«Пушкин. Друг сердца – на всю жизнь, на всю смерть. Наша самая ясная тайна. Без него пойдёт уже анти-Россия»[1] – так записал поэт Александр Радашкевич в своих «Рефлексиях», оригинальной и очень интересной книге. «Рефлексия – это, как известно, отражение. Есть у нас и слово «рефлексивный», т. е. тот, кому свойственно рассуждать по поводу отразившегося в его сознании»[2]. Александр Радашкевич – поэт именно таких, глубоких и ментальных отражений, поэт «внутреннего эха». В его стихи вливаются, вживаются и пушкинские реминисценции. Невероятная чуткость к традиции позволяет этому происходить совершенно естественно, когда мысль и интонация великого предшественника становится созвучной внутреннему эху, когда она ему интуитивно близка.
Следует сказать и о самобытности поэтического характера, о том его качестве, которое образно возможно было бы назвать уже не приверженностью к традиции, а некой архаикой. Стремясь к гармонии, эта архаика настойчиво ищет свою форму. Богатство, многообразие, фактурная насыщенность обернулись идиостилем, решением и воплощением художественной задачи, ярким проявлением столь необычной поэтической одарённости. Вообще, архаика в поэзии – это период в развитии литературы, характеризующийся обращением к древним культурным традициям и образцам. В данном случае она и есть ценностная природа его лирики, но «при этом он – несомненный модернист, освоивший свою собственную мелодику в поэзии»[3].
В известной статье литературоведа и пушкиниста С.М. Бонди есть такая фраза: ««Встреча с Пушкиным» – важный момент в творческой биографии каждого русского писателя»[4]. Соприкосновение с творчеством А.С. Пушкина у Александра Радашкевича состоялось, конечно, ещё в детские годы и ещё в России. Вот что поэт ответил мне на такой вопрос: «К Пушкину я пришёл дважды. Первый раз, как все, через школу, и он мне просто понравился. А второй – сам по себе, когда я окунулся с головой в его академическое полное собрание незадолго до эмиграции. И тогда я навеки влюбился в него, и он стал моим Пушкиным, по живому слову Цветаевой».
Погружение в пушкинский текст осуществилось в Ленинграде. В своих интервью поэт говорит об этом очень красиво и образно: «я пережил идеальный роман с Пушкиным, читая полное собрание сочинений в уютном служебном помещении, плавал за Одиссеем по гомерическим морям, преображался в пластических метаморфозах Овидия, брёл за Алкеем вдоль сновиденных берегов, воздыхал с Дельвигом: „зачем тогда, в венке из роз, к теням не отбыл я” и вился по ветру за гусарским ментиком Дениса Давыдова»[5]. И ещё: «Тогда, в служебной комнате с диваном, я написал много стихов, перечитал всего Пушкина, Овидия, Гомера, как и мало кем читаемых замечательных авторов – Дельвига, Языкова, Дениса Давыдова»[6].
Поэтическая речь эпохи классицизма и далее романтической эпохи явилась необходимым фундаментом, погружением в языковой и исторический материал, к живому духу прошлого, развитию главной для поэта темы – веры и духовности, философскому осмыслению единства всего сущего, но познанию его через свой индивидуальный мир чувств и переживаний. Таким образом, определились цель и художественная задача. Огромную роль сыграло наследие поэтов пушкинского круга, их эстетика, романтическая дерзость, свободолюбие и даже вольнодумство. Например, все поэты пушкинского круга пользовались античным материалом, которым они владели свободно, образами и реминисценциями – для обогащения стиля и делали это очень остроумно, в новом и неожиданном ракурсе[7].
Но и образ самого яркого поэта, поэта-мыслителя, миросозерцание, сама уникальная личность Пушкина, его судьба на Александра Радашкевича оказали не просто существенное, но влияние сущностное. Поэт сделал историческую эпоху XVIII–XIX веков (по сути – детства, отрочества, становления самого Пушкина) материалом своего стиха, речь и обиход этой эпохи – своим инструментарием, и что ещё более удивительно, эта идея воплотилась и реализовалась в пределах текста очень современного и модернистского. В огранке и форме стиха, отличающегося удивительной сопричастностью к давно ушедшей русской жизни: событию, предмету, вещи, детали. А языковая стилизация старинной русской речи стала виртуозным воплощением его идеи. От романтиков пушкинской поры он унаследовал уникальный ныне историзм, а смысловая игра эпитета и детали настолько виртуозна, что потребует кропотливого разбора и понимания. Возможно, это и есть, по Лотману, «стилистическая игра автора». Всё это пронизано трепетной бережливостью к факту и детали, любовью, сопряженной с терпеливым трудом и усердием. «Я счастлив, что с историей меня никогда не связывала никакая работа, никакая рутина, но только – пожизненная любовь, та самая, пушкинская, «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам»»[8].
В общем русле многогранной поэтики Александра Радашкевича наиболее наглядно это воплощено в трёх виртуозных, методологически и исторически точных эпизодах. Первый из них – это роскошный поэтический цикл «Тот свет», и вот что говорит о нём автор: «Самые близкие к прозе мои стихи – это продолжающий и сегодня писаться цикл «Тот свет», он отражает исторические реалии, например, образ юного Петра II, отплытие супруги Николая I из Палермо, предсмертное видение Анны Иоанновны, кулинарные изыски екатерининских времен, одну из августейших попоек Елизаветы Петровны и другие забытые, малоизвестные вещи, совсем не великие исторические события, но я с помощью этих реалий старался передать вкус эпохи, как сам его чувствовал из чтения мемуаристики, которую очень люблю с юности, когда зачитывался „Записками” Екатерины Великой, теми самыми, которые наш Пушкин переписал от руки»[9]. Мелодика и плавность старинной русской речи наполняет миниатюру «Рассказы бабушки», с заключительным стихотворением «Саша». Чтобы выполнить поставленную задачу, поэт прибегает к уникальному памятнику литературы, «Рассказам бабушки», собранным Д.Д. Благово – «живою летописью всего XVIII столетия и половины XIX». Как и в книге, в стихотворении звучит голос рассказчицы, благодаря которому оживают герои, мастерски показан срез старинной русской жизни. Такое повествование близко сказовой форме, оно начинается со строки «Москва узнала в феврале печальную ту весть». Можно напомнить и биографию упоминаемой героини: Ганнибал Мария Алексеевна (1745–1818), урожденная Пушкина, жена сына арапа Петра Великого О.А. Ганнибала, мать Н.О. Пушкиной, бабушка поэта. До 1811 года проживала с дочерью в Москве и подмосковном имении Захарове. Но кто же рассказчица? Обладательница феноменальной памяти, Елизавета Петровна Янькова, правнучка историка Василия Никитича Татищева, современница и свидетельница эпохи: «Пушкины жили весело и открыто, и всем в доме заведовала больше старуха Ганнибал, очень умная, дельная и рассудительная женщина». Сразу же можно заметить, что текст Александра Радашкевича воспринимается даже более насыщенным, фактурным и исторически достоверным. В источнике: «В 1837 году, когда в феврале месяце пришло в Москву печальное известие о печальной кончине славного сочинителя Пушкина, я тут припомнила о моем знакомстве с его бабушкой и со всею его семьей»[10]. А вот как это звучит у поэта:
Москва узнала в феврале печальную ту весть. А Саша их премилый был, престранный, не так пригляден, может статься, но искры снопами сыпались из глаз. Дикарь и увалень чумазый, лет десяти невступно. Неловко в плясы пустится с другими, потом ещё обидится на смех: губу надует, весь инда покраснеет и сядет одинёшенек в углу, и даже бабка Марья Алексевна, бывало, и та не вытащит любимца своего. Говаривала, что умён, до книжек-то большой охотник, да порядком урока не сдаёт. То не прогонишь играть с детьми, то разойдётся так, что не унять ничем. Из крайности в другую бросается. Нет середины. «Бог знает, как случится, но не сносить (ты слово, Саша, помяни моё!) тебе своей курчавой головы». А рохля был какой и замарашка! Не то что мальчик Грибоедов – тот чистенький ходил, опрятный... Мамзелей брали к ним, мусьё, а жили весело, открыто они за Разгуляем где-то. Там, у Елохова моста. Весь дом вела безбедно сама старуха Ганнибал. Как перебрались в Петербург, так года до француза за полтора, я Марью Алексеевну и Пушкиных из виду уж потеряла навсегда
Очень большую роль играют интертекстуальные связи, они очевидны между поэтическими текстами Пушкина, Георгия Иванова и Александра Радашкевича. Одной из точек пересечения, к примеру, является стихотворение А.С. Пушкина «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит» (1834)[11]. Как известно, комментируя его в Малом Академическом собрании сочинений А.С. Пушкина, Б.В. Томашевский писал о том, что видит его необработанным отрывком рукописи и что имеется план продолжения: «Юность не имеет нужды в at home, зрелый возраст ужасается своего уединения. Блажен, кто находит подругу – тогда удались он домой. О, скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню – поля, сад, крестьяне, книги; труды поэтические – семья, любовь etc. – религия, смерть»[12]. По мнению учёного, оно написано, вероятно, в июне 1834 г., когда Пушкин пытался выйти в отставку и поселиться в деревне. Однако же, исходя из известного нам текста, мысль великого поэта вполне понятна. Стихотворение Пушкина начинается узнаваемым для читателей первой трети XIX века призывом: «Пора, мой друг, пора!». Обращение «мой друг», восклицательный знак, трехстопный ямб первого полустишия александрийского стиха, являвшийся формальным признаком жанра раннего дружеского послания – всё это отсылает к очень светлому, гармоничному миру названного жанра[13].
В стихотворении Александра Радашкевича «Пора» (2013), как и в известном стихотворении Георгия Иванова «Мне уж не придется впредь…», Пушкин является незримым и желанным собеседником. Усечённая пушкинская строка «Пора мой друг, пора! покоя сердце просит…» – композиционный стержень и некий фиксатор эмоциональной ноты и желаемого душевного состояния – «покоя». Но пространство стиха Георгия Иванова глубоко трагично. Впитывая духовную энергию Пушкина, лирический герой Иванова мечтает получить заряд от светлого и все уравновешивающего пушкинского миросозерцания, чтобы мудро и смиренно принять свое земное существование, как заслуженный покой: «Просветлиться бы теперь, / Жизни прокричать ура! / Стариковски помудреть, / С миром душу примирить». Но снова стихотворение завершается прорывом экзистенциального отчаяния, а по сути, жестким отказом от предсмертного исповедального слова: «…Перед тем, как умереть, / Не о чем мне говорить»[14].
Совершенно иначе эта тема звучит у Александра Радашкевича. Пушкинский зачин «пора, мой друг, пора» появляется здесь в конце четвёртого и начале пятого стиха, ближе к концу первой строфы. Всё стихотворение представляет собой три строфы, каждая из которых завершается композиционным цитированием: первая – «частичку бытия», вторая – «мы с тобой вдвоём» третья – «замыслил я побег». Это дает ключ к пониманию текста и открывает читателю своеобразную картину авторского восприятия окружающей действительности, характера героя. Мотив, общий с пушкинским и стихотворением Георгия Иванова – уход от окружающей действительности, но здесь не говорится о приближающейся смерти и замысел героя не столько в обретении покоя, сколько в утрате «музыки былого», ибо она не услышана миром. Но здесь присутствует и нечто иное, что всё же восходит к тексту Иванова, строка: «без вздоха позабыть на голом алтаре / поминовений». И она становится не менее горькой нотой. Строчки «Пора порвать немые фотографии, их взоры / строгие и вещие улыбки, сводящие с ума» удивительно точно сочетаются с пушкинским «мы с тобой / вдвоём». И в третьей строфе «пора, давно пора на свалку, где не / читают, не видят, не слышат» с окончанием «замыслил я побег». Стихотворение Александра Радашкевича с пушкинской элегией объединяет сочетание различных стилистических пластов.
Пора повыбросить пластинки и музыку былого, долетавшую до куполов упованья в опечатанных храмах надежд, как отпевшие те голоса, бередившие пыльные души, пора, мой друг, пора без вздоха позабыть на голом алтаре поминовений частичку бытия. Пора порвать немые фотографии, их взоры строгие и вещие улыбки, сводящие с ума, и книги рыхлые, в закладках лета, пора снести на ближнюю помойку, с открытками, где города и море прошлого, где пряничные замки и стёртые сады, где мы с тобой вдвоём. Не говоря о жёлтых письмах, веющих лиственным тленьем чьей-то аллеи над обрывом юнеющих далей – пора, давно пора на свалку, где не читают, не видят, не слышат, где пробавляются прошлые души бедною снедью сношенной жизни. Пора: замыслил я побег. [15]
Образная архаика делает чрезвычайно интересными античные реалии, столь многочисленные у поэтов-романтиков, которые в лирике Александра Радашкевича появляются отнюдь не случайно. Сама античность присутствует здесь только на уровне знака и лексемы, но всё же это некий насущный символ и пласт, срез «былого», конкретной реальности, ставшей вдруг и мгновением, и вечностью. Поэт совершает невероятное: с помощью эпитета и детали он встраивает это мгновение в свой поэтический мир, делает все с ним связанное своим органичным переживанием, жизнью своего «я», своего уникального героя. Таким образом, в стихотворении рождается и сакрально окрашенная реальность. Используя античный материал, поэт прекрасно иллюстрирует актуальный для себя момент настоящего времени. Так возникают смысловые структуры, тени. Эту роль и выполняет мифопоэтический образ Эола. В античной литературе, как всякий мифологический образ, по сути своей он многозначен. Русский читатель его вспомнит по знаменитой пушкинской строке «летит, как пух от уст Эола», где он выступает символом ветра. Так в первой главе «Евгения Онегина» в XIX–XX строфах А.С. Пушкин запечатлел балерину Авдотью Истомину:
И вдруг прыжок, и вдруг летит, Летит, как пух от уст Эола; То стан совьет, то разовьет И быстрой ножкой ножку бьет.
Пушкинский Эол уже достаточно изучен. В поэтике Александра Радашкевича, начиная с самых первых стихов, образ ветра служит идейным и композиционным стержнем, даже образом героя – вечного и свободного Духа. Отсюда и названия книг – «Ветер созерцаний», «Реликварий ветров». Этот ветер сохраняет и сберегает в себе всё – время, пространство, предметный мир, детали жизни, само бытие. Это новое решение архетипа: образ бессмертной субстанции, способной пребывать и в земном, и в небесном. В стихах создается смыслообразующая модель: герой – вечен, века – текут. Отсюда ещё одно чуткое и правдивое новаторство поэта – констатация иллюзии движения, ибо сознание всегда находится в одной точке, здесь и сейчас. Такое осознание и считывание своего «я» в поэтической речи рождает необходимый и соответствующий ему неологизм, например легкое и акварельное «минованье». Увиденные и узнанные проплывают мимо эпохи и цивилизации. «Только вспомни ты вначале, только знай, / что мир всё тот же: / ветер множит наши грёзы, а мгновенье – необъятно»[16] – как это было им сказано еще полвека назад.
Поэтому и Эол в его стихах – желанный и важный гость. Но появился он в поэтическом тексте Александра Радашкевича сравнительно недавно: в стихотворении «Старинным улочкам Парижа» – в разбитой надвое строке «в сады / Эола улицей Невы»[17], в стихотворении «На Эоловых островах»[18], в «Греческом диптихе»[19] в самой последней строке второго стихотворения «Нафпактос». И все три произведения раскрывают авторскую идею. А продолжение пушкинской ноты – Эол у Александра Радашкевича также легок и невесом.
В стихотворении «Старинным улочкам Парижа» (2016) раскрывается некая карта, в которой зафиксированы причудливые названия парижских улиц, все они объединены одним моментом восприятия, переживания автора. В моменте восприятия сохраняется каждый камень, каждый малозаметный штрих этого вечного рисунка, «как все до нас». Конец четвертого, пятый и начало шестого стиха «из ночи чужеродной / в пустопорожний день, в его февральскую лакуну, в сады / Эола улицей Невы» создают эту призрачную траекторию движения, ибо она отвечает на непроизнесенный, не озвученный, но словно бы присутствующий вопрос «откуда?» и «куда?». И ответ на него отличается от реально существующих обозначений тем, что он символичен и также призрачен, это уже область «других миров», снов и воспоминаний, близких к ним «ночи чужеродной» и «пустопорожнего дня». Эол – всего лишь мифопоэтическая деталь, она появляется в тексте стихотворения единожды, но так же, как и у Пушкина, она организует собой образное пространство текста, звучит лирической доминантой – вместе с дорогим для поэта символом Петербурга, «улицей Невы». Строчка «минуя круглый переулок / Вздохов» никак не связана именно с пушкинской метафорой, но она созвучна смысловому раскрытию образа. Можно обратить внимание, что благодаря этой строке стихотворение начинается вздохом и им же завершается – «я проношу воскресный вздох старинным улочкам Парижа». Таким образом, подчеркивается важная деталь – Эол не только дуновение, ветер, но и дыхание, вдох и выдох. Присутствует и сюжетная закольцованность – из «тупика воскресных Пожеланий» вначале и «в тупике / Младенчика Христа» ближе к концу. Местоимение «я» появляется только в заключительной строке, что метафорично говорит об итоге, начале и завершении.
Из тупика воскресных Пожеланий, где обитатели незнаемого века блюдут седую тишину, проулками Весны и Капли Золотой, минуя круглый переулок Вздохов, впадём, как все до нас, из ночи чужеродной в пустопорожний день, в его февральскую лакуну, в сады Эола улицей Невы, Зелёною дорогой – в обшарпанный пассаж Воспоминаний, на Лошадиный луг – бульваром Дев Голгофы, бульваром Итальянцев – в аллею Лебедей, по улице Святых Отцов – в нагой тупик Святого Себастьяна, по Белой улице иль Голубой свернём на улочку Кота, Который Ловит Рыбу у Нотр-Дам, невзрачным переулком Бога – в тупик соседний Сатаны, присядем мирно во дворике забвенных Медведей или безвинно Сгоревшего дома, с улицы Взгляда узрим, как переулочком Желанья, из улиц Одиноких и Невинных, бредут повинно парижане пепельной улицей Жажды и сокрытой Мальчиков Плохих прямо к тупику Большой Бутылки, что, в общем, рядом с улочкой Покоя, подпёршей стены Пер-Лашез, где каждому в конце концов, из Двух Дверей иль Четырёх Ветров, Трёх Лиц иль Верного Спасенья, раскроются они, те Елисейские Поля, что начинаются от площади Согласья, где отделяют тело от души, нагулявшейся или заблудшей даже из улиц Белой Лошади, Весны, Надежды и Отъезда, а в тупике Младенчика Христа уж не саднит, как встарь, чужбина, и по набережной Небожителей, над матовой рекою снов, я проношу воскресный вздох старинным улочкам Парижа
Иначе строится стихотворение «На Эоловых островах» (2017), в котором мы видим героя в самом начале, сразу же узнаем его голос: «На Эоловых островах я напился тирренского ветра, / я наслушался в гроте ангелов занебесных безгласных / кантов, нагляделся в купальне Венериной на блик / пугливой наготы». Так происходит игра света и тени, бессмертного со смертным, тленного с нетленным. Игра и музыка архаики – «Слепые танцы прибрежной неги». Окончание четвёртой строки «и знаю понурым знаньем гипербореев» говорит о некоторой самоидентификации героя. Какой же здесь Эол? «Эол зефирнощекий», он появляется ближе к концу стихотворения, и появляется не в связи с Эоловыми островами, но как вестник родного севера, Петергофа, «сквозь чащи счастья и соль юдоли», слагая «сказку из Петергофа». «Зефирнощекий» – новаторский, сильный и очень удачный эпитет, сразу дающий видение Эола дующего, как он и изображался в изобразительном искусстве и скульптуре. Причём в русской словесности зефир понимался как аллегоричное название приятной свежести и прохлады. У Пушкина это, конечно же, «Ночной зефир / Струит эфир. / Шумит, / Бежит / Гвадалквивир» (1824), в «Московском вестнике» он публиковался как «Испанский романс». В оде Ломоносова на брак великого князя Петра Федоровича и великой княгини Екатерины Алексеевны, написанной в 1745 году: «Зефир сих нежных мест хранитель, / Куда свой правишь ты полёт?». В стихотворении К. Батюшкова «Пробуждение» (1815): «Зефир последний свеял сон / С ресниц, окованных мечтами, / Но я – не к счастью пробужден / Зефира тихими крылами». И в изящной и сильной концовке стихотворения Александра Радашкевича снова ветер – «ветер, нетленно юный»[21].
Немного о Петергофе, об этом произведении французской парковой архитектуры. Интересно, что в поэзии Державина он сравнивается с Эдемом и описывается следующим образом: «Прохладная страна! Места преузорочны, / Где с шумом в воздух бьют стремленья водоточны». Русский северный край, Петербург и Петергоф стали настоящей колыбелью тоски и печали для поэтов «парижской ноты», к этому образу они обращались постоянно, интуитивно его чувствовали, видели и находили.
В красивейшем стихотворении «Нафпактос» архаический Эол растворяется в единственной, заключительной строке «за розою лазоревой эоловых ветров»[22]. Действие в нём строится на основе единого момента наблюдения и созерцания. Этот момент фиксируется целой системой знаков, цельным символическим полотном образов, в котором эта последняя строка созвучна началу более суровому, как «розовая кровь отыгранных баталий». Всё уходит, но уходя, остается в вечности. И ветра мгновений и созерцаний – «эоловы».
А там, в морской дали, где Сервантес оставил руку, венецианский порт среди зубчатых стен и злая тень щетинистых фелук, отчаливших в нечаемые дали за розою лазоревой эоловых ветров.
Пласт стихотворений Александра Радашкевича, в которых связь с великим предшественником представляется очевидной, достаточно весом и совершенно не изучен. Соединяясь с общим потоком поэтики, они образуют яркий мифопоэтический мир, который в восприятии читателя как-то невольно и естественно становится пушкинским: Петербург, роскошный Петергоф, Павловский парк; будто бы случайный метапоэтический образ: «и Пушкина качаловски вдыхать», пушкинский эпиграф, поэтика пушкинско-аксаковской сказки. Или же совершенно уникальное стихотворение «На пушкинскую тему: Н. И. Кривцову». И эта у
[1] Радашкевич А.П. Пушкин. Словарь поэтических имен [Рефлексии. Часть пятая] // Остров-сайт Александра Радашкевича. – URL: http://www.radashkevich.info/publicistika/publicistika_53.html
[2] «Сквозь музыку веков, былому предстоящих»: интервью с Александром Радашкевичем / беседу вёл Вальдемар Вебер // Крещатик. – Мюнхен, 2010. – URL: http://www.radashkevich.info/inter/inter_182.html
[3] Бахыт Кенжеев об Александре Радашкевиче // Литературная учеба. – 2006. – № 4.
[4] Бонди С. Драматургия Пушкина и русская драматургия. // Пушкин : родоначальник новой русской литературы: Сб. научно-исследовательских работ / АН СССР, Институт мировой литературы им. А.М. Горького; ред. Д.Д. Благой, В.Я. Кирпотин. – Москва; Ленинград: Изд-во АН СССР, 1941.– 436 с.
[5] «Я не хочу нового, хватит с меня вечного»: интервью с Александром Радашкевичем / беседу вела Марина Гарбер // URL: http://www.radashkevich.info/inter/inter_304.html
[6] «Книга-жизнь с муаровым форзацем» интервью с Александром Радашкевичем // Истоки. – 2019. – 23-24 авг.
[7] Савельева Л.И. Античность в русской романтической поэзии (поэты пушкинского круга). – Казань, 1986. – С.76.
[8] Нить судьбы: интервью с Александром Радашкевичем / беседу вел Михаил Киселёв [Отдел внешних связей Московского Патриархата] // Международный журнал «Достояние». – Екатеринбург: URL: http://www.radashkevich.info/inter/inter_165.html
[9] «Сквозь музыку веков, былому предстоящих»: интервью с Александром Радашкевичем / беседу вёл Вальдемар Вебер // Крещатик. – Мюнхен, 2010.: URL: http://www.radashkevich.info/inter/inter_182.html
[10] Рассказы бабушки: [рассказы Е. П. Яньковой]: из воспоминаний пяти поколений, зап. и собр. её внуком Д. Благово / изд. подгот. Т.И. Орнатская.– Ленинград: Наука, Ленингр. отделение, 1989. – С. 337.
[11] Пушкин А.С. Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит. // Поли. собр. соч.: В 10 т. Москва, 1963. – Т. 3. – С. 278.
[12] Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: В 10 т. / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. дом); Текст проверен и примеч. сост. Б. В. Томашевским. – 4-е изд. – Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1977–1979. – Т. 3. – С.464. – URL: https://feb-web.ru/feb/pushkin/texts/push10/v03/d03-433.htm.
[13] Григорьева Е.Н. Стихотворение А.С. Пушкина «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит…» (к проблеме завершенности текста) // Концепция и смысл. Сборник статей в честь 60-летия профессора В.М. Марковича. – Санкт-Петербург: Издательство Санкт-Петербургского университета, 1996. – С.116.
[14] Коптелова Н.Г. Пушкинский код в «посмертных» стихах Георгия Иванова // Новый филологический вестник. – 2022. – №3. – С. 251.
[15] Радашкевич А.П. Пора [Боготворя творенье] // Неизречимое. Шестая книга стихов. – Санкт-Петербург: «Площадь искусств», 2018; Радашкевич А. В скором поезде были // Крещатик. – 2013. – №4. – URL: https://magazines.gorky.media/kreschatik/2013/4/v-skorom-poezde-byli.html?ysclid=m67mw8n2m7571739284
[16] Радашкевич А. Если в край посмотришь неба и увидишь шаткий купол [Шпалера: стихи] // Радашкевич А. Оный день. Лирика 1971-95 гг. Санкт-Петербург.: Лики России, 1997.
[17] Радашкевич А. Старинным улочкам Парижа // Неизречимое. – Санкт-Петербург: «Площадь искусств», 2018.; Реликварий ветров. Избранная лирика. – Санкт-Петербург: Алетейя, 2020. – С. 429.
[18] Радашкевич А. На Эоловых островах [Стихи] // Сибирские огни. – 2018. – №4.
[19] Радашкевич А. Нафпактос [Греческий диптих: стихи] // Плавучий мост. – 2023. – №2.
[20] Радашкевич А. Старинным улочкам Парижа [Стихи] // Радашкевич А. П. Реликварий ветров. Избранная лирика. – Санкт-Петербург: Алетейя, 2020. – С. 429.
[21] Радашкевич А. На Эоловых островах [Стихи] // Сибирские огни. – 2018. – №4.
[22] Радашкевич А. Нафпактос [Греческий диптих: стихи] // Плавучий мост. – 2023. – №2.