О творчестве Ивана Клинового лучше всего скажут две цитаты. Первая – от Сергея Ивкина: «Что мне даёт чтение стихотворений Ивана Клинового? Сначала я в гугле нахожу значения всех непонятных мне слов. К счастью, Иван предельно точен. Каждый его термин не расходится со словарём. Ценность стихов Ивана не в словотворчестве, а в пространстве между словами. Потом я, перечитывая, следую за музыкой текста. Дальше, с каждым перечитыванием, включаю новые и новые слои ощущений. Пока не оказываюсь внутри текста». Подход вполне себе дзен-буддистский. А вот что говорит о себе сам Иван: «Меня зовут Иван Клиновой, я поэт, и это диагноз. Точнее сказать, местами и временами я – поэт, зачастую – рыцарь чёрного ёрничества, и почти всегда – чёрти что, так как по отзывам современников Пушкин – это наше всё, Бродский – это наше кое-что, Клиновой – это наше чёрти что». И добавить к этим двум цитатам мне, как редактору, пожалуй, нечего.
Дмитрий Легеза
* * *
Мой милый друг, такая ночь в Крыму...
Александр Кабанов
Задумай мысль (тем лучше, чем задне́й),
Пока не стёрся весь о пемзу дней
И на холме – поддатый и покатый –
Сидишь, перебирая кислород,
Как ягоды: ту – в банку, эту – в рот, –
А в телеке – закат и суррикаты.
Мир делят на кутью и кутерьму
Те, кто не сторож сердцу своему,
А те, кто сторож, – на тюрьму и термы,
Чуть реже – на гетер и героинь,
Но ты его, болезного, раздвинь,
Как старенький диван с пятном от спермы,
Похожим на Италию чуть-чуть,
И постарайся всё-таки уснуть
Под пологом заляпанного неба,
Под шорохи оборочек волны,
Рожающей в партере кавуны
Для Веги, Альтаира и Денеба.
Покуда демос покупает фен,
За слоем слой отшелушив графен
И новые созвездия открывши,
Ты думаешь назад, ещё задне́й,
Но память выдаёт театр теней,
По-коббовски сминая в кучу крыши,
Холмы и всё оплётший виноград,
Под грузом наказаний и наград
Растущий тут по-эшеровски криво...
И бренд-апостол ставит апостиль –
Те две Луны, что могут лишь ползти,
Слегка с оттягом, по сукну залива.
Но сколько волны ни перебирай,
А в музыку стреляют от бедра,
И длинный ряд прихрамывавших клавиш
Взрывается – такой вот «гром в раю»,
Где ты сидишь у мрака на краю, –
Ни Хоганом, ни Халком не исправишь.
Остался без ветрил и без кормил
Тот мир, что ты с двух рук вчера кормил,
А нынче нос расплющил о витрину
В попытке разглядеть, почём коньяк,
Чтоб вновь путеводитель «Що? Де? Як?»
Придирчивый читатель не отринул.
Прости меня, мой милый Кара-Даг,
За то, что я один такой мудак,
На имени которого зависли
Все базы данных: даты, адреса, –
Стянувши на себя все небеса,
Я сплю без задних ног и задней мысли.
* * *
«Тебя не любит родина. Прости!» –
И тополя мне шепчут, и рогозы.
Колосья ржи, меньжуючи в горсти,
Озлоблены, как русские морозы,
Что пробирают ажно до кости́
Сквозь шапкозакидательство бравады,
И лучше бы мне было прорасти
Травою сорной посреди Невады.
А здесь меня крапива побольней
Ужалить норовит, оплакать – ива...
Стоять на стрёме, не держась корней,
Ужасно трудно и несправедливо.
И рад бы я по полюшку идти,
И с балалайкой ездить на медведе,
Но сбит и с панталыку, и с пути –
Родные буки мне уже не веди.
И всякий раз, когда ещё тверёз
И на растраву скор по-идиотски,
Я в плеере включаю шум берёз
Саска́чеванских, северодакотских...
* * *
...a cemetery where I marry the sea...
Red Hot Chili Peppers
Сведённых судорогой лапищ
Надгробных елей и оград –
Я не люблю советских кладбищ,
И в землю эту лечь не рад
Ни телом, выдохнувшим насмерть
Свою последнюю мечту
О «море, море», плеоназме,
Давно скопившемся во рту;
Ни тем, что, кажется, душою
Когда-то было в свой черёд,
А нынче дышит анашою
И не боится, что умрёт,
Но что умрёт вдали от моря
Фигурою при счёте «три»
На сто-каком-то там повторе
Херовой родины внутри.
* * *
Я строю стены вокруг торнадо,
Трихотомирую божество,
Но где-то есть и моя Гренада,
И даже скво.
На лунный свет каподастры ставил,
Из мусса музыку извлекал,
Но говорят: это против правил
И всех лекал.
Я потому и пытаюсь в блендер
Обрубки радуги запихнуть,
Что где-то ждут меня и трансгендер,
И светлый путь.
Как неубитого моря шкурка,
Прибит гвоздями к песку прибой,
А где-то ждут меня Сивка-бурка
И ледибой.
* * *
Этому миру лор прописали плохо,
Или не очень точной была натура.
Если ты бог, ты носишь гламурный бохо,
Если ты бомж, то – бохо, но без гламура.
Ветер качает кроны и колыбели.
Люди едят людей и кивают богу,
Мол, не хватает водки и сацебели,
Сбегал бы в магазинчик через дорогу.
Всякий, непроизвольно произносящий
Речи во славу или в опроверженье,
Знает, что вскоре тоже сыграет в ящик,
Чёрный, что-где-когдашный, на пораженье.
Бог незаметно слушает, вспоминая,
Как он старался, не успевая всюду,
И покупает мёрзлый кусок минтая,
И оставляет в раковине посуду.
* * *
В кожаной куртке с хрустом шагает Швондер.
В плеере – неприличный, но Стиви Уандер.
Думает: «Шариков – первый у нас трансгендер.
Или трендсеттер. Вечно я забываю.
Мир искажённых реалий клубится втуне.
Всё, что могло бы всплыть, остаётся в тайне.
Вот, например, направляюсь я к Алевтине...
Или Анжеле? Вечно я забываю!
Мы – со страниц сошедшие, но живые.
«Матрицу» помню: ложки не существует.
Значит, не важно Avon или Nivea.
Или Garnier? Что-то с памятью нынче стало», –
Швондер ныряет в тёмную подворотню
И подбирает с пола чужую сплетню, –
«Брошу всё, блять, и куплю себе голубятню.
Или террариум. Только, вот, не забыть бы».
* * *
В городе карих вишен всегда темно.
В лучшем из случаев – пусто, как в калебасе.
Как ни переключай каналы – одно кино,
Чтобы заколебаться.
Город, не предназначенный для жнивья,
Город, которому так не хватает дуста,
Все твои дочери, все твои сыновья
Сквашены, как капуста.
ВИА «Предсердье» лабает корявый блюз,
Взявши на вооружение лишь дисторшн,
В хилой надежде, что минус на минус – плюс,
Только всё гiрше и горше
В городе карих вишен и жить, и ждать
Счастья от счастьеупорной архитектуры:
Если рассохшейся ставней скрипит гештальт,
В дырах и убещуры.
Город, в котором смеяться запрещено
Сводом законов под ником «Пакет Прокруста»:
Смотришь в окно Овертона, а там – темно,
И в калебасе – пусто.
* * *
Нет никакого завтра, и мир бесшовен,
А человечек – хрупок и ноздреват.
Вот и всё у́же наш непутёвый ковен,
С каждой заменой – в лампочке меньше ватт.
Пепел, стучавшийся в сердце, – в фейсбук стучится;
Им – я посыплю ужин, отдам в инсту.
Жизнь – это косточка, ломкая, что ключица,
Ездить за нею незачем в Элисту.
Если ворованным воздухом по́дпол полон,
Вместо Лукойе придёт за тобой Пол Пот.
Кресло своё режиссёрское бросит Нолан,
Роберт Б. Уайди креслице подберёт.
После, когда арбайтен придут арбитры,
Можно уже не плакать, приняв на грудь:
Нет никакого завтра, есть только титры,
Если нас не забудут упомянуть.
* * *
Фаранги не строят яранги,
А если и строят – пускай!
Их руки сжимают баранки,
Их браки – одни перебранки
И ждут они – лишь отпуска́.
Стирая трусы и портянки,
Проводят порожние дни
Жизняночки и умиранки,
На коих женаты фаранги,
Хранители тайны мотни.
Полны фанаберий шарманки,
В кубышках – рубли на гробы,
Чтоб если убили по пьянке,
Отпели вчерашние тянки,
Нетрезвые пряхи судьбы.
Наполнены бонги и банки:
Люби, ешь, молись и балдей...
Да только всё это – обманки.
Фаранги – не люди, болванки
Для будущих, лучших людей.
* * *
Миеломан сломал миелофон
И сразу стало непривычно тихо.
«Ты – то, чем окружён со всех сторон,
И сверх того – ещё немного жмыха», –
Расслышав в наступившей тишине,
Он сильно испугался и заплакал.
Ещё вчера казалось, что вовне –
Сплошное черногорское polako,
А нынче – суета, грызня, возня...
И всё это беззвучно, беспардонно.
«Пока не починю миелофона,
Чаплиниаду можно – без меня?»
* * *
«Мой милый друг, я шлю тебе привет
С границы между...» приступами боли.
Ландшафта немудрящий трафарет
Однообразен и прямоуголен.
Тут, сколько ни гони велосипед,
Луга глухи к твоим мольбам и матам,
А все ларьки закрыты на обед,
Но это не мешает быть поддатым
Ни слесарю, ни кесарю, пока
Не наступает время пересменки,
И к пистолету тянется рука
Моя – за недоступностью коленки.
И так уже незнамо сколько лет,
Испытывая перекати-боли,
Я за приветом шлю тебе привет,
Покуда не отняли все пароли.
* * *
Одним бы – торговать лицом вприсядку,
Другим – всю жизнь тихонечко любить,
Фетиш у третьих – призывать к порядку
Двух первых, усмиряя плоть и прыть.
Мир вертится вокруг войны и мира,
Любви и смерти, и опять войны.
У каждого есть свой кусок фронтира,
И фриками всегда окружены,
Хотя для них мы, как один, – фаранги,
И крайне сложно предсказать, когда
Париж покинут розовые танки,
Когда мечетью станет Нотр-Дам,
Когда никто не вспомнит о пожаре
И лопнет от всевластия кольцо,
Когда, партнёрку в темноте нашарив,
Партнёр попросит: «Сядь мне на лицо!»
* * *
Врачебный консилиум над пациентом кольцо
Сомкнёт и к кончине отложено приговорит,
И ангелы слезут с иглы пересесть на лицо,
А все, в ком не умер Кобейн, перейдут на иврит.
Шанель и Кензо беззастенчиво в моду введут
Линейки духов с формалином и нашатырём,
Хозяева детской площадки приспустят батут,
Монстрация вздёрнет плакаты «Мы все не умрём».
И горло, которым идёт менструальная кровь,
И лёгкие, в сотах которых засахарен мёд, –
Смартфону лишь повод насупить свою монобровь
И сделать вальяжное селфи ногами вперёд.
Майдан перейдён, пациенту отключен вай-фай,
И признаки жизни лежат на монтажном столе...
Не скажет никто «Александр Сергеич, вставай!»,
Поэзии нет и не будет уже на земле.
* * *
Пока вы рассуждали о свободе,
О том, с каких зайти бы козырей,
Я перестал нуждаться в переводе.
Не полюбил муштру и егерей,
А просто выжил изо всех пародий
И просто вышел изо всех дверей.
Пока вы городили баррикады,
Подписывали письма, шли в народ,
Я рассовал по сейфам эскапады
И, предсказав сюжетный поворот,
Молитвословы покупаю, БАДы,
На бутерброд намазываю МРОТ.
Теперь, когда на каждом перекрёстке
Во фрунт стоят майоры всех мастей,
Когда как раз должны быть речи хлёстки,
Устав от бесконечных «должностей»,
Я покидаю сцены и подмостки:
Меня здесь нет, и далее – везде.