Иван-душа

Поэтом-песенником Александра назвать сложно. Да, он исполняает песни на свои стихи, но эти стихи хороши и сами по себе. Вспомним, что когда-то вся поэзия была музыкальна, стихи не бубнились в нос «с листочка», а пропевались под звук лиры у аэдов, феля и крогарпа у скальдов и пр. Поэзия Александра Курапцева именно звучит, она умна, но не заумна, наполнена словесной игрой, легко запоминается. Кстати, предлагаю читателю забавный эксперимент: попробуйте читать стихи Александра нараспев, выбрав для себя подходящий мотив. Уверен – будет интересно.

Дмитрий Легеза

ИВАН-ДУША

* * *

Младенец ловит небо ртом,
и небом ловит рот младенца
его заботливое детство,
чтобы забыть его потом.

А он, не знающий тоски,
глотает жадно со слюною
сырое небо ледяное,
разломанное на куски.

И вырастает из пелёнок,
и из одежды вырастает,
и небо начинает таять,
и жар в груди, и лёд так тонок.

Младенец ловит небо ртом,
как морем брошенная рыба,
имея жабры, но не выбор,
и утопает в море том.


* * *

В европейце спрятан данаец,
в каждом русском засел татарин,
ус кунает в кумыс, куняет
и бряцает копьем и тарой.

Он ещё ничего не понял,
самого себя заарканив,
в пух и прах разлетелись кони,
разбрелись по тьме тараканьей.

Распахнулась душа-рубаха –
под заплатой сквозь неба ситец
лезут травы, снуют мурахи,
веет духом, святым и сытым.


* * *

солнцеворон висит сгоревшей лампой
в подъезде недокуренного дня
скорей согрей люминесцентной лапой
солнцеменя

зажмурь мои бессонные глазищи
допой куплет
сиреневое солнце нищих
пропащих лет

свети стеклянное светило
со всех сторон
сползает небо в паутину
солнца ворон


* * *

В стакане дня темно и сыро,
звенит набат
кофейной ложкой. А над миром
дымит труба,

и пар сиренево-белёсый
течёт в карман,
спешат часы, скрипят колёса,
растут дома,

растут подъезды и квартиры
и ввысь и вширь,
и на душе опять паршиво
и – ни души.

На неба битую витрину
сквозь гул и гвалт
весь в пятнах луж, как далматинец,
скулит асфальт.


* * *

Проезжая сквозь гнездо кукушки,
не хватайся нервно за стопкарм,
скучно, бес, неизлечимо скучно,
страшно, душно, в теле непослушном,
как в пещере, мается дикарь.

Кукушата кашею довольны,
кто пушинку сдует с кукушат?
Мы спешим, живём себе невольно
где-то между небылью и болью,
на ходу проглатывая комья –
до чего же каша хороша.


* * *

Посадил у дороги дерево, вырос крест,
вырос дом, а за домом – улица и район,
показал лубяному небищу средний перст,
а оттуда ни сна, ни духа, там – никого.

Распахал, распахнул, распарился и пристыл,
зашумел, заиграл под корою солёный сок,
что ни сей из дурного семени, всё – кресты,
что ни пой, всё твоё дыхание – ветерок.

Вот стоишь огородным пугалом и поля
под тобой скользят, сползая за горизонт,
и в тебе самом говорит, говорит земля,
и ты слышишь голос, но не разбираешь слов.

И всплывает в памяти что-то совсем не то:
головешки, сажа, измятая береста…
у земли два имени тихих – Исток, Итог,
ты растёшь в неё, руки в стороны распластав.


* * *

Иван-душа дышал на ладан,
и ладан наполняло тьмой,
и фонари глазами гадов
заглядывали к нему в окно.
Тесна казённая пижамка,
кровать суставами скрипя,
пыталась от земли отжаться
и причитала второпях.
За дверью голосили черти,
на дверь повесили замок,
Иван-душа, живи до смерти
и убирайся под шумок.
Твой ключ под ковриком, подкова
с копыта дьявола ноги
висит над дверью, как икона,
обуй бахилы и беги
по кронам фонарей, по крышам,
по парапетам, по крестам
дремучим сном, летучей мышью
сквозь гладь бумажного листа.

Беги, лови своё кочевье,
благословляемый луной
до кабака или харчевни
и утопи себя вином.
Чтоб обезглавленное тело,
вернувшись из похмельных бездн,
раскинув руки, на постели
лежало, как нательный крест…

Иван-душа лежит спокойно,
ведь всё своё всегда при нём,
обут, одет, обмыт, накормлен,
ещё не жив, уже не мёртв.
И кружат ангелы, и тихо
в ушах мелодия звучит,
и, потолок качая лихо,
роняет лампочка лучи

на крылья тонкие, легонько
он отгоняет их рукой,
как мух назойливых. В сторонке
мент сочиняет протокол.


* * *

Мама, мама, брат мой Авель
пьяный в дым приходит в дом,
никого не узнавая,
мебель ветхую ломает
и кричит, что он – из рая
завербованный святой,

что ему теперь всё можно.
Он богует, словно царь,
потому что взял и ожил...
а в канаве придорожной
блеет тихо, осторожно
недобитая овца.

Мама, мама, брат мой Авель
вечно пьян и снова юн,
тяготится нашим раем
и не помнит здешних правил,
я люблю его, но знаю,
что опять его убью.


* * *

Время делается плотнее
сквозь него всё труднее грести
будто кисти деревенеют,
будто тень отошла от кости.

Эй, Харон, на хрена тебе лодка? –
За кормою седьмая вода
С киселём и палёною водкой
Ахеронт захирел – не беда:

Не шеломом, так мутным стаканом
Зачерпни, а потом зачеркни
Остолопы да истуканы
коротают застывшие дни.

В этом пасмурном мире и постном
Без гвоздей не построить людей,
вязнут вёсла и падают в осень,
и всё шире круги на воде.


* * *

Неба ртуть кипит во рту,
жизнь – копейка, смерть – полушка,
наливай ещё, подружка,
пусть пребудет Маниту

в мониторе и на дне
сокровенного стакана
под стеклом телеэкрана
в красной шапке на коне.

Будем петь и будем жить,
помирать пока не будем,
как порядочные люди,
задолжав и одолжив

мимолётность мини-лет
и зимы земные мили,
сны про то, что с нами было,
будто было, будто нет.


* * *

Переделываешь мир под кошмарный сон –
время, взятое взаймы, пахнет мертвецом.
Что осталось нам из мер? – сумма да сума,
отворяешь дверь в апрель – и идёшь с ума
до четвёртого угла, если повезёт –
всех отметит по делам батя-чернозём.
Приголубит, приютит и не возвратит
соль, созревшую в горсти, сладкую, как Стикс,
прель невысказанных снов, выстроганных бед,
пыль рассыпавшихся слов, потерявших цвет,
ядовитый сизый дым струйкою кривой,
память, полную воды, мёртвой и живой…