Обзор поэзии диаспоры зимних номеров литературных журналов мы начинаем с декабря 2023 годов.
Подборка Владимира Гандельсмана «Счастливой боли нить», опубликованная в журнале «Дружба народов» (№12, 2023) – глубоко лирична, наполнена светотеневыми образами и музыкальными нотами: совершенством поэтической речи и достаточно подробных, фиксирующихся чувств, воспоминаний. Эта музыка гармонии и покоя, музыка счастья и равновесия.
В первом стихотворении, «Под фонарём», прекрасно передаётся это спокойное и музыкальное торжество света и снега. А свет у Владимира Гандельсмана – «непререкаемый, отрадный». Всё знакомое и не раз увиденное, но вот оживающее перед нами в тексте, чему очень способствует мелодичный переход от чёткости первых строк к авторской инструментовке стиха ближе к его середине.
Стихотворение строится на невидимых глазу гранях, струнах, на таких невесомых речевых нотах, сплетаемых настолько цельно и мастерски, что единый рисунок текста передаёт и переживаемое чувство, и делает визуально ощутимым всё, созданное им в поэтическом тексте.
Интересно, что в стихотворении всё это открывается, распаковывается, именно его концовкой, а строка «поскольку мы не в прошлом, нет, мы есть!» – каким-то идейным ключом.
как если бы на божий свет шли и вышли, и не врозь никто ни с кем, и дышим, дышим – давай прозрачное насквозь стихотворение напишем
Далее в стихах – описание внешнего мира: жизнь утренних окон, «дворы – шатры», мерцание звезд, пение утренних птиц. Поэтом передано чувство любви, нежности и родства к этому миру, утреннему, рождающемуся у него на глазах, где внешнее – целиком и полностью является порождением, проявлением и отражением внутреннего: «тишайший пульс игры, где выпало – дано – ».
тенистые дворы, а там что ни окно, то жизнью изнутри затеплено, родно, и не дворы – шатры, где время, как зерно, хранится до поры, где целиком оно – тишайший пульс игры, где выпало – дано – пить мёд и молоко, и воздух утра пить, где звёзды высоко мерцают свет пролить, где птичье далеко – «ци-ци» или «фьюить»… какое-нибудь «о!», счастливой боли нить – чтоб не было легко отвыкнуть и забыть –
Можно обратить внимание на то, что в стихотворениях данной подборки образуется интересная образная цепочка: «где время, как зерно, / хранится до поры» – «в комнатном пространстве сумрачном» – «кто там? – свои. / если вкратце» – «и лёгкий блик, / и мельк ресничный» – «вдруг – никого, комнаты, как пустые ящики». Возможно, так создается некий эффект присутствия / отсутствия, где все герои нерукотворны, – мысль и чувство, а слово – их преданный слуга. Завершается публикация стихотворением «Псалом», в котором обращение «Твой» и «Ты», «ведь Ты – до Всего» становится и утверждением, и вопросом, и молитвой, и благодарностью.
В декабрьском «Новом журнале» (№313, 2023) опубликовано стихотворение Владимира Гандельсмана «Дифирамб», посвящённое поэту Вадиму Жуку. Художественно оно совершенно – строго сконструировано, цельно, гармонично, без единой лишней ноты или мазка.
Мало у кого так много: концентрации жизни на единицу объема; выхвата ее светового на каждом повороте; свободной точности; прицельной свободы; трезвости под хмельком благодатной
И далее – аналитический, очень глубокий текст с «вкрапленной» в него цитацией (например, яркой блоковской оркестровки).
(«И каждый вечер в час губительный На Петроградской стороне»)
Стихи Зинаиды Палвановой опубликованы в журнале «Дружба народов» (№12, 2023) под общим названием «Опыт стихотерапии». Так это и есть, ибо проекция в текст личного переживания невероятно сильна, все стихи автобиографичны, пронизаны болью потери сына, потери друга. «Сын ушёл. / Навсегда. / Навсегда ли?».
Гуляючи от тризны к тризне, не знаючи, куда прибуду, я путешествую по жизни – по тайне, по игре, по чуду.
Большая подборка стихов Кати Капович «Савёловской ветки сырые огни» вышла в журнале «Знамя» (№12, 2023). Голос лирической героини мелодичен и немного строг: «Мне не являлся шестикрылый / блаженный светозарный дух, / и перед чьей-нибудь могилой / стихов я не читала вслух». Чёткость поэтической речи и интонации в каждом её стихотворении академична и детальна, образ отшлифован, точен и меток, переживаемое чувство передано настолько досконально правдиво, насколько вообще способен его передать отеческий и могучий, великий русский язык.
Я выходила из загула, в ауле как-то раз жила, я по дороге из Кагула на жёсткой лавочке спала, возила шкуры контрабандой через таможню напрямик, сообразила, что гарант мой – лукавый, грешный мой язык.
Героиня может быть и нравоучительной, но также восхитительно правдивой:
Пей с теми, с кем ввечеру не тошно, а как бы так: в солонке – соль, в казанке – картошка, и светел мрак.
Итог и вывод осмысляются и передаются ею в контексте высшего, но общего со всеми и трагического бытия:
Срастаются вёсны в квартале, две ласточки в синем крахмале, кровавая речь изо рта, и это уже навсегда.
Подборка стихов Вячеслава Баширова «Если вкратце» в журнале «Интерпоэзия» (№4, 2023) – изобилие чувств и красок, «ночной пожар, восторг и ужас», и в печали, и в радости – единство с вселенной, большая ей отдача, а точнее – некое божественное сотрудничество с природой, миром, космической гармонией, торжество языка, обретение любви и «чуда».
об этом вкусе земляничном на самых лакомых губах о сладкой чепухе на птичьем девичьем языке: всё ах да боже мой, когда безмерным в полнеба дивом атмосферным сияет ангела крыло подсвеченное ниоткуда где всё случившееся – чудо когда оно уже прошло
Стихи в подборке Нины Косман «В саду родного языка» в журнале «Интерпоэзия» (№4, 2023) – рассуждение о речи, «Слова ушли, осталась только медь», языке живых и языке мертвых, о смысле, о своей причастности к вечному слову.
Но я из трупов Румбулы добыла его суть, из трупов Сосенок, из трупов Коммунарки и Лубянки; на нем говорили мои мертвые (не русские – отнюдь!). И из той сути получился порошок, и он осел на дно сосуда, и из него я поливала тот язык, цветок – не тот, что за окном цвел, на котором говорили всюду – а личный мой язык.
Стихи Григория Стариковского в объёмной подборке «Просыпайся, моллюск»в журнале «Интерпоэзия» (№4, 2023) несут в себе немало нот, близких пастернаковским: «тень, надышанная в небо, / солнце, питое до дна, / и оленьего побега / жалобная кривизна», «не ноябрьской прелью выжить – / веткой, тронувшей висок, / влажен мох, и воздух выжат, / как морковный сок».
Образ отражающейся природы соединяется с образом-передачей какого-то зафиксированного в ней сознания, «под солёной золою сохраняется время живое» – это моллюск, он и вечен, как одна из древних форм жизни, ибо и есть образ и символ времени. Он и спит, как некое спящее сознание, оставаясь глухим к собственному и внешнему миру. Время фиксируется описанием имеющих место событийных рядов, как правило, трагических:
его убьют на загибе дороге, но трактор вползет все равно в новый порядок времен, вжимаясь в черную землю, вслушиваясь в ее сопение.
Историзм и имена («я дочитал геродота», «Овидий. Возвращение образа») играют роль необходимого для автораконтекста и образа текучести внешнего времени и бытия.
У Юлия Хоменко в публикации «Летное поле» в журнале «Интерпоэзия» (№4, 2023) короткие, местами разбитые на трёхстрочный ряд, как будто ближе к восточному образцу стихи – сжатая концентрация мысли и чувства, где названо лишь самое необходимое для рождения необходимого образа и лаконичного стиха.
что ни поле то лётное из-за над ним летающих ветров облаков самолётов ангелов пчёл
Поэтом умело передается важная для него и смысловая для текста картина погружения в общее поле окружающего мира и жизни.
покуда голубь во дворе воркует все крапя пометом не вне игры я но в игре за ходом ход за поворотом другой какой-то поворот но хода нет во двор обратно где от подъезда до ворот танцуют солнечные пятна
Три стихотворения Ирины Маулер под общим названием «Незнакомая осень» в журнале «Интерпоэзия» (№4, 2023) воплощают единство героини с природой, время года идентифицируется собственным «я»: «Этой осени начало / Я встречаю без печали, / Словно ничего не знаю / Я об осени… своей», или: «Я продолжаю верить красоте / И власти красоты над этим миром». Стихи, посвящённые дорогому человеку – последнее в подборке, но становятся центром её лирической композиции.
Мягкая тень на зеленой траве Утки, случайно сбежавшей из стаи. Время не лечит, не кажется мне – Я постоянно тебя вспоминаю.
Восемь стихотворений Александра Немировского опубликованные в декабрьском «Новом журнале» (№313, 2023) – монолог о возникающих перед глазами зрительных образах, будь то горы, город, описание какого-то нового знакомства с местом, или же воспоминание о месте давно знакомом. Таким образом, создается лирическая география авторского «я», что в поэзии давно стало традицией, монолог поэта визуально насыщен. «Азия костями / гор впивается в глаза, / черешней в тело – полными горстями. / До вылета – два дня и полчаса»; «Августовский Мехико-Сити. / Автомобильный смог, / пришитый нитями / дождя к островам строений». Всё это имеет и необходимую авторскую констатацию: «Мираж приюта – доля пилигрима». В первом стихотворении пробивается интонация Бродского.
Научиться ловить рыбу, переехать в Орегон или в Вайоминг. Послать всё на. Зимой охотиться на кари́бу либо на зайцев и в местном пабе не встречать незнакомцев, кроме, пожалуй что, самого себя.
Большая подборка стихов Веры Зубаревой «Тяжелые сны» в «Новом журнале» (№313, 2023) обращает на себя внимание преобладающей урбанистической темой, где город и его улицы становятся доминирующим и хорошо выписанным образом: «снятся тяжёлые сны / от города до страны», «Солнце ушло с небосвода, / Город ушел в небосвод», «Улица-призрак маячит за фонарем на углу», «В этом городе / даже луна с закрытыми всходит глазами», «Уходит город с волнореза».
Кроме того, образы наполнены подчёркивающими эту урбанистичность яркими деталями, но они у героини гармонично объединены с природой и мирозданием, «Каждый предмет / кажется собственной тенью», действительно создавая «мироворот»:
Ключ чертыхается в скважине ржавых ворот. Дворник сметает в совок осколки Сатурна. И, наблюдая весь этот мироворот, Жвачку газеты жуёт полусонная урна.
Или:
Провода замыкало. Свет падал на дно Развороченных люков, Где влажно, темно.
Все стихи необыкновенно лиричны, глубоки, характерны чёткостью и сказанного слова и, в тоже время, мягкостью авторской палитры, бережностью кисти – «полнится ими земля / небо вода, и я / вышла из берегов, / нет мне пути назад», «Скоро уж, скоро снегом припудрятся ели, / Дух небылиц будет отпущен на волю. / Снег поначалу легкий – потом тяжелеет. / Впрочем, как всё, что соприкоснется с землею».
Слякоть. Сумерки года. Ширится поле темнот. Солнце ушло с небосвода, Город ушел в небосвод. Крыши размылись и башни, Плавают окна впотьмах. День перешел во вчерашний И под ногами размяк. Новый забрезжил началом. Сколько их было, начал… Стрелки на круге гончарном Крутит всемирный гончар. Падает ртуть в неуклонном Коловращении сфер, Движется снежным циклоном Облако-Люцифер, Ходят кругами вьюги, Слякоть вмерзает в лед. Что на девятом круге? Думаешь ночь напролет.
Стихи Марины Эскиной в публикации «Среди чудовищного бедствия» в «Новом журнале» (№313, 2023)отличаются сочетанием прекрасно выраженной мысли, цельностью и вообще общей гармонией поэтического текста. Эпиграф «На лбу высоком человечества / Войны холодные ладони», взятый из стихов Осипа Мандельштама, «укореняется» в концовке первого стихотворения автора, давая необходимое направление всей подборке в целом. С изменением в одном слове – мандельштамовский эпитет «высоком» автором публикации заменён на «клеймёном», что передает его взгляд и отношение к миру и социуму. Стихотворение называется «Март», начиная со строки «То дождь, то снег, то ветер бешеный» поэт доводит читателя до последней строфы, в которой сконцентрировано чувство горечи и стыда от содеянной человечеством и уже непоправимой катастрофы.
Уже и откупаться нечем нам, стыдом и страхом совесть гонит; на лбу клейменом человечества войны холодные ладони.
Редкое качество – правда чувств – не столь часто встречаются в современной поэзии, как того бы хотелось, но здесь оно сразу задевает и притягивает читающего, особенно когда голос поэта звучит так чисто и проникновенно:
Я не знаю, где лежит памяти предел, будто каждый может жить сколько захотел. Все слова мои сожги, письма, дневники, встану я с другой ноги у другой реки.
Или:
Не матерится, не курит, не пьет вина, до чего же скажут, жизнь у нее пресна, и чему это она отдана, верна – мужу, сыну, другу, жужжанью веретена, одиночеству выпитому до дна? Там, на дне, когда туда доберешься сам, ты увидишь, не поверишь своим глазам, – небо плещется и луна в нем, как большой сазан, и ушедшие навсегда, а как будто на полчаса, подают из вечности голоса. И тогда всё равно – хоть пей, хоть кури траву, хоть мимоходом, к слову, матернибратву, или пресно живи, как я живу, – отвечая на зов, кого-то сама зову – удивляясь мотовству своему, щегольству.
В подборке стихов Александра Калужского в журнале «Урал» (№12, 2023) присутствует что-то пастернаковское, в её живой пейзажности: рощи, шторы, дождь, дома, больницы. И герой – Синдбад – влюблённый в красоту и гармонию юный отшельник-путешественник на морях, пространствах мира: «небо вдали», «чудное убранство».
Сколько красок расплёскивают обитатели рощ, унимавших своими дарами унынье Синдбада!.. Боль стихает, и слышно, как листьев касается дождь и как штору колышет волной нисходящей прохлада.
Давно ушедший, потерянный детский мир всплывает в памяти героя, «смущает адресами прошлыми», с печалью и робким, нечаянным счастьем – добротой и заботой, любимой книгой, кружкой молока:
Отрадно в него макать дарёные сухари, срисовывая в тетрадь из книги Экзюпери, и видеть в ночном окне цветов неземных пыльцу, и всё рассказать во сне вернувшемуся отцу.
Новый, 2024 год, открывается подборкой Андрея Грицмана «Летопись вздоха» в журнале «Дети Ра» (№1, 2024). Эти красивые стихи можно охарактеризовать одной строкою автора: «Когда печаль неявна». Неявна, но и очевидна. Главный герой у поэта – воспоминание, которое живёт уже и само по себе, невидимой рукою мягко касаясь застывшее, осевшее в памяти время. Прошлое выступает на уровне самых дорогих для человека категорий – «истории семьи» и родства, первым соприкосновением мира земного – «вздоха». Неизбежным от них отрывом – «Так со второго этажа / прыжок в разверстое пространство».
Летопись вздоха – глухой разговор: вяжется незаметный узор, зреет неизмеримое зренье. Мягко шуршит оседающий кров. Спящею кошкой прошлое дышит. Если прислушаешься – услышишь тихий янтарь застывающих слов.
Прыжок, отрыв, разрыв, у поэта – «невозвратная дорога» – не только неизбежен, но в потоке прожитого и пережитого становится и воспринимается роковым, воспоминание – «бело-чёрным», «в чёрно-белом платье». И снова близкий духу поэта блоковский образ: «ночь, улица, фонарь, аптека / и весь в черемухе Арбат».
Не думай, что ты обойдён. Уже морозное дыханье врывается в твой тёплый сон, и видимы на расстоянье: жесть мерзлой Мойки и вокзал, стена Рехавии, вся в пулях, Мадонна в мраморных слезах и телефона вечный зуммер. Кто запропал, ушел за край, кто высидел и, облученный, ждёт до утра свой детский рай, цветной, но позже бело-черный.
Три стихотворения Андрея Грицмана – «С той стороны туманного окна» – опубликованы в журнале «Тайные тропы» (№1, 2024) и продолжают тему: «Кровавые концы разрыва связей». Кровавые, кровные, родные, они находятся по ту сторону жизни.
Вина, война, изводный суд страны, Оставшейся без времени и места, Пустынные бульвары без весны. И цели нет. Лишь методы и средство. По площади, и вниз – ко дну реки Идут полки сквозь мразь фальшивых звуков. И русский стих исчадием строки Уже не лечит внутреннее ухо.
Образ будущего не предвещает ничего светлого: «Над городом уже сгустился мрак, / И нависает угловатый знак, / И в сумерках в Гоморру превращает». Начало следующего стихотворения органично вписывается в звучание этих строк «Что мы знаем о будущем? / Только то, что – было».
Надежда осталась в темнеющем прошлом. Любовь спит на заколоченной даче. Что же касается веры в калошах, Зои Карениной, девы с веслом – так они вечно торчат на раздаче.
Все стихи, и первой публикации, и второй, объединяет три образных доминанты – время, как стержневая, и дым и кровь как его дополнительные, развивающие основную идею поэта «ветки»: «Это место, где время остановилось», «Отец и дед сквозь дым глядят в ненастье», «Град на холме – в облаке смога», «Мысль ящерицей скользит, слава Богу, мимо / по камню, выжженному солнцем, / тронутому старой кровью». А итог (история семьи и родства) подводится строкой «давно позабытое, но родное имя».
Стихи в подборке Евгения Сливкина «Вот облако плывет куда-то вдаль» в журнале «Дети Ра» (№1, 2024) представляют игру издавна известных образов – сказка, миф, легенда перекликаются друг с другом, наполняя поэтический текст актуальным для поэта и обновленным смыслом, новым мифопоэтическим звучанием. Сказанное поэтом считывается как неявный смысловой уровень, возможно «низовой шум жизни», достаточно остроумный, образный и печально самоироничный. Название стихотворения часто служит этой образной игре вполне очевидным ответом.
Сохнут слезы женские и девичьи, листья осыпаются с венков; прячутся Иванушки-царевичи за спиной Иванов-дураков. Широко раскинулось треклятое, до небес вздымая сладкий дым, золотое царство тридевятое – зеркальце, скажи, что станет с ним! Зеркальце таит слова ответные, утешать не хочет нас враньем… Ничего, Кощеюшки Бессмертные, мы вас всех еще переживем!
В стихах Евгения Сливкина, опубликованных в журнале «Звезда» (№1, 2024), созданный поэтом образ кажется ещё более трагичным, ироничным и горьким.
Парк Победы – концлагерь природы – знаменит был сопливой шпаной. И не раз в пионерские годы проходил я помятым сквозь строй.
Игра и обращение поэта к сказке продолжается и здесь: «Там, где рассветы и закаты / в окне мелькали, как века, / бог весть за что сражались в карты / два безымянных игрока».
В подборке стихов Феликса Чечика «Под звуки и разрывы сердец» в журнале «Дружба народов» (№2, 2024) преобладающая нота – «жизнь, что была исправна и вдруг сломалась». Название публикации – батальное, что подтверждается строкой третьего стихотворения «Под звуки пальбы и разрывы сердец», поэтому мысль и эмоция поэта понятны. Дом, в котором «На полке бюст: А.А.Блок, / снявший крылья ангела, мечтающий о веригах» превращается во что-то отдаляющееся, уже и не существующее и призрачное:
Малой родины белая сажа или млечной родины лажа и неглиже. Счастлив тот, кого уже разлюбили! Счастлив тот, кто разлюбил уже! Чёрт знает что – висят на гвозде рога. На потолке верёвка грустит о вые. Вместо стен: степи, поля, луга. А потолок – небеса голубые.
Далее эмоция только нарастает, утрата и чувство потери становятся роковыми, будто все погибло и умерло, да и сам герой не видит себя живым.
Выйду я из подъезда, закурю, как живой, и захлопнется бездна над моей головой. Будто не было этой пустоты навсегда над прекрасной планетой, что страшнее суда. Будто не облажалось человечество и не давило на жалость, не молило любви. Будто – снова и снова – ждёт и верит оно, что взойдёт в полшестого золотое руно. Не взойдёт – не надейся, – ни за что, никогда, опереньем индейца на рассвете звезда. Умолять бесполезно, дать мгновенье взаймы: не захлопнется бездна — бездна – мы.
Интересной становится игра с цитацией – «Мы пропили глобус и шарф голубой», «Мы ехали шагом – всегда на бровях – / от города Ош и до станции Ах, – ». Завершение, конечно, трагично: «И мы: / на фоне зимы и зловонья тюрьмы / военно поём на манер снегиря, / весенние листья куря».
В подборке стихов Феликса Чечика «Капелька огня» в журнале «Урал» (№1, 2024) мастерская игра ассоциаций, образного и глубокого отклика на происходящее в мире: «Облако не стало тучей / и уже не станет страхом, – / станет встречей неминучей / Одиссея с Телемахом». И это вполне традиционно, вспомним Одиссея и Телемахау Бродского. Аналитическая составляющая всегда присутствовала в поэтическом тексте, особенно там, где происходило осмысление исторических событий. И у поэта далее:
Облако – плыви, как детство, надо всем и надо всеми, чтоб вернулись наконец-то к Пенелопам Одиссеи. Чтоб ветра не голосили, чтобы колосились злаки: от Итаки до России, от России до Итаки.
Поэт умеет передать свое чувство так, как будто оно считано им с некоего единого источника, где все «мы» – «уничтоженно-спасённые»:
Но перед этим, перед этим, зла не держа, не зная боли, за всё, что сделали, ответим и, что не сделали, тем более. Покамест льдинкой не растаяли — мы будем взвешены, конечно: скорее Каины, чем Авели, рыдающие безутешно.
Публикация Михаила Окуня в журнале «Звезда» (№1, 2024) – в чётком (отчеканенном) и несложном по форме тексте читателя может удивить оригинальный и непривычный образ, или деталь, схваченная взглядом автора, неожиданная констатация: «Скрипит сустав, пустеет лес, / Поживы алчет местный бес», или: «2М «Аврора», «Светокопия», / «Хоккей», «Конструктор» и «Дельфин»… / Который год сижу в Европе я, / Простой советский сукин сын!».
Нас достанет еще пионерское лето С фотографии блеклой в альбоме простом. Вот бы там оказаться! Однако при этом Не очнуться в безмолвном пространстве пустом. Чтобы мы, той почившей страны ротозеи, Прогулялись все вместе в саду городском; Чтобы бюст пионера Марата Казея На посту оставался в раскладе таком.
Среди зимних публикаций самая большая у Олега Дозморова (более тридцати) подборка стихов. Её название амбивалентно и конечно, оригинально – «Дура-надежда». Стихи вышли в журнале «Знамя» (№1, 2024). Игра поэта с поэтической традицией и образом начинается с самого заголовка, ибо «дура-надежда», или, вполне закономерная ассоциация – «Надежда Дурова» (кавалерист-девица), сразу же отбросят читателя на два века назад. Но стихи поэта ультрасовременны.
Самое первое стихотворение поётся узнаваемой мелодией:
Ангел страха, самосохраненья, деловой, с повязкой на руке (бывший ангел мужества и пенья), зачитал мне вслух коммюнике. Я послушал и потом смущённо, оглянувшись, посмотрел туда, где стоял покорно, потрясённо ангел состраданья и стыда.
Игровая цитатность у Олега Дозморова воспринимается совершенной, остроумно-трагической. Например, первая строфа: «В сериале музыка укажет: / вот сейчас рыбак увидит труп, / а красотка всё герою скажет. / В жизни всё не так, мой милый друг». Заключительная: «Словно где-то мёрзлую копают / с прибауткой, чтоб не зарыдать. / Слишком тихо музыка играет, / нам с тобой её не разобрать». Середина:
Музыка-то, может, и играла – или у соседей «Грейтфулдэд», или ледяная рябь канала, или то, чему названья нет.
Или: «Если жизнь тебя обманет, / ты не ёрзай, как малёк. / Если всё тебя достанет, / это, в общем, нормалёк». Что касается музыки, то в поэтической речи автора музыка легко уживается и с расхожим вульгаризмом, не теряя, при этом, своей идейной и эстетической составляющей.
Не попадай, чувак, впросак и не перебирай того, что не вернёшь никак, что типа было рай. Коробку к стенке убери, а если приоткрыл, себя и их не рви, не рви, ты их любил, дебил. Слегка презрительным зрачком коснись того огня и сделай вид, что всё путём и это всё фигня.
Подборка стихов Александра Радашкевича «Сны ботанического сада», вышедшая в журнале «Знамя» (№2, 2024), как отмечается автором, по выбору редакции включает в себя четыре из семи стихотворений поэтического цикла. Начиная с первого, самым совершенным образом она отражает доминирующее качество его поэтики – единство стихий и природу духа, а в конкретной публикации – «всё многоцветие, всё / многодревие мира», бессмертные ноты жизни дерев и растений. В гармоничном и естественном торжестве природы, «эти исполины, как и / пигалицы эти вовсе не знают своих имён», и у читающего невольно возникает мысль – а нужно ли им это имя, им, пребывающим в мире гармонии, в мире Абсолюта, в котором таких имен возможно множество? Но поэт на эту мысль отвечает силой восприятия человеческого и субъективного: «для нас, пока не назовём, ничего не существует». И это мгновенно дает читателю библейскую, ветхозаветную ассоциацию, момент называния «всего». Для чего же это нужно? Для того, чтобы сознание в плотном, тварном мире распознавало, отличало одно от другого. Поэтом сказано блестяще: «чтобы совсем / не исчезло, не растворилось под бурливым / небом воскресенья и в ручном блаженстве /бытия». И далее идёт речь о целительной силе, возможно, общей для всего земного. Две заключительные, итоговые строчки первого стихотворения также совершенны: «и в долах нежных небожителей, в тех кущах / без докучной тени Бог ведает их первоимена».
Следующее стихотворение удивительным образом продолжает тему, где первая строка «Под шатром плакучего бука не поплакать ли с ним / о себе, и под аркой стриженого тиса не утешиться / ли впрок барочным слепым поцелуем?» подчеркивает единство миров: человеческого, мира природы и вневременность, или же – вечность этой духовно-древесной жизни, и здесь ведущую роль берет в свои руки эпитет, ибо поцелуй «барочный», дань некой драгоценной старине… И поэт говорит о себе, эпитет соединяется с переживаемым чувством: «И бережно / ступаю в пустоту, где только соль изъевшей боли и / хоровод заповедных теней, и катаюсь в лугах веко- / вечной весны, не сминая её васильков тонкогубых». Личное: «И вот уж брата моего / или то, что им было однажды, не глядя, перехоронили / к новопреставленной супруге. Об этом, может быть, / нельзя, но теперь уж нельзя не об этом». Горько и печально, но все, в итоге, земля и тлен. Заключение – нескончаемый круговорот жизни: «песни смерти веют мимо и пляски жизни после нас».
«Магнолии в марте» – торжество извечной весны, «беспамятной». Ну и «Фисташка тысяча семьсот второго», «которой с лихвою три века» – живая реликвия миру, весне, моменту времени и бессмертию. Ибо жизнь есть сон.
Волглая тень, анаконды ветвей, расцветает фисташка, которой с лихвою три века, упираясь вовсю на железный костыль, и мне, кто любит нежно сетовать на жизнь, вдруг стыдно за себя. Я глажу шкуру крокодилью, замшелую, которая была девичьей под королевскими перстами, когда Людовик нехотя садовничал под старость, бросив на тын августейший парик, и мы расходимся по суженым векам их коротать всегда впервые, хотя и мимо, пусть и зря, пока фисташковая вечность счёт её вёснам снова забыла, пока та грядущее помнит и прошлого больше не ждёт.
Прекрасные стихи Татьяны Вольтской в публикации «Волхвы заблудились» в журнале «Новый Берег» (№84, 2024) очень хорошо передают общую картину движения и действия: конкретного момента, потока жизни вообще и исторического, страшного, полотна. В них всё движется, начиная с волхвов – «Каспар, Мельхиор, Балтазар / С тарелками риса / Приткнулись в бытовке», и заканчивая «быстрыми танками» в заключительном стихотворении «Рождество – 2022». Очень хорошо передана «изгнанность» героев первого стихотворения, их чуждость миру, а также выразительное и яркое описание окружающего внешнего пространства, социума.
Они издержались в пути, За ужин горячий На стройке мешки до шести Таскали, корячась. Им только согреться, в толпу Кипящую влиться, Которая видит в гробу Их мятые лица.
Блестящая концовка (булгаковская, только «наоборот») акцентирует неисчерпаемость и вечную актуальность темы: «Волхвы, распрямясь во весь рост, / Шагают в потоке / Густых обжигающих звёзд, / Летящих с востока».
В следующем, начинающимся горьким пророчеством стихотворении, это движение только набирает скорость:
Небо, и трамвай летит, звеня, Дальше – мимо булочной и прачечной, Мимо жизни молодой, горячечной. Холодно, и горло не долечено, Только руки распахни навстречу мне – В кронверкскую плавную дугу, И тогда я выдохну – бегу!
Далее – «С Фонтанки ветер гонит не тебя ль, / Не ты ли раздвигаешь воздух складчатый / И кепку поправляешь на бегу – / Мы спрячемся на площади в подвальчике, / Дешёвого закажем коньяку»; «Я смотрю и шепчу – беги! / И грохочет сердце моё, / Как кирзовые сапоги»; «Тётя бежала к плите: отвернёшься – выкипит, / Прыгали в пруд царевны – глаза навыкате, / Тёмная спинка, светлое брюшко в крапинку. / Что там дымилось, вареники или драники».
Подборка Татьяны Вольтской в журнале «Тайные тропы» (№1, 2024) продолжает и развивает тему предыдущей.
Война и мать Стоят пред Господом, друг друга кроя, Как на базаре. Рёв сирены втрое Перекрывает вой. Не надо Трои. Не надо славы мёртвого героя. Ты слышишь, Господи? Не смей ломать Что Сам же строил.
Подборка стихов Бахыта Кенжеева «Сосновые корабли», опубликованная в журнале «Пятая волна» (№1, 2024), в своём единстве и цельности открывает читателю богатство и многогранность его поэтики: от маски, карнавализации образов и собственного «я», иронии, языковой игры, до лирического драматизма, «страшного мира», с «негостеприимными небесами», и разверстыми образами-призраками беды и смерти. Возможно, название подборки, «Сосновые корабли», и есть такой теневой призрак, то ли убегающий от катастрофы, то ли предвещающий её. И как много чувствуется «ахейского» в этой строфе.
никому мы не снимся больше и никому не лжём оставляйте гавань сосновые корабли пили жидкое пиво любили детей и жён но подобно Марине Ц. исчезли с лица земли.
И что же – «печалится лис и скитается аист негостеприимных небес». Игра осуществилась, и вместе с ней – распаковка трагедии бытия, совершилась загрузка какого-то высшего кода жизни/смерти, двух точек невозврата, словно бы спеленутых вместе, как близнецы-младенцы, или же – сплетенных воедино, как ужасающий змеиный клубок.
«Был мир мой страшен и прекрасен. Как достоевский идиот, / я сочинял немало басен, романсов, песенок и од» – далеко ли здесь до онегинского ямба? Улавливается некоторая забавная амбивалентность в упоминании поэтом Достоевского, и далее строки, интонационно очень близкие пушкинским. В образной игре пушкинская прозрачность и легкость, мелодика. И такая игра для поэта не есть огрубевшая стилизация, но жажда мастера, непреодолимая тяга к Слову и красоте.
Не бухгалтерия минкульта, где клерки в очередь стоят, поэзия есть катапульта, предзимний морок, ясный яд, а может быть, еще хитрее. Ах, как в контексте данном жаль что так стремительно старею, как механический рояль! Играют трубы. Стынет ужин. Герасим кушает Муму. Он никому уже не нужен и не обязан никому.
Покачнувшийся мир ужасен – пир ли это во время чумы? – «какие там к ляду надежда и вера какие стишки допоздна, / когда хладнокровно нагрянет холера а вслед ей завоет война». И, как это давно стало для мира страшной и жестокой привычкой – «ни единый двурогий от казней египетских не защищен».
господу все равно черногорец ты или хорват для того он и создавал нас еще не сойдя с креста воздвигать колизей херсонес ангкор ват и другие пленительные места святотатствовали кряхтели замешивая бетон разжигали чтобы согреться костры в ночи издавали воспетый бардом бурлацкий стон на горбу таская бесплодные кирпичи никому мы не снимся больше и никому не лжём оставляйте гавань сосновые корабли пили жидкое пиво любили детей и жён но подобно Марине Ц. исчезли с лица земли и когда ты во сне хрипя пробужденья ждешь не молись чтобы снова стало весело и светло потому что жизнь это моль октябрь затяжной дождь а ферапонтово северное село
«Се, ныне, удрученный горем, сиречь молчанием, ей-ей» – герой в своей речи тяготеет не столько к веку золотому, или его предтечи, сколько к античному типажу мудреца и философа, рассуждающего о младости и старости, который и был воспринят русской поэтической традицией XVIIIи XIX веков. И здесь монолог чередуется с рассуждением, и какой же итог? «Ещё старею я, ещё воскреснуть силюсь, / но дом мой опустел, и руки опустились». Вот портрет героя, но с тенью блистательной самоиронии:
теперь я обыватель рядовой с опухшей рожей лысой головой прожорлив что известный робин-бобин растерян легкомыслен скуповат и вроде бы ни в чем не виноват лишь к подлости и рабству неспособен
А молодость? Ведь была дорогая его сердцу гармония, возможно здесь, где обитает живой поднебесный лермонтовский призрак, поделивший это вечное поднебесное море красоты с поэтом Цветковым.
белел в отдалении парус тугой как словоохотливый демон и даже цветков мизантроп и изгой считал эту юность эдемом куда она делась зачем унеслась блаженная словно советская власть
Публикация Бориса Лейви «Ничья вина» в журнале «Пятая волна» (№1, 2024), начиная с первого стихотворения, удивит мелодичностью и лиризмом. «Дорога» у поэта настолько одиноко драматична, и настолько «выписана» художественно, что образы в тексте стихотворения ожили, стали и очень глубоки, и визуально живописны. Поэт реализует старинную идею единства любви и смерти, но смерти отдается первенство. Строка «над тихим прилеском стервятник закружит» значительно опережает строку «деревья к объятьям раскинули лапы», а дорога «укромная», то есть известная, понятная и увиденная только самим героем. Никакого «я» здесь нет, это подчеркивается третьей и четвертой строкой «и нет никого в этой дикой стране / кто жизнь незаметную снова разрушит», но пейзаж у поэта жив, ибо все наполнено чувством, действием и переживанием: «здесь абрисом горы их лица мутны / а солнце пылает за склоном как домна», но вокруг – «отчаяние тишины», причем подается это так, как будто природа умела говорить и говорила – «но слова и знака вовек не посметь / природе которая вечная битва». Эта заключительная строфа особенно трагична, так как «кипящая кровь и кровавая смерть / и края укромной дороге не видно». И недалеко от них в стихотворении стоят прощение и прощание – «похоже дорога закончится в срок / пора бы простить и проститься пора бы».
Нельзя сказать, что стихи каким-то образом очень оригинальны, но мысль и рождающийся образ всё же своеобразны:
участь зверья в лесу промокать до нитки семьями устремляются как на отдых туда где вода высока а овраги низки жаждущих видят себя в лужах холодных
Или – у горы и животных «лица», что говорит об особенном отношении поэта к природе. А вот удивительная «колка дров»:
вязкое дерево смерть колуну утром холодным повыть на луну стук колуна по гниющему спилу думать мешает расходует силу сила же здесь постоянно нужна вязкое древо какого рожна смерть не приходит в нью-йоркской глуши в хвойном лесу жизнь проходит в тиши бледным холодным блином восковым реет над бором луна войсковым
Подборка большая, одиннадцать стихотворений, однако первое представляется наиболее драматичным.
Стихи Александра Дельфинова всегда «свежи» для читателя самобытной речью и взглядом поэта на окружающий мир. И в подборке «Трекится каждый шаг», опубликованной в журнале «Тайные тропы» (№1, 2024), эти качества его стиха прекрасно передаются.
Встаю, подхожу к окну и гляжу, как сквозь слёзы от дыма, я. Сегодня меня убила моя любимая. Сегодня я убил ту, которую так любил, лишь алеет мак, А теперь я вам проору, начиная с абзаца: ТРЕКИТСЯ КАЖДЫЙ ШАГ! И КАЖЕТСЯ, НЕЛЬЗЯ ОТКАЗАТЬСЯ!
«Трекится» – что же это значит? Это узаконенный в коммуникациях социума «новояз»? Вот общедоступное пояснение к термину: «Трекинг, в бизнесе процесс работы трекера с предпринимателем или топ-менеджментом, с целью ускорения развития бизнеса и кратного роста за счет работы с ключевыми ограничениями, тестирования гипотез и построения процессов». Но у поэта нет внутренней потребности приукрашивать чувства или увиденное пространство жизни. Наоборот, это его стиль и его образ. В тексте он воспроизводится в своем естестве и правде. И вот его «вечерний двор», который открылся взгляду.
Я вышел вечером во двор, Как серый месяц из тумана, Невнятный слышу разговор И – отдалённо – чьи-то стоны. Осенний холод от земли Уже ползёт петлёю мерзкой, Лишь терпкий запах конопли Летит из форточки соседской, И кто-то спит, и кто-то бдит – Бонавентура утомлённый, У двери запертой в Аид Залаял Цербер наш районный. Вот август – что мне делать с ним? – Туберкулёзно дышит в спину. Берлин, как Иерусалим, Накрыло тьмой. Приляг и спи, ну! Каких ещё ты ждёшь объятий? Здесь разве Хищник и Чужой С тобой обнимутся, приятель, Хотя, признаться, небольшой На это шанс. Плети, Арахна, Свой запароленный вайфай! Стоглазый Аргус морщит окна, Подслеповато ищет рай, Но только бестолковый вор Войдёт в ворота, где Петра нет, Да призрак вечером во двор За стонами любви заглянет.
Особенной нотой звучит мысль поэта о том, что стихи мало влияют на действительность: «Вот ещё один стишок / Никого не спас».
У Игоря Иртеньева в подборке «Закрывать глаза нельзя» в журнале «Урал» (№2, 2024) стихи, как и всегда, остроумны и содержательны, с преобладающей песенно-шутливой интонацией, которая вовсе не исключает, а наоборот, подчеркивает, выявляет собою трагическую суть и абсурдность окружающей действительности и миропорядка.
Был я как-то раз в Ванкувере, В целом славный городок, Пипл, правда, в нем обкуренный И задумчивый чуток. У обычного ванкуверца, Если он не альбинос, Раз году несется курица И два раза утконос. Сексуальные меньшинства там Составляют большинство, Но при этом не бесчинствуют Ни с того и ни с сего. Что еще у них особого, Так, одышка при ходьбе. Секс, не буду врать, не пробовал, Говорят, что так себе.
Стихи в публикации не для детей, но диалог с читателем строится в той же стратегии: «А бывает, только кому-то представился, / А он – оп, и преставился. / У меня так случалось пару раз. / А как, интересно, у вас?». Или:
Робин Бобин Барабек Был обжора и кутила, Но при том как человек Мне милей, чем Чикатило. Тем, что ловок был и смел, Тем, что класть на всех хотел, С чем согласен я всецело, А кого и как он съел – То не наше с вами дело.
Вот такой для нас предстает поэзия диаспоры в публикациях начала года.