Бог закрывает глаза

Почему-то многие считают Павла Синельникова мрачным пессимистом, хотя мне кажется, Павел – поэт ранимый и тонкий, а так называемая «мрачность» – лишь верхний слой, зыбкая маскировка, дабы сразу отсеять случайного читателя. Сам Павел по специальности учитель истории, но в наше время истории учить трудно, она сама превратилась в жестокого учителя. Поэтому Павел работает строителем (ибо поэтом работать невозможно). И стихи свои он строит, иногда долго, кирпичик за кирпичиком. А стихи молодых авторов – столь же основательно разбирает, будучи редактором известного лито «ПИИТЕР».

Дмитрий Легеза

 

 

 

* * *

 

Это происходит постепенно,

Видно надо было дорасти:

Я иду и слышу – чьё-то пенье

Дом сжимает в каменной горсти.

 

Постою, послушаю немного –

Что-ли за промзоной, вдалеке

Зверь стальной на рельсовой дороге

Говорит на гулком языке?

 

Или – вот: не слышно, но отлично

Видно – здесь висит над мостовой

Металлична и геометрична

Речь лесов, одевших недострой.

 

Звонким звуком город закипает,

А внутри меня слышна одна

Тишина тяжёлая, слепая,

Мёртвая такая тишина.

 

 

* * *

 

Я не живу, я жизнь на поводке

Вожу из клетки дома до работы.

Вот утро. И в осеннем холодке

На нотном стане парка стынут ноты.

 

И музыка мне слышится, легка;

И тонкий воздух переполнен солнцем.

И жизнь моя сорвётся с поводка,

И в клетку дома больше не вернётся.

 

 

* * *

 

И дождь не шёл, и новый день не шёл,

И улица стояла у порога.

Я пробовал вместить в четыре слога

Всю жизнь, и вышло так: не-хо-ро-шо.

 

И дом захлопнут, словно западня.

И тошно мне в моём родимом стане…

И дождь пойдёт, и новый день настанет,

Но без меня.

 

                                 

* * *

 

Так человек не спит, но постигает сон,

Как мир в котором жизнь всего секунду длится.

Так человек живёт но понимает он,

Что жизнь – совсем не то, чем следует гордиться.

 

Судьба его – борьба за пустяки и снедь;

Бег на перегонки, где неясна награда.

Так человек умрёт. А с чем сравнима смерть?

 

 Пожалуй, что ни с чем.

И сравнивать не надо.

 

 

* * *

 

Так, допустим, улицей идти,

Оставляя жизнь за поворотом.

Времени – сто лет без двадцати;

жизнь – и та становится работой.

 

Или, мост минуя подвесной,

Прошагать вдоль каменной ограды,

Думая, что надо бы весной…

Понимая, что уже не надо.

 

Вот и остановка у ларька.

Осознаешь, транспорт ожидая:

Старость одинока и горька,

Тело неуклонно увядает.

 

И осознавая, что никак

Не разгадан жизни этой ребус,

Ты уйдёшь в сгущающийся мрак,

Так и не дождавшись свой троллейбус.

 

 

* * *

 

Деньгами, в безналичном виде ли,

На финише зимы,

Мне эту жизнь когда-то выдали

Взаймы.

 

А я не знал, истратил всё практически,

Без грусти и забот.

Носила жизнь характер эллегический.

И вот

 

По слабо обозначенному вектору,

Из хляби неземной,

Спускаются небесные коллекторы

За мной.

 

Они промолвят: В нашем-де лице ты

Зришь бога во плоти.

На жизнь твою начислены проценты.

Плати.

 

Я промолчу, что против них мы можем-то?

Они, сложив крыла,

Изымут всё, что мною было прожито,

Дотла.

 

Известием подавлен и унижен,

Сгорая со стыда,

Спрошу у тех, что прилетели свыше:

А мне – куда?

 

И взглядом обдавая, словно стужей,

Ответят без любви:

Ты никому и низачем не нужен.

Живи.

 

 

* * *

 

Столько лет, а всё же снится:

Сенный запах, зной густой,

Дальний выгон за станицей,

Перелесок-сухостой.

 

Луг, что разделён канавой,

Словно раной ножевой.

Солнце клонится к дубравам

Вдоль тропинки межевой.

 

Налегай на вилы крепче:

Сноп за снопом – будет стог.

Станет вечер – выйдешь к речке,

Что укрылась за отрог.

 

Зачерпнёшь воды руками,

Смоешь пот и пыль с лица.

Воздуха глотнёшь рывками –

И проснёшься до конца.

 

 

* * *

 

Окраины села неровный вырост,

Пологий склон.

Скарб на дворе, что жизнь твоя – на выброс,

И дом на слом

 

Твердили – смена места временами

Не повредит.

Да, дом – живой, но в это время нами

Почти убит.

 

Понятно всё – там город к небу рвётся,

Почти как жизнь.

А этот дом... А что в нём остаётся?

Поди скажи.

 

В грузовике поместится немного

Из жизни той.

Покурим, да присядем на дорогу;

Езжай, не стой.

 

Несказанное бьётся в шейной жиле,

Юлит угрём.

Внезапно понимаешь – тут мы жили,

А там умрём.

 

И женщина в платке на тонкой шее

В салоне москвича

Не громко, и от этого страшнее,

Начнёт кричать.

 

И мужики заходят желваками

Скул на лице,

Под женское: «Та що ж там буде з нами?!

Нащо нам це?!»[1]

 

 

* * *

 

Так зачем ты снова пришёл нас тревожить? Смотри –

Здесь у каждого чистый бес заточён внутри.

Быт спокойный, нелепый мир. И об этом речь:

Ведь не мир ты несёшь в юдоль нам, но острый меч.

 

И зачем твои речи о праведности, добре?

Мы давно сумасбродны. Нам нравится этот бред.

Нам не нужен пастырь, и незачем нас пасти.

Ты себя хотя бы попробуй сперва спасти.

 

Нам не ладан и смирна – нам злато и серебро.

Нам не райские кущи – у нас тут своё добро.

Ты же помнишь, как всё закончилось в прошлый раз,

Так зачем ты снова явился тревожить нас?

 

 

* * *

 

И в такие моменты бог закрывает глаза,

говорит: нет ребята, так далее жить нельзя.

Это как из колоды выдернули туза.

Без туза ну какой, нахер, покер?

Разбирайтесь там сами, мне похер.

 

Выключает компьютер со стовековой игрой.

Выходит на кухню, пьёт чай. Бутерброд с икрой

Пережёвывая щёлкает пьезо-искрой…

Думает: у меня там был ватиканский стрит;

А у них – гексагеновый флеш, и весь мир третий год горит.

 

После читает книгу. Сон не идёт.

Встанет. Закурит. На кухне воды попьёт.

Сядет за комп. Чертыхнётся, вот, мол, идиот …

Карточный стол в виде мира среди руин.

Он чертыхнётся опять. И нажмёт – ол-инн.

 

* * *

 

Людей с утра просыпано довольно

на площади ладонь.

В холодный дом с высокой колокольней

Несут огонь.

 

Там в полумраке свет дрожит пугливый,

На лицах отражён.

Там певчие в хорах поют красиво

И хорошо.

 

Плоть хлеба чёрствого насыпана ломтями,

Вина кровавый цвет.

И человек прибит к доскам гвоздями,

И бога нет.

 

Всё только древо, камень и железо,

И злато, и вино.

И люди, жизнь которых бесполезна.

Которым всё равно,

 

Зачем кресты горят над куполами,

И позолота, и багрец.

И почему в дому висит над головами

Распластанный мертвец.

 

А во дворе за домом в серой гамме,

Найдя себе причину и предлог,

Два пьяницы бродягу бьют ногами,

И с ними бог.

 

 

* * *

 

Вот снится – из далёка-далека

они идут, сумняшеся ничтоже,

плечами раздвигая облака,

босой ногой снегов не потревожив.

 

На лицах нехороший свет горит,

И застывает жизнь сама пред ними.

Они считают: раз и два и три –

И холодно внутри невыносимо…

 

И языком ворочая во сне

в надежде слабой: кто-то да разбудит,

ты шепчешь еле слышное «Вас нет,

Вас не было и никогда не будет»

 

Но невозможно отвести свой взгляд,

Как невозможно разомкнуть ресницы.

Смотри, смотри – они вокруг стоят

В бесформенных тяжёлых власяницах.

 

«И раз и два и три, нас нет, и что ж?

Мы – дымный воздух, простота пустая…

А ты – живёшь. А ты зачем живёшь?

Ты сам не знаешь, и никто не знает».

 

Скажи им в лица – нет, я здесь, я есть!

Но скован голос небывалой стужей.

И только слышишь их лихую весть.

«Ты здесь не нужен. Никому не нужен.

 

Послушай: шелест ветра, смех ребят,

Звенит трамвай, спешат куда-то люди…

Всё это существует без тебя,

Всегда так было и всегда так будет.

 

Вот видишь – на деревьях снегири,

Вот на ладони снег уже не тает

а ты умри, пожалуйста, умри».

Они считают – раз, и-два, и-три.

Они считают.