителей, чтоб друзей пропускали без билетов! Глянь-ка, тигры!
Огромные полосатые кошки расхаживают в золоченых клетках, грозно рыкая, и откуда-то издали им отвечают таким же рычанием, надо полагать, львы и леопарды. В соседней клетке встаёт на дыбы медведь, с виду – натуральный гризли, а ещё дальше виднеются разлапистые лосиные рога.
– Вот бы где поохотится… – восхищённо проговаривает Паскевич, но Букин пожимает плечами: здесь не положено, сам понимаешь.
– Ого! – восклицает он, – Да тут прямо второй «Юбилейный» отгрохали! В прошлый раз, скажу тебе, зальчик скромнее был, совсем, то есть, крошечный!
Зал и впрямь шикарный, с остеклением снизу доверху и с прожекторами, освещающими площадку, заполненную многочисленной публикой.
– Тут вообще всё изменилось, – крутит головой Букин, – причём в лучшую сторону!
– Хочешь сказать, что уже не тошнит? Ну, от такой жизни?
Букин прислушивается к себе.
– Знаешь, нет. Не тошнит! Совсем не тошнит!
Первым встречают Салазкина, который явился на концерт прямо с вокзала, даже тележку грузчицкую прихватил. Ну, здорово, старик! Правильно, нечего стесняться своей профессии, мы по-любому – лучшие! А что это ты сосёшь? Леденцы?! Значит, и Дед здесь?!
Оказывается – здесь, улыбается (правда, грустно как-то) в свою бороду, затем достает из кармана два петушка на палочке. Угощайтесь, мол, дружбаны, чем бог послал! Даже Конышев притащился, хоть и стоит в сторонке. Когда Паскевич его замечает, Конышев (на сей раз одетый в штатское) прикладывает палец к губам, мол, тихо, сохраняем инкогнито! Потому что вон там – Пупс, который вылез из джипа и, раскрыв объятия, направляется к старым друзьям.
«Да брось ты! – хочет сказать Паскевич, – Какие баррикады?! Мы все здесь друзья, мы пришли на концерт нашего Бена, мы – вместе!» Друзей, надо сказать, изрядно, публика буквально ломится на выступление, что говорит о невероятной популярности их талантливого друга. И афиша говорит о том же: на ней указано, что в первом отделении будет играть легендарная рок-группа «Зоопарк».
– Понял, в чём фишка?! – радуется Букин, – Ну, почему концерт здесь назначили? Майк Науменко с «Зоопарком» будет у Бена на разогреве, прикинь! Да это ж, блин, верх мечтаний!
Пупс интересуется, мол, что там у тебя? Когда Букин выставляет на обозрение «икону», никто на колени не падает, конечно, но эффект налицо.
– Мы его Бену принесли, в подарок. Как вы думаете, появится он перед концертом? Или мы его только на сцене увидим?
– Понятия не имею. – пожимает плечами Пупс, – Может и не появиться, он всё-таки суперстар…
– А вот и не угадал!
Бен появляется из служебного входа, заметившие кумира фанаты кидаются за автографами, но их останавливают недвусмысленным жестом, дескать, позже! В первую голову – друзья, однокашники, не разлей вода, с кем столько всего пережито! Надо каждого обнять, потрепать по плечу, парой слов перекинуться, ну, как положено. И хотя приветствие вполне дежурное, по сердцу разливается тепло.
– Как ты? – обращаются к Паскевичу, а тот машет рукой: не спрашивай! Что такое – моя жизнь? Ты про свою расскажи! А то тут отдельные сотрудники МВД, понимаешь ли… Паскевич бросает смущенный взгляд на Конышева, который внимательно наблюдает за ними, по-прежнему держа дистанцию.
– А-а, вот ты о ком… – Бен усмехается, – Не верь сплетням, мол, Бен Завадский – спился, а играет в кабаках и в третьесортных концертных зальчиках. Ты же сам видишь, какой у нас аншлаг!
– Да, конечно, я не поверил! Конышев вообще какой-то другой стал, не наш. Ну, мент – он и в Африке мент. А тебе мы подарок принесли, ты его сейчас вспомнишь. Ну? Показывай!
Подарок явно по душе Бену.
– Спасибо, ребята… – говорит он растроганно, – А теперь пойдёмте в зал, пора начинать.
Они рассаживаются на почётном первом ряду. Вскоре на сцену выходит Майк Науменко в своих фирменных тёмных очках, объявляя: гвоздь сегодняшней программы – Завадский, а мы так, поиграем для настроения. «Ва-ау!» – содрогается зал, когда музыканты «Зоопарка» берут первые аккорды. Разогревают зал на всю катушку, так что к перерыву публика уже беснуется в проходах и лезет на сцену, истошно крича: «Бе-на! Бе-на!». И он появляется, откидывает назад гриву, затем поднимает руку, утихомиривая разбушевавшуюся стихию.
– Мы обязательно отыграем своё отделение. Это обещаю вам я, Бен Завадский.
«Ва-ау, Бен! – отзывается зал, – Мы верим тебе!»
– Но пока надо проявить смелость и мужество. Из клеток, как нам сказали, вырвались хищники, а значит… Здесь есть настоящие мужчины?
Аск! Переглянувшись, они встают с почётных мест и, ловя на себе взгляды притихшего зала, направляются к выходу. Бен спускается со сцены, чтобы к ним присоединиться; когда же выходят наружу, совсем близко слышится грозный рык. С другой стороны отвечает вой то ли волка, то ли гиены, в общем, положение и впрямь серьёзное.
– Давай, разбирай! – говорит Пупс, распахивая багажник джипа, – У меня всё уже приготовлено.
Паскевич хлопает Букина по плечу.
– А ты говорил: не положено!
– Так кто ж его знал… Ладно, бери ружье.
Паскевич выбирает новенькое, в заводской смазке ружье с двумя расположенными друг под другом стволами.
– «Зауэр»? – спрашивает он.
– «Зауэр», «Зауэр»… – озабоченно отвечает Пупс, – Ты, главное, с предохранителя его сними и патроны вставь!
В этот момент из зала выбегает Конышев.
– Постойте, мужики… В общем, я с вами.
Когда он достает табельный «Макаров», Паскевич хмыкает, но вполне добродушно. Они жмут друг другу руки, потому что по-прежнему друзья, а друзья, как известно, познаются в беде.
И вот патроны загнаны в стволы, охотники выходят на травяной газон и встают спина к спине, оглядывая территорию. Хищники где-то близко, их глаза мерцают за пределами освещённого круга, даже запах долетает. Но охотники не боятся, наоборот, об этом они и мечтали, именно такая охота должна ознаменовать встречу друзей.
Что за тени мелькают среди древесных стволов? Ага, львы, их целый прайд – полдесятка самок и гривастый самец. Рыжие кошки выскакивают на открытое пространство и стремительно кружат вокруг горстки смельчаков, порыкивая и надеясь, надо полагать, на панику в человеческих рядах. А вместо этого: бах! Потом ба-бах! И вот уже гривастый бьётся в агонии, окрашивая траву красным, а львицы кидаются врассыпную…
– Это вам не буйволов пугать… – бормочет Дед, стрелявший первым. Приблизившись к мёртвой кошке (точнее – к коту), Пупс восхищенно крутит головой.
– Классный выстрел, прямо между глаз! Ты, Дед, и здесь остаешься отличником!
– Между глаз – это Бен, – скромно отвечает продавец леденцов, – Это он укокошил его вторым выстрелом.
– Все равно молодцы. Эй, Салазкин! Давай твою тачку, будем их в одно место свозить!
Носильщик охотно предоставляет свою тележку, на которую с трудом взваливают громадного зверя. Весь он не вмещается, хвост с кисточкой тянется по траве, вываливают же первый трофей перед ступенями зала.
После этого Пупс предлагает разделиться на пары и разойтись в разные стороны. А как же Салазкин с его тележкой? Его будем вызывать по мере необходимости, когда следующие трофеи появятся. А прикрывать его… Пупс скользит взглядом по выстроившимся в ряд охотникам и тычет в Конышева: будешь ты!
– Почему я?! – хорохорится мент. – Я тоже хочу зверя завалить!
– Потому, – отвечает Бен, – что милиция должна охранять своих граждан. Такие вот особенности национальной охоты.
Друзья смеются, и Конышев машет рукой: хрен с вами, уговорили!
Нет, это не зоопарк, это джунгли и тайга, саванна и буш, здесь собрались хищники со всей планеты, и каждый алчет человеческой крови. Алчете? Так вот вам дуплетом! Хотите зайти со спины? Но друг – всегда настороже! Бах! Бах! Ба-ба-бах! Выстрелы доносятся с одного, с другого края, куда то и дело вызывают Салазкина с Конышевым.
– Забирай косолапого… – небрежно говорит Букин, переламывая ружье и вставляя очередной патрон. Носильщик пыхтит, но даже с помощью охранника не может поднять медвежью тушу. Приходится помогать, да ещё сопровождать до ступеней.
– Ого! – восклицает Паскевич (он – напарник Букина), – Ничего себе кучка!
Гора трофеев постоянно пополняется, тут лежат и ягуары, и гиены, и прочая мелкая шушера. Что, впрочем, вовсе не означает вседозволенности. В суматохе из вольеров начинают выскакивать травоядные: в испуге шарахаясь от выстрелов, они то и дело пересекают охотникам путь. Но, когда Паскевич пытается поймать в прицел ветвистые рога, Букин его одергивает.
– Так не договаривались! В смысле: сегодня отстреливаем хищников, ясно?
– Извини, увлёкся…
Паскевич присаживается на траву, затем в блаженстве откидывается.
– Класс! Знаешь, сейчас я даже своей Раисе готов всё простить. Вот такое у меня настроение! Ну да, она постоянно долбит мозги насчёт денег, и насчёт новой квартиры тоже долбит… Но такие моменты – всё искупают, вся наша тупость, вся наша примитивность куда-то уходят в это время!
– Это верно, я тоже всем прощаю. Можно, в конце концов, не гнаться за прибылью, а жить как-то по-человечески, что ли… Но всё ведь можно поправить, верно?
– Конечно! – убежденно говорит Паскевич, – У нас вообще всё впереди!
Передохнув, они движутся к слоновьей вольере – если этот разбушуется, мало не покажется никому. Конечно, им жалко убивать слона, он ведь тоже травоядный, но если того потребуют обстоятельства, они на это пойдут. Ба, да его уже кто-то грохнул! Странно: выстрелы гремят в другой стороне, а здесь – туша убитого животного, ко всему прочему подванивающая. Первым зажимает нос Букин, следом то же делает Паскевич.
– Когда, интересно, он успел протухнуть? – вопрошает Букин.
– Да он вообще разложился, на нём и мухи, и червяки…
– Ничего не понимаю… – бормочет Букин. Протиснувшись сквозь мощные железные прутья, он приближается к туше, затем возвращается, бледный и растерянный.
– Эй, ты чего?
– Кажется, я начинаю догонять… – шёпотом говорит он, – Это тот слон. Прежний!
Паскевич замирает.
– И Майк прежний, а ведь он…
– Умер давно. И группы «Зоопарк» больше не существует. И мы с тобой выглядим как-то странно… Что у тебя с коленками? Они вроде как в другую сторону смотрят…
– А у тебя… – Паскевич прокашливается, – шея вывернута. И шум какой-то, ты не слышишь? Будто сирена воет.
Въехавшая во внутренний двор общежития машина «скорой» не выключала сирену. Лишь когда из шахты лифта вытащили два тела, и их осмотрел врач, вой затих. Торопиться было некуда.