Ната Сучкова (Наталья Александровна Сучкова) – пожалуй, самый именитиый автор в нашей весенней подборке. Публикации в толстых журналах, несколько сборников в известных издательствах, значимые литературные премии, фестиваль «Плюсовая поэзия», на котором удалось побывать и редактору. Живёт в славном городе Вологде, где поэзию можно считать «третьим китом» (двух других любой назовёт, не задумываясь). Статей о творчестве Наты множество, их легко найти в интернете. Но судить о большом поэте (а Ната Сучкова – несомненно таковым является) лучше не по статьям, а по стихам. А в стихах этих – наша северная Русь, по которой в окружении стайки божьих коровок идут такие знакомые Васьки, Макары, Николеньки в мандельштамовских ватниках, пастернаковскиих сапогах и гоголевских шинелях.
Дмитрий Легеза
* * *
Вот моя страна – флисовая кофта,
серые дома – розовый и жёлтый,
из окна – слова, песенка, и, в общем,
грустная она, а другой не хочешь.
Вот реки волна – флисовая складка,
горькая трава, а на сгибе – сладко,
за рекой – дома, за домами снова –
сторона-страна, ничего такого.
* * *
Наверху земного шара, в самой чаще хвойника,
Вера и овчарка Шао с парой расконвойников.
Здесь, в лесу, и то – измена, внутренний не дремлет враг,
Ни во что не верит Вера, только – в преданных собак.
Инородцы, страстотерпцы, поселенцы вечные,
Но её большое сердце, точно блюдце, в трещинах.
– Мы с собакой околели! Вечность с вами возимся!
Флору снега – по колено, Лавру – выше пояса.
– Руки-ноги целы, вроде? Шевелись, архаровцы!
Жизнь на свете происходит дальше, чем за Харовском.
И они бредут устало, те и эти – наши:
Вера и овчарка Шао с парой доходяжек.
Лес в подпалинах пожара, и кровит под лапами.
Наверху земного шара голубая маковка.
* * *
На башенном кране написано «РЖЕВ»,
Два ангела – в шлёпках, в исподнем,
Не видно, прилипнув к стеклу, приржавев,
Что в облаке их происходит.
– Товарищ начальник, болит голова,
До пёрышка ватник промок!
– Какая погода, какая страна,
Какое столетье, милок?
К ребру батареи приклеен носок,
Футболки на шконке навалом
И серого неба колючий кусок,
Подоткнутый, как одеяло.
* * *
Отворотка на Волок –
верхний мир здесь прозрачен и тонок:
в стадо божьих коровок
затесался обычный телёнок.
Мошкары мелкой – морок,
дед Макар лущит лес на лучины,
в стаде божьих коровок
потерялся земной и мычит там.
Что до божьих предгорий?
Делов-то! Не дальше, чем птицам!
Бросить старый топорик,
свою завести колесницу.
Что до верхних пределов?
Не любитель он этих локаций.
Только что тут поделать?
Придётся туда подниматься.
Есть ли повод для грусти?
Его мы, наверно, пропустим.
Над зелёною Русью
он на синем летит «Беларусе»!
На железной трёхтонке
парит между солнцем и пылью
среди божьих коровок,
что тут же его облепили.
* * *
Притормози слегка, раскручивая глобус:
Вот – море, вот – река, полей кривой отрез,
Старухи едут в рай, набилися в автобус,
Водитель ждёт старух, кондуктор ждёт чудес.
Прекрасно и легко всё в этой мизансцене –
Их лица не видны, но пёстро от платков,
И выцвела давно вторая часть «Райцентра».
Старухи едут в рай – не очень далеко.
И он спешит туда – в засаленной спецовке,
С нехитрым барахлом на собственном горбу,
Оставь его стоять на этой остановке,
Он постоит, ему не скучно одному.
Он постоит ещё, его надолго хватит,
Пусть держится на нём вот этот край небес,
Пришли за ним потом воздушный самокатик
Или заставь идти на лыжах через лес
* * *
Живут на угоре два брата,
живут – ничего не надо.
От одной матери,
да от разных отцов,
каждый – в чужого отца лицом:
младший – красавец, старший – бугай,
один – светленький, другой – тёмненький,
одного мать назвала Николай,
а второго – Николенька.
Поднесла паспортистке, чтобы не кричала,
так, как каждому из отцов обещала.
Месяц светит над трубой и трубой,
дом у них – добротный, красивый,
у Николеньки – забор голубой,
а у Николая – синий.
На чужое добро не зарятся,
да и проку-то в чужом-то в нём,
у Николеньки – жена красавица,
ну, а Николай – бобылём.
Вот выходят они на собачий лай,
каждый от своей браги пьян:
– Ну, здорово тебе, брат Николай!
– И тебе не кашлять, Колян!
Так уж окрестила их мать,
ничего про святцы не зная,
не из чего тут выбирать –
сам заступник за тебя выбирает!
А сейчас – повяжет платок,
и дрожит – травинка суха –
вспомнит: в середу и в пяток
ни один не пил молока!
Старый фельдшер – дух упокой,
в бородёнку блеял: «Свят-свят»,
и махнул на девку рукой:
«В пост твои младенцы дурят».
И младенцы выросли, вот,
провожать её к праотцам:
Николай стоит у ворот,
и Николенька – у крыльца.
* * *
Первый муж – Василий и второй – Василий,
Первый нелюбимый, а второй – ох, сильно!
Васька – окаянный, Вася – золотой,
Не донежил первый, помер и второй.
– Ноги-то не ходят, ты уж отнеси
Свечку на медовый Васе-Иваси.
Сунула бумажку и конфет дешёвых:
– Да не перепутай, это – за второго!
Царствия небесного Васе попроси!
Ходят почтальонши по святой Руси.
– Да не перепутай! – Ну уж, чай, не дура!
В первый раз как будто! Что ты, баба Шура!
– Тут тебе не почта, аккуратно надо,
Ну как перепутаешь, Люся, адресата!
И всю ночь бродила – чаю напилася:
«Ох, Васюта-милый! Ах, скотина-Вася!
* * *
Птицы-синицы проворней куница,
умной куницы глупей голубица,
вот потому – только перья от птицы,
корка картонная с надписью «пицца».
Нет никому я, признаться, не верю,
выйдешь за дверь, только темень – за дверью,
мокрое место от пойманной птицы,
и от второй – только перья.
Шарик стеклянный, ларёк оловянный,
я – буратино твоя, деревянный,
сонно по синему снегу прошкрябаю,
дверь затворю – никому не открою.
Русь – рукавица, голица дырявая,
выглянешь в дырку – дымок над рекою.
* * *
Что дальше Вологды, ребята?
Архангельск, Котлас, Воркута.
В какой карман захочет спрятать
тебя красавица-страна?
Что дальше Вологды, касатики?
Так Воркута же есть, браток?
Из мандельштамовского ватника,
из пастернаковских сапог
вытряхивай свою убогую
и понимай, что вырос ты
из фрака, из шинели Гоголя,
из Петербурга, из Москвы.
Виктор Гузенюк. «Liuteria nel mezzogiorno», экслибрис Ремо Пальмирани.
Офорт, 130х76 мм. 1997 г.