По буквам и звёздам

Звучание подборки Марины Борщевской завораживает с первых же строк – каскадом ярких образов и многослойностью смыслов. Современность в этих стихах словно бы вплавлена в библейский контекст, и читатель оказывается в центре мистического переживания, перемещаясь из категории сиюминутного «быта» в вечное «бытие». В целом, поэзия Марины Борщевской – это сложная интеллектуальная и поэтическая работа, которая требует дополнительного внимания и глубокого осмысления.

Юлия Шокол

 

 

1. Х Х Х

 

Если сложить все страдания...

Которыми страдают,

рождаясь и умирая,

радуясь и скучая,

при любой погоде,

в любом народе –

умные и глупые,

тупицы и молодцы,

гении и подлецы,

все – без разбора,

денно и нощно,

поодиночке и парами

и скопом и гуртом...

и где всё это вертится

вокруг одной точки,

вокруг одной таинственной строчки...

(...и всё равно – по одиночке...)

 

Но как их сложить?

И куда запихнуть?

Куда отправить?

Физические, моральные,

Надуманные, реальные...

 

Если сложить...

 

О, получится бездонная, огромная

чёрная

дыра...

всё поглощающая в себя нора

 

а начиналось всё

с яблочка? с точки?

с оглушительной единственной строчки

про «тов вэ ра»[1]

тов вэ ра, тов вэ ра

 

 

2. ТУДА И ОБРАТНО

 

(Девяностые…)

 

Месячный билет от Ярославского до платформы Яуза, где я живу (две станции электричкой), стоит 13 тысяч 200 рублей, а от платформы Яуза до того же Ярославского вокзала – 31 тысячу. Не спрашивайте, почему, – я тоже не знаю! Если бы у меня была тогда кинокамера, я снимала бы московские подземелья, – переходы, музыку в метро и музыку на вокзале, очень и не очень весёлых нищих, извините, что я к вам обращаюсь, мы сами не местные, подайте ради Христа на хлеб, на лечение, на пожар, на постройку храма, сметана дешёвая, мужчина, берите – недорого, Таганка, все ночи, полные огня,тарарам, тара-ра, тара-ра-ра-ра…. Конечно, на бумаге ничего такого не получается, – разве кто-нибудь понял, что это прощание славянки?.. Прощай, путь далёк, выпьем ей-богу ещё, и мой сурок со мною… И моя свинка. В год свиньи, морская, заморская – на Пушкинской, рядом с Макдональдсом. Свинку-оракула зовут Зиновий, попросту Зяма, звенят бубенчики, что-то крутится, вспыхивает – зажигается детский кукольный свет, и свинка держит уже во рту записочку – пожалуйте билетик со счастьем… «Итак, вперёд намерен ты шагнуть, так оглянись назад и оцени свой путь…» Вот как! Значит, не ехать… Оглянись, оцени, не попадайся больше в эти сети, я твой бессменный арестант, погибли юность и талант, никогда! никогда! никогда! – ничего ещё не потеряно! Скажите, – через головы он обращается почему-то ко мне, – как это будет: тодерево, с которого мы сорвали этот злосчастный плод? эц хаим[2]? как, – эц тов вэ ра[3]? Кто бы мог подумать! А как будет вера?.. Вера! – вы понимаете, о чём я спрашиваю?.. Ну, вот видите, – с облегчением говорит он и счастливым, победным взглядом обводит замершую, как в цирке, облепившую его со всех сторон толпу. Эмуна[4]! А спид, – почти плачет он, – что такое спид? Ну, конечно! Да! Да! Именно… иммунодефицита! Так что всё дело в эмуне! Ещё раз, для тех, кто не слышал… Спид это, умоляю, вслушайтесь, шма[5]! – это дефицит эмуны, дефицит веры!.. Но позвольте, откуда этот кудрявый, лохматый, рыжий дервиш со своей посиневшей от холода свинкой, стоя посреди Москвы, знает, что я знаю, знаюпро Бог знает что, что я – это в конце концов… я ?! О, Жизнь! Ты чертишь нам свои огненные знаки, а мы так редко, почти никогда, умеем их распознать… Так значит ехать. Или не ехать? «Май дарлинг, скучаю…» Зимнее, самое желанное, самое любимое море, дом с окнами на его голубую, бесконечную даль, пальма на слоновьей ноге… Я снимаю эти подземные переходы, этих трясущихся сирот-старушек, доченька, спасибо, дай тебе бог, цыганёнок в вагоне метро валится передо мной на коленки, крестится, дёргает за подол юбки, играет на гармошке, хнычет, целует ему жилистую руку, просит, чтобы обязательно была зве… Ну, уж нет, Владимир Владимирович[6], это слишком! Я ведь и правда ничего не придумываю: и билет обратно стоит у нас гораздо дороже, чем туда, о, знал бы я, что так бывает, когда пускался на дебют… я просто снимаю это своё кино, иногда сквозь слёзы, потому что нет у меня никакого другого способа, никакого другого инструмента, – только глаза и уши, – Голос и Взгляд, волшебник из Гель – Гью. Тёща Серёжи Ларина умерла, и никого не было рядом, ей было больше девяноста, а когда пришла внучка Катя, на щеке бабушки ещё оставалась живая слеза… А Сатпрем говорит, что мы умираем, потому что уступаем, тысячи раз на дню… Я знаю, что этот мир заколдован, и самое главное – ничего не бояться. Совсем ничего. Но это пока что очень трудно.

 

 

3. ПРОГУЛКА

 

Сколько мы встретили деревьев,                                         

Стоящих в обнимку!

Полосатое коричневое поле, –

Видно, как ещё молода

И как ещё хороша земля.

Мы видели соловья

И комариную спинку

(В чашке! – прощальную, утопающую, –

Ах, уже ничего изменить нельзя!)

О соловье мы опять заспорили, –

Я сказала,

Что слово с о л о в е й –

Чудеснее самого соловья.

Золотые мачты, шпили, шатры –

Начало!

Лето в самом начале –

Филемоны, Бавкиды и Тополя

Дом. Окно. Увитое –

Конечно же, виноградом.

Или плющом.

Вы сказали,

Что это – хмель.

Даже в этом мире –

Самом сиром и самом коварном,

Есть блаженные вещи:

Окна, арки, духи шанэль.

 

И ещё многое мы узрели

С отроком Даниилом

В лето – начала июня,

Седьмого дня.

Мы ходили по этой земле,

Мы её жалели.

И земля любила

И тебя и меня.

 

 

4. ОТКРОВЕНИЕ

 

– Никогда не говори никогда, –

Сказал и выпрыгнул из автобуса,

И остался уже (навсегда?) позади

На белой от света иерусалимской улице

Посреди огромного дня

На этой странной, страшной, крошечной

Бесконечной земле –

С лицом библейского пророка

В серой киргизской шапочке...

 

С самого начала мне почему-то хотелось

Запечатлеть, запечатать

Его в своей памяти, –

Он покорно и снисходительно

Подставил свои дымчатые глаза

Фотоаппарату...

 

Если есть в этом мире никогда, –

Было записано накануне в моей тетрадке

За несколько мгновений

До этой встречи, –

Если есть в этом мире никогда, –

Кричало и кричит моё сердце, –

Это мир лжи,

Подлой, трухлявой лжи,

На которую ни в коем случае

Не следует соглашаться!

 

– Никогда не говори никогда, –

Неожиданно ответил мне пророк

В облике элегантного экскурсовода

По иудейским древностям,

Чьи красивые дымчатые глаза

Скользнули по мне,

Равно, как и по этому, единственному

И уже канувшему в вечность дню.

 

То, что эта фраза расхожая,

Я не знала.

Потому, думаю, и ответ пришёл

Со скоростью света...

 

 

5. ПО ГАЛИЛЕЕ

 

Нежность спускается с невидимых гор,

В золотом сиянье дорога.

Даже то, что холм во тьме вечерней, справа,

Это гора Фавор, –

Уже не имеет значения, Господи,

И без того достаточно, очень много!

Какая тайна в человеческой руке,

В бездне ладони, открытой навстречу ласке?

Так и плывём, и плывём себе налегке

По буквам и звёздам

Диковинного Свитка

Без оглядки и без опаски...

 

 

6. О ДЕМОГРАФИИ

 

У Люси,

учительницы литературы

из Нижнего Новгорода

в Израиле

появилось четырнадцать правнуков:

три девочки и одиннадцать мальчиков.

 

Футбольная команда?

Скорее, отряд ЦАХАЛа[7]

 

Они приходят поодиночке.

 

Каждый из своей персональной бездны.

 

Убитые в многочисленных войнах Израиля.

 

Они снова здесь.

 

Учатся

говорить, смеяться, плакать

 

Сколько можно?

Сколько ещё?

 

У израильской эпопеи

«Войны-и-Мира» –

Младенческое лицо.

 

 

7. FACEBOOK – 2016

 

Чекистскую многоходовку

Я разгадала, как ни странно.

Нужна особая сноровка,

Чтобы читать их козни-планы.

А я сверчок домашний...

Птица..

(Совсем не данного призыва!)

Но вот ведь выпала страница

Бодаться в пене негатива.

 

Мой дальний друг,

Нежданный, странный!

Зато какая радость вместе

Стоять на самом скользком месте

И отражать дурные вести...

 

Мы «кликнем» в час

И вздрогнем в третьем,

Ошеломлённые прозреньем.

И на рассвете не заметим,

Как сделались стихотвореньем.

 

 

8. ШАЛВА И МАНЯ

 

У Шалвы, сапожника с проспекта Руставели,

Умерла жена.

И двое сыновей – умерли тоже.

В Израиле его зовут теперь Шолэм.

Шалва-Шолэм – грузный,

С серыми прямыми прядями волос

Вокруг серого, как бы всегда небритого, лица.

Он стучит сапожным молотком,

Сидя в тени, на тель-авивской улице,

А вечером любуется заходом солнца

На морском берегу.

Он трудно дышит

И очень громко зевает...

– Я хотэл купить ему,

Этой дэвочке, –

Говорит Шалва с грустью

О своей шестидесятипятилетней

Новой жене,

Бывшей киевлянке,

С которой сошелся в Израиле,

– Я хотэл купить ему,

Украшения!

Но он нэ хочет!?

 

Шалва и Маня

Пригласили меня как-то к себе.

Мы сидели в тесной комнате:

Я, Маня, Шалва и Павлик –

Артист армянского театра из Тбилисси,

А ныне сантехник,

С красивыми, в кровь огрубевшими руками...

Итак, мы сидели

В тесной комнате,

На стенах которой

В картинках и фотографиях

Шумела Кура

И тонул в золотом тумане

И оставался навеки

Самый легкий

И тоже – вечный! – город,

Город, где Шалва –

Потерял в с ё ...

Пили грузинское вино,

Приготовленное Шалвой

Из израильского винограда,

И когда Маня

На минутку вышла,

Шалва сказал вдруг,

Держа стакан с розовым вином

В тяжёлой заскорузлой лапе:

– У меня ничего не осталось в этой жизни,

Кроме любви. –

И так посмотрел

Нам с Павлом в глаза,

Как-будто все мы уже

Высадились

На том берегу,

Где нет ни боли, ни потерь,

Ни страданий,

Ни тяжёлой заскорузлой

Житейской лжи,

Именуемой правдой,

А только – жизнь бесконечная...

----------------------------------------

– Ну как тебе понравилось у нас? –

Спросила Маня,

Когда мы через пару дней

Случайно встретились.

 

– У моей подруги, – зачастила она, –

Когда я ещё училась в школе, в Киеве,

Отец был администратором

В оперном театре,

Я пересмотрела тогда все спектакли.

А что Шалва? Шалва!

Простой, как вермишель!.. –

И она отвернулась обиженно

В сторону тонущего

В огромном море солнца.

 

 

9.  Х Х Х

 

С мамой ходили в баню каждое воскресенье.

В бане пахло хлоркой и почему-то дёгтем.

Приходили засветло, очередь, скука, и нет спасенья.

Возвращались в темень, завтра в школу, уроки, причём тут когти?

Почему это кошки на сердце скребутся? –

Это про что? И зима, зима без предела...

Неужели же это – я, вижу себя на блюдце

Сказочном, по которому – яблочко? Даже тело

Чистое наше – бедным родителям доставалось с боем

(Целый воскресный день выброшен на помойку!)

А помойка от слова помой-ка? и та-та-та-та построим –

Это в ухе из радио про какую-то вечную сибирскую стройку...

 

Вырваться, улететь бы вместе с этой строчкой куда-то,

Хотя бы на чистый воздух... что мне в том? хватит, довольно...

А я торчу в этом предбаннике,

Будто рот мне забило ватой,

И – уже ни слов никаких, ни печали, ни детской злости,

А только больно. 

 

 

10. ВЕСНОЙ В КОКТЕБЕЛЕ

 

Любовь так близко пролетела,

Так грустно веяла она...

Земли таинственное тело

Являлось, – но в объятьях сна.

 

Искрился камень, степь сияла,

Трава бежала по холмам,

И рокотала, лепетала

Волна, прильнувшая к ногам.

 

Собаки, дети, говор моря,

Той жёлтой розы лепестки...

Как далеко ещё до горя,

До белой вечности тоски.

 

А слёзы, звёзды, боль, разлука –

(Широкий шум волны живой!) –

Всего лишь – предвкушенье звука!

И живы все, – всё со мной.

 

 

11.  ЭТИМОЛОГИЯ

 

Ауфвидерзеен[8], – говорит немец

И уже планирует будущую встречу.

– Бай, – щёлкает каблуками гражданин мира, –

Ну, всё, пока, счастливо оставаться...

 

Бай-бай[9], – шепчу я ему вслед, –

Ты прав, – мы все здесь, действительно, спим...

И пылкий итальянец,

Целуя воздух смуглыми губами:

– Аривидерчи[10]! – предвкушает скорое свидание...

 

И француз, чиркая в воздухе своим острым орэвуар[11],

Зажигает огонёк надежды на разумное устройство мира

Или будущего приключения.

 

И, может быть, даже эскимосы,

Перебирая в своих серебристых шоколадных головах

Целую сотню имён такого, в сущности, обыкновенного снега,   

Оставляют себе при слове расставания

Хотя бы снежную, нежную капельку надежды...

И звенят, звенят колокольцы,

И северное сиянье раскалывает небо

На тысячи сверкающих осколков...

– Мы обязательно, однако, вернёмся,

Кто может знать, кто может знать...

 

И только русский, прощаясь,

Ни на что не надеется:

Он знает, что печаль– это печать,

И она неизбывна,

И что разлука – сука

Лукавая–

Не может быть краткой,

Как школьная переменка, она

Разливается,

И не видно уже никаких берегов.

Весь мир – разлука...

 

И потому, прощаясь, молча кричит

И в тайне молит

Хотя бы о прощении.

 

Прощай, радость, жизнь моя!

Прости – прощай[12].

 

 

12. Х Х Х

 

Когда Вы стоите, – нет, ещё не на моём пути,

А всего лишь на ступенях кинотеатра

И взмахиваете крыльями, –

Это Вы удивляетесь, увидев меня, –

И Ваше глупое сердце стрекочет

И летит мне навстречу,

А моё тоже срывается и летит...

 

О, наверное, они где-то себе встречаются,

Ведь залп счастья ощутимо сотрясает площадь.

 

Но где, что, как? – я уже ничего не вижу.

Я почему-то сворачиваю за угол, за колонну.

Я выставляю себя за дверь...

 

Как удивителен переход

Из света в мрак, –

 

Всего лишь шаг...

 

 

13. Х Х Х

 

В мире, где каждый

 

один и ничей, –

 

обязательно надо иметь детей

 

(и родителей –

 

каких-никаких, а радетелей!) –

 

чтобы – сами, с собой, из себя, из плоти живой...

 

С болью, как топором, куском –

 

вниз головой...

 

 

ОН и сам бы мог –

 

из глины,

 

(из цветочной пыльцы?),

 

из песка,

 

как на «раз – два – три»...

 

 

Говорил же Адаму:

 

Не заморачивайся, смотри,

 

Я даю тебе

 

в память о Рае

 

э т у самую жгучую нить:

 

не порвать, не забыть,

 

не отнять, не объять,

 

не избыть...

 

 

(не ПОЧЕМУ, не за ЧТО, НЕ обусловленная, просто любовь)

 

в память о Рае...

 

о Рае