Русский ориентализм в поэзии, по-моему, ещё не заходил так далеко географически – в Королевство Таиланд, в страну Сиам, ставшей, кстати, эпонимом для таких названий, как сиамская кошка и сиамские близнецы. Понятно, что в XXI веке поэту, пишущему в Таиланде по-русски, нет никакого интереса калькировать ориенталистские стереотипы в стиле Гёте, Гюго, Скотта, Майн Рида, Байрона, Йетса, Киплинга, равно как и произведения русской литературы, от пушкинского «Подражания Корану», стихотворений Бальмонта, для которого Восток-Азия был источником мудрости и примером в этом для подражания, до Андрея Белого, для которого уже и Восток, и Запад были двумя сторонами российской идентичности. И это при том, что в его «Серебряном голубе» и «Петербурге» прочитывается нескрываемая настороженность, негативно-пугающее настроение, даже страх по отношению к Востоку. Русский поэт в Таиланде Вадим Калинин всё это, как бы, учитывает, и предыдущий опыт прочтения Востока в его текстах улавливается. Если путешественнику-европейцу не досуг углубляться в сакральное знание того, что представляют собой тайны Ориента, который он ощущает в виде гигантского, чуждого западному человеку, восточного базара, то для Калинина, проживающего в этом месте и времени уже много лет, восточный орнамент – не только часть антуража, но и узор ночного неба, вязь упавшей на песок тени от «лап казуарин», следы у дома, оставленные пробегавшей тупайей. Интересно, что читателю юго-восточная Азия предлагается не сказочно-романтической картинкой, а нередко в императиве, причем такой концентрации, что стихотворение начинает звучать, как инкантация-заклинание («Не стоит ночевать в святилищах Кали, / Спать с аборигенами из хороших семей, / Распугивать ящериц в зарослях чапараля / И тревожить задремавших на солнце змей»). И в сюжетно-повествовательных текстах инкантация дана словно для того, чтобы подчеркнуть их сюрреалистичность («И я прошептал заклинанье / И отпустил на ветер / Рыжую шерстинку, / Вырванную из хвоста»). Интонационно такой автоимператив больше напоминает не ставшее хрестоматийным в изоляционистские годы Ковида-19 стихотворение Бродского «Не выходи из комнаты», а, скорей, лермонтовское «Не верь, не верь себе, мечтатель молодой…», в котором множество отрицательных императивов. А поскольку читатель Калинина говорит по-русски, то поэт в таиландских текстах о нём не забывает – и в этом, безусловно, есть опыт перевода российской ментальности на азиатскую почву (используя литературный приём каталогизации): «Помни, что люди из твоего прошлого / Больше не существуют, / А люди из будущего / Не существуют пока». Бродский советует не выходить из комнаты в коммунальной квартире, Калинин же избегает панибратских, душных коммунальных отношений: «Избегай новостей с родины, / Путешествуй всегда налегке, / Никогда не пей с теми, / Кто говорит на твоём родном языке». Здесь, видимо, можно говорить о поэзии, как форме сопротивления реальности – той, которая в прошлом, которую оставил, ибо «Благословен человек, / Дописавший отрывок кода / И бредущий задумчиво / Вдоль базальтовых валунов». Опыт проживания на иной земле, как и на иной планете, есть своего рода опыт инопланетянина, и он отражён в экзотической, эзотерической, некоей ритуальной эстетике Калинина, которому я не нахожу в русской поэзии аналога. Вероятно, это связано и со своеобразным ритмическим рисунком (орнаментом) текстов, и с содержанием, словно встроенным в восточный сказ и древний миф. Иначе, с чего бы эти строки: «Повелитель всего / Безразличен к любым вещам, / К бабочкам, к филину, / К жабам и к овощам. / Он любит в изящной позе / Надолго застыть и молчать. / Всё, что умеет он делать с миром, / Это включать его и выключать».
Геннадий Кацов
* * * Проснувшись на пляже, Не открывай глаза Сначала слушай. Прибой... Крупная стрекоза... Чьё-то дыханье рядом, Крошечный краб в норе, Крик летучей лисицы, Топот ящерки по коре, Потом прислушайся к запахам, Хвоя, смола, йод, Соль, горячий песок, Сладкий девичий пот... А теперь осторожно, Медленно посмотри На солнечного ежа В лапах казуарин… Мчась на мопеде По серпантину В горной глуши, Представляй себя Гоголевским чёртом Или баньши. Опускаясь в горячий источник, Прислушивайся всегда, К тому, как по коже Поднимается вверх вода. Сидя под струями водопада Между мшистых зелёных глыб, Не шевелись, не пугай Глупых серебряных рыб, Они очень приятно покусывают Кожу спины и ног. Забирай обувь в дом, Чтоб не стащил щенок. Тупайя любит круглую пищу, Жабы весьма вкусны, Под соснами снятся цветные, Сюрреалистические сны, Если проснуться рано, Часов эдак в шесть утра, То бассейн будет в розовых искрах, А вода цвета шлифованного серебра. Никогда не сравнивай себя ни с кем, Не важно, что там у них, В том числе и с героями Прочитанных в детстве книг. Избегай новостей с родины, Путешествуй всегда налегке, Никогда не пей с теми, Кто говорит на твоём родном языке. Не стоит ночевать в святилищах Кали, Спать с аборигенами из хороших семей, Распугивать ящериц в зарослях чапараля И тревожить задремавших на солнце змей. Не езди в горы Во время слоновьего гона, Не пытайся у обезьян Что-нибудь отобрать, Не кури ничего зелёного В барах Сайгона, Если бар через дорогу от места, Где ты собираешься спать. Не смешивай память мёртвую и живую, Не строй планов длинней, Чем прогулка до кабака. Помни, что люди из твоего прошлого Больше не существуют, А люди из будущего Не существуют пока. Никогда не произноси слово «бизнес» С серьёзным видом, Не думай о деньгах, Когда разглядываешь облака, Никогда не имей того, Что можно случайно выдать, Пей больше зелёного чая И кокосового молока. * * * Жить в горах, Около водопада Утром следить в окно За обезьяньей игрой, Рядом с дымящейся водяной громадой Чувствовать запах ущелья, Животный, густой, сырой. Или на крошечном острове Под небом из перламутра, Подняв лицо, наблюдать, Как сверху, из пустоты, Будто бы просто сгустившись, Из тающей дымки утра, Вращаясь, медленно падают Белые вычурные цветы. Благословен человек, Дописавший отрывок кода И бредущий задумчиво Вдоль базальтовых валунов, Чтобы нырнуть в тяжелую, Вздымающуюся воду, Открыть в глубине глаза И увидеть живое дно. Благословен и другой, Ворочающийся с похмелья В щелястой хижине, Щурясь на сноп лучей, Нащупывая под подушкой Ракушечное ожерелье, Тёплый привычный ствол И связку каких-то ключей. Благословен старик Под тростниковым навесом, Длинно смакующий Ром с лаймом и «Калуа», Трижды благословен Юный дредастый повеса, Строящий глазки яхтсмену, Чтоб подбросил до Папуа. Благословен любой Шагнувший в горячий ливень, Растворившийся в мареве, Полном пыльцы и пчёл, Кто исключил себя, Из-под влияния вывел, Кто перестал терпеть, Кого не берут в расчет. Свобода всегда горчит И пахнет смолой и мятой, У счастья большие глаза, И смотрят они в тоску, Под вечер приходит пёс, Ленивый, большой, косматый, С ним можно идти в закат По сохнущему песку. Он ляжет в твоих ногах В прохладном вечернем баре, Тебе принесут твой ром, Ты вдруг почувствуешь грусть В оранжевом длинном луче, Щекочущий запах гари... Поймёшь, что твой пёс – лишь тень И стул твой сегодня пуст… * * * Там, где всегда пахнет осенью, Где светятся паутинки, В развилке ветвей Над сонмом зелёных, Замшелых лиц, Деревенская девушка, Сойдя с едва заметной тропинки, Перед каменным алтарём Долго лежала ниц. Она просила О молодом и богатом муже, Чтоб наконец-то умер, Перестав мучиться, её дед, О возвращеньи кольца, Потерянного в грязной луже, И ещё о еде. Об обильной и вкусной еде. Просила о том, Чтоб сестру Муж отпустил к ней в гости, О том, чтобы паводок Не смыл поле в этом году, Чтобы лисёнок, Поселившийся Под деревянным мостиком, Перестал таскать птицу, Рыбу и другую еду. С другой стороны, Если этот лисёнок Вырастет в волшебного лиса И возьмёт её замуж В страну по ту сторону врат, То так уж и быть, Пусть берёт пока понемножку риса, Только вот кур Всё равно пусть не смеет брать. Хотя, конечно, Если он точно суженый И не станет смотреть На других похотливых дур, То так уж и быть, Обойдёмся без мяса к ужину, Лишь бы скорее вырос, Пускай забирает кур… Пока я глядел на неё, Её спина согнулась и похудела, Пальцы сделались птичьими, А волосы пепельны и грубы. А потом и вовсе растаяло В воздухе её тело. Остались только зелёные лица, Венчающие каменные столбы. И мне стало вдруг скучно, Как становится скучно детям, Глядящим на взрослую жизнь, Что циклична, проста, пуста. И я прошептал заклинанье И отпустил на ветер Рыжую шерстинку, Вырванную из хвоста. * * * Господь наш, Иисус Христос, Однажды кушал абрикос. На ту беду лиса близёхонько бежала. Компания друзей при помощи кинжала Разделывала тушу кабана, И с молодым легатом возлежала Блудливая наместника жена. Жук ел траву, жука клевала птица Пастух ел сыр, и муха ела сыр. С балкона полноватая царица Обозревала иудейский мир. Философ в шалаше жевал бобы пустые И запивал вином, а на краю Колеблющейся в мареве пустыни Тащил фенёк убитую змею. Тянули парус потные матросы В небесный глянцевый акрил, И с наслаждением поедая абрикосы, Спаситель ничего не говорил. На скрюченных ветвях Цветы медвяно рдели, Вокруг Спасителя Беззвучные апостолы сидели И хлопали глазами, как сычи. И ты, читатель, лучше помолчи… * * * Повелитель всего Обитает в густом кусте. У него длинный шип На чешуйчатом остром хвосте. У него два конических глаза И гребень на гибкой спине. Я стараюсь быть вежлив с ним, И он благосклонен ко мне. Из всех обитателей сада Он один не боится кота. Он любит встречать рассвет На самом верху куста, Изогнувшись острой дугой Над зелёным своим дворцом, Первым лучам подставив Рогатое ромбическое лицо. Повелитель всего Безразличен к любым вещам, К бабочкам, к филину, К жабам и к овощам. Он любит в изящной позе Надолго застыть и молчать. Всё, что умеет он делать с миром, Это включать его и выключать. Если вдруг он устанет От света и гомона дня, От птиц, от кота, От деревьев и от меня, От аромата цветов И глухого мычанья коров, Он зажмурит глаза И внутренне скажет: «Turn off». И всё пропадёт. Исчезнут небо и твердь. Листва перестанет шуршать, А тележка с мороженым петь. Стихнет журчанье фонтана. Перестанут плыть облака. Останется лишь аромат Последнего исчезнувшего цветка. И некому будет снова Всё это включить назад, Ведь повелитель исчезнет, Так же, как кот и сад. И это не так печально, Как может казаться, ведь О том, что всё это исчезло, Некому будет жалеть. * * * Для Каси принесли яйцо. Почистил дед его. И Кася съела то яйцо И больше ничего. Она стояла во дворе, Был яркий летний день, Хоть это было в сентябре, Огромной пальмы тень Спала в салатовой траве Косматой головой. Текла, как мёд, густая лень Над спящею совой, Над розоватой пеной крыш. Там, в зелени густой, Стоит задумчивый малыш Средь бликов и кустов. И кошка длинная лежит На кончике луча И тень от облака бежит, Как лёгкая печаль. * * * Вдоль невидимой межи Между небом и водою Над серебряной слюдою Конь волшебная бежит Конь волшебная незрима, Мир её, прошедший мимо Оглянулся на меня. Я застыл среди огня Алых огненных дерев, В недвижимом восхищеньи В полутёмном помещеньи, В предзакатном освещеньи… Снова ожил осмелев. Снова двигаю руками, Улыбаюсь, говорю, Но теперь я словно камень На привычный мир смотрю. Всё что раньше было любым Стало вдруг пустым и грубым. Конь волшебная пропала Ватно моря одеяло, Где пылал закат слоёный Огонёк горит зелёный. Изобильный, что комар Под зелёною водою К огоньку спешит кальмар За последнею бедою. 50 1 Никогда ни от кого ничего не жди Не думай об этом даже. Наслаждайся изумительнейшим пейзажем, Глазами гляди. Вдыхай аромат, Ощущай подушками пальцев Гладкость и холод стали Глянец листа плюмерии, Влажный мох. Ты же помнишь, Как однажды пальцы твои Чувствительность потеряли, А потом ты чуть не подох. Но ты не подох И вряд ли подохнешь вскоре… Казуариновый бриз И лепестки в росе… Так или иначе, но у тебя есть море. Море, как и любовь, - роскошь, Доступная далеко не всем. 2 Светло и тихо в этом мире. Как в хрустале. Позавтракаю онигири. Поставлю хлеб. Финифть теней плывет куда-то. Все как во сне. И пара Облаков косматых Придут ко мне.
Темпера, тушь, акварельная бумага. 28 х 36 см. 2001 г.