«Точность формулировок» – то, что сразу привлекает внимание в текстах Эдуарда Хвиловского. И это был бы справочник, энциклопедические статьи, описание какого-нибудь технологического цикла, не будь формулировки алогичны, не исключай они друг друга и не преследуй какие угодно цели, кроме поясняющих, познавательных, стремящихся к афористичности, хотя и не без дидактики. Поэтому с первых же строк не возникает сомнения, что читатель имеет дело с поэзией, с симулякрами, мимикрирующими под тот или иной языковой нарратив, поскольку процесс написания стихов — это серия конкретных языковых решений. «Важен лишь код наследственности / в своей непосредственности / плюс обновляющаяся упорядоченность / и хаотическая загадочность....», - здесь, кроме навязчивых канцеляризмов и речитатива в стиле рэп, выстроен изящный словесный конструкт, в духе «Азбук» Дм. Ал. Пригова. Списки, перечни мудрых мыслей, тот самый концептуальный архив, который выстраивается из окружающего всех и каждого словесного сора, рождают, не ведая стыда, поэтические, не лирические, скорее эпические тексты: «Причина заключена в самóй причине: / яблока – в яблочной, дыни – в дынной, пчелы – в пчелиной / и так далее – по прямой, которая на самом деле, может быть, круг...» Всё здесь существует в процессе познания, в результате – не познаётся, и в таком неопознанном виде, как НЛО, зависает в единственно лучшем, по ощущениям, порядке: «Кто знает всё, тот и руководит. / Кто думает, что знает, тихо нижет: / на том лежит, стояло и стоит / в Пекине, в Усть-Илимске и в Париже». В таких текстах не ожидаешь необыкновенных тропов – они уже сами по себе своеобычны, в них через познание предмета поэт овладевает оденовским искусством сдержанности: «Смешной, не ведающий всех статистик, / ты весь в плену зашоренных идей». Всё уже изобретено, что есть повод для цитирования в модернизме; все можно ещё рассмотреть с разных сторон, что есть основа для квазицитирования в постмодернизме; и всё есть концептуальный оксюморон, который, как сказано в ставшем классическом эссе о метамодернизме Р. Аккера и Т. Вермюлена Notes on Metamodernism, «осциллирует между энтузиазмом модернизма и постмодернистской насмешкой, между надеждой и меланхолией, между простодушием и осведомлённостью, эмпатией и апатией, единством и множеством, цельностью и расщеплением, ясностью и неоднозначностью». А как иначе понять следующие высказывания, заявленные поэтом со знанием дела: «Изобретение лепит изобретателей / жизней своих старателей», «Он утонул, хотя и не хотел, / потом разбился в детском самолёте, / потом сгорел внутри огромных дел, / суть неотложных, как толчки в икоте», «Четвёртым актом первый изойдёт, / и яблоки запросятся обратно». Надеюсь, все это рассчитано не только на современного читателя, но и на того, из грядущего, поднаторевшего в чтении сочинений от искусственного интеллекта. Хотя, Хвиловский читателю-современнику, похоже, не склонен доверять: «Сейчас ещё нельзя. Вас позовут / лет через сто».
Геннадий Кацов
ДИАЛОГ – Что-то рушится... – По всей вероятности, это рождение нового мира. И не по всей тоже. – Почему такой звук?.. От направленности?.. – Думаю, нет. Скорее наоборот. Так устроена небесная лира. – О боже... – Всё так. Не было, нет и не будет другой при ветре, облачности или осадках там, где ходят вверх головой в Северном полушарии или вниз головой в Южном при пересадках из одного понимания происходящего – в другое, потом в третье и так далее вне удивления вящего, что ничего не меняет, но не более того. – А что же бывает более?.. – Бывает более не того и не этого к нему в придачу, тем более, что Ничего существует повсюду в виде метафизики чуда, которое, мало что знача, укрупняет задачу до размеров немыслимых при наблюдении в телескоп, не умещающуюся ни в какой гороскоп и потчующую себя саму тем, что неподвластно не только уму, но и куда более сложным реалиям, свойственным звёздообразующим инферналиям. – Голова идёт кругом... И это при том, что давно уже есть метрономы, бинокли, часы, быстролёты, медленнолёты, весы, пушки, ракеты, прицелы, оптика, порох, чипы, программисты и поколения, просчитывающие даже скрипы, запахи, свадьбы, рождения с точностью до мгновения... – Именно так! И всё для того, чтобы твёрдо верилось в то, что каждому пока ещё не нужна специальная справка, и чтобы, прославляя что-то, все как бы углублялись во всё до тех пор, пока прецедент в нужный момент не вонзится в нужную точку, как булавка, сделанная из отходов Творения, которое само о себе мало что знает и, безмозглое, развивает все направления, запуская по ним всё, что бегает, ходит, хочет, не хочет, мокнет, сохнет, живёт, продаёт, покупает и, оставаясь на месте, думает, что летает. Се мир, воспроизводящий сам себя в виде взаимообразно радикальной иллюзии, внучатой племянницы небезызвестной диффузии аналоговых изображений в пустоты болезненных успокоений. – Зубодробительно для натур впечатлительных... – Можно и так сказать, но даже и тогда не попасть ни в одну из целей значительных, убегающих в никуда и вовсе не уморительных. Миллиарды мёртвых галактик... тьмы эгоцентрических тактик, рои сожжённых и замёрзших планет... – таково условие зарождения того, чего в реестрах озвученных милостей нет. При этом, абсциссы, аппликаты и ординаты мирового порядка всегда относительны. Редко бдительны, они зависят от знаний оценивающего, а не от информации, которая хранится вне дома, поскольку это запретный плод, и в его привете соблазна столько же, сколько силы в запрете. Множество известных культур созданы не из аппликатур, и любая из них подчиняется логике своей структуры многомоментно, а не своих авторов имманентно. Изобретение лепит изобретателей жизней своих старателей, которые не знают оснований предания, а когда узнáют, заметят зияние. Важен лишь код наследственности в своей непосредственности плюс обновляющаяся упорядоченность и хаотическая загадочность.... – А как же мышление?.. – Оно в парении натыкается на свой горизонт, как невменяемый мастодонт, и бьётся там, не выходя за него и не подозревая об этом, но желаемого не добьётся, ибо неспособно отличить предмет от иллюзии и того, что рвётся, от того, что не рвётся. Вот такая конфузия. – Прекратите немедленно! Умоляю! Повторяю! Настаиваю! Заклинаю! – Вас понял. Немедленно прекращаю под всех вождей разноцветным салютом, после чего – никаких табличек и вредных привычек на жаре жаркой или на холоде лютом!
ПЯТЬ СОНЕТОВ 1. Не торопись – всё явится само сквозь суть времён и яркости накала, и станет плоским пухлое кино, и схлопнется большое покрывало. Четвёртым актом первый изойдёт, и яблоки запросятся обратно на дерево, которое не ждёт того, что обло, вобло и превратно. Горят лучина, солнце и закат цветами разогретого нюанса, и человек чувствительнейше рад повторным тактам нового романса. Не слышно звуков, но они здесь есть там, где звезда, мелодия и весть. 2. Он утонул, хотя и не хотел, потом разбился в детском самолёте, потом сгорел внутри огромных дел, суть неотложных, как толчки в икоте. Потом его «повысили» опять, завысив планку до низин паркета, и стало дважды два, как дважды пять, и это перешло совсем не в это. Приехали. Чесали у виска. Копали. Восклицали. Уезжали. Крепили жердь, но треснула, тонка... и стало жутко на большом обвале. Привет перевербован был в ответ, и тень пошла искать далёкий свет. 3. Ты, радость, не спеши. Передохни. Спешить-то ведь всегда ещё успеешь. Несутся без учёта эти дни, и те несутся. Не спеши. Сомлеешь. К тебе другие радости примкнут перед последним эллипсом почёта с осколками тактических минут и образуют новенькое что-то, а старенькое к ним само придёт, и выяснится, что уже всё было, – за поворотом будет поворот, и даже может объявиться сила, могучая, как зов издалека, гремучая и вечная слегка. 4. Кто знает всё, тот и руководит. Кто думает, что знает, тихо нижет: на том лежит, стояло и стоит в Пекине, в Усть-Илимске и в Париже. Кто делает, не станет объяснять, кто объясняет, тот давно не делал, – не так-то просто сразу распознать такое заковыристое дело. Кто видел, тот не скажет никому, кто скажет, тот, скорей всего, не видел то, что известно только одному, которого бог зреньем не обидел. Так воплотился точечный расчёт, когда творили нас, раскрывши рот. 5. Как видно, день пришёл издалека и, слава богу, большего не знает, чем то, что неизвестность глубока и широка, и где-то там летает. Воздушный пламень ласково лизал свои красоты, миги и длинноты. Он тоже восхитительно не знал устройство мира и расстройство ноты. Смеялся самый сильный караул и заступал, который послабее, и правил бал успешный Вельзевул, и жар съедал все планы, пламенея, и возникали, родом из контузий, прямые продолжения иллюзий. ВСЁ БУДЕТ ХОРОШО Сейчас ещё нельзя. Вас позовут лет через сто. Сейчас – одно терпенье лишь важно в самобеглости минут и яркости большой звезды свеченья или мерцанья, – как приятней вам и вашим доверительным заделам. Презрите всякий непотребный хлам, – внемлите лишь ответственным пределам. На самом деле волны пробегут (как световые, так и все другие) за пятьдесят один миллион минут, – большие, непростые, расписные. Всё будет хорошо, но не везде. всех много, а жемчужного так мало, тем более, что по пути к звезде вдруг могут крикнуть: «Вас здесь не стояло!» ТУДА НЕЛЬЗЯ! – Туда нельзя! – Но там же так красиво... – Туда нельзя, журчащий идиот! – Но там же так естественно и мило... – Туда нельзя, любитель позолот! – Но там же так... – Туда нельзя, нелепый, в одеждах недоношенных твоих! Твои дрова там превратятся в щепы, ты станешь там ущербен, а не лих! – А как же все?.. – Твои все неудачи все с радостью в сердцах переживут, твоей минуя смысл сверхзадачи за несколько рассеянных минут. – Но как же с красотой и всяким прочим?.. – Они не там, а лишь в твоём мозгу, до непотребно мокрого охочем на мозговом, ущербном берегу. – Но как же с предысторией прекрасной?.. – Она полна невиданных проблем с прозрачностью совсем тебе не ясной из-за реестра примитивных тем! Ты видишь только то, что очень хочешь в потёртом, конвенциональном сне. Схлопочешь, прогрохочешь, застрекочешь паштетом, подгоревшим на огне. – Ты мне не хочешь счастья, беллетристик, и не желаешь самых лучших дней... – Смешной, не ведающий всех статистик, ты весь в плену зашоренных идей. Дай бог тебе нырнуть в тех исключений прередкий и глубоководный ряд, где, – может быть, – познаешь смысл трений, о коих не всегда и говорят.
ПРИЧИНА Причина заключена в самóй причине: яблока – в яблочной, дыни – в дынной, пчелы – в пчелиной и так далее – по прямой, которая на самом деле, может быть, круг, в зависимости от того, откуда посмотреть вдруг и с какой скоростью передвигаться внутри той же причины, подобно тому, как ведёт себя вечность-крутая-беспечность по отношению начала к «навечно» и только потом – к «отныне». Причины заблуждений – внутри заблуждений, как и страданий – внутри страданий, ничтожность которых внутри созданий несётся со скоростью собственных превращений в измышления духа в его отрешённости, соотнесённой впоследствии с опустошённостью. Абсолюты же частностей взаимозаменяемы без причинения неудобств всему, с виду вменяемому. Тождественности субстанций, неумолимых в своей вкрадчивости, соперничают с несоизмеримым на правах радости. Переменчивые причины одного и того же недуга находятся в нём же и у недруга, и у друга. В своих глубинных чертах знание неизменно. Варьируется лишь обрамление попеременно. И этим далеко не всё ещё сказано, как и тем, которое само нигде не указано в процессе того, что «понятно» по отношению к «непонятно», при этом не спрашивая кому и независимо оттого, превратно оно или не превратно, тем более насовсем. С виду всё стройно внутри того, что по своему камертону настроено так, что с виду оно одиночное, а на самом деле сдвоено или даже строено, чтобы не сказать больше, в зависимости от внутренней причины скорости вращения галактик среди галактик или даже внутри затрапезной волости, изначально никому не известной внутри вопросов познания, находящихся в самодумном центре своего знания или незнания того, что есть те мы, которые видны снаружи и одновременно внутри невообразимой стужи по Кельвину Цельсия или по Цельсию Кельвина, в зависимости оттого, что было под чем первоначально подстелено, и сомнительно, есть ли вообще кто-либо внутри были (здесь «быль» – существительное) или вне того, что дважды два должно быть четыре (и не умозрительно!), или же положительно внутри того, где ничего не делится на два, поскольку причина снова не указана в деле, в котором пропущены все «да» и которое находится внутри «чего-то», которое никак не связано с «кто-то», и вовсе не в одном месте, а в большом сочетании с несочетаемыми другими, причины которых в них самих, а не в том, что происходит с ними. Аналогичное – и с ключами внутри материи самих ключей, сделанных из чистого света неизвестной природы известных дней, не претендующих на своё происхождение из невидимой ясности по причине своей прекрасности, даже при наличии «здравого смысла», причина которого тоже в нём, а не в равновесии того коромысла, которого у него вообще нет, ибо именно так и устроен свет и вместе с ним тьма, которая везде наличествует сполна, и причина которой тоже в ней, как и причина всех дней в них самих и в присутствии полагающихся им по штату ночей. Внутри всего этого находимся мы, большие и маленькие, расписные и записные с головы до ног и с ног до головы в том неизвестном, с которым всегда на «вы», ибо если вначале произнести «ты», то может случиться так, что ничего нигде никогда вообще не стояло и не летало, даже если прочитавшему всё показалось мало или никак.