Поэт Александр Радашкевич в 1991-97 годах был личным секретарём Великого князя Владимира Кирилловича (1917-1992), Главы Российского Императорского Дома, а затем его семьи, Великой княгини Леониды Георгиевны, Великой княгини Марии Владимировны и Великого князя Георгия Михайловича, которых сопровождал во время более чем тридцати визитов в Москву, Санкт-Петербург и по всей России, а также Грузии, Украине и европейским странам.
Шла Пасхальная неделя. Позади был первый незабываемый ноябрьский визит в Россию, связанный с возвращением Петербургу его исторического имени. Готовился первый визит в Москву. Шла интенсивная переписка с Россией на частном и на официальном уровне. Контакты с посольством РФ и лично с послом Ю.А. Рыжовым стали прямыми и регулярными. Интервью. Телевидение. Приём во французском Сенате. Встреча с президентом Борисом Ельциным в резиденции посла. Планы, проекты, надежды.
Великий князь летел в Майами, чтобы выступить с речью на своём блестящем английском перед ведущими представителями деловых кругов в защиту преобразований, происходивших тогда в России, и привлечь их к процессу десоветизации страны. Его и Великую княгиню должны были сопровождать из ближайшего окружения князь Николай Николаевич Урусов с женой Нелли, с которыми я сразу же подружился, и офранцуженный немецкий барон Питер фон Рекум, ставший впоследствии моим ближайшим другом. Я оставался в Париже с ключами от великокняжеской квартиры и пачками писем и факсов для ответа. За два дня до отлёта Питер попал в больницу, и ему предстояла операция на сердце. В последний день Великий князь с женой, с большим букетом роз поехали его навестить. «Вы ещё познакомитесь с ним. Он чудесный человек и очень верный наш друг», – сказала Великая княгиня по возвращении. После ужина до позднего вечера ещё обсуждались какие-то детали речи Великого князя. Консьержка внизу уже спала, и Великая княгиня спустилась со мной на лифте, чтобы запереть на ночь тяжёлую входную дверь. Что-то творилось в душе, зависла какая-то пауза. «Вы мне как сын теперь», – вдруг сказала она, и мы взглянули друг на друга сквозь нежданные слёзы и, как всегда, расцеловались на прощанье. Они улетали всего на неделю. Они улетали навсегда.
В Париже был солнечный весенний день. 21 апреля 1992 года. Но с утра ничего не клеилось. Весь день копилась непонятная тяжесть. Остановились наручные часы. Добрался домой уже поздно вечером. Первым позвонил знакомый французский журналист: «Ты ещё не знаешь?!..» Включил радио. «Франс-инфо» передавало каждые 15 минут: «В Майами скончался наследник российского престола…»
В этот день я навсегда остался личным секретарем Великого князя Владимира Кирилловича, и всё остальное на этом поприще стало лишь затянувшимся послесловием к ноябрю 1991 года, к его первому и последнему визиту на родину, в мой ленинградский Петербург, к тому, что я позднее назвал для себя «царской сказкой».
Рано утром приехал во внезапно опустевшую большую квартиру на улице Мондови, 6, знакомую столь многим знаменитым и простым смертным. Глубокое молчание, казалось, струилось со стен, и все вещи как-то мрачно и испытующе уставились на меня. Большой портрет Марии Владимировны, как всегда, светски улыбался в гостиной над камином. Факс тревожно мигал: кончилась бумага. На многометровой ленте, сложившейся в причудливые брыжи, привычные и незнакомые грифы: мэр Петербурга, посол России, Патриарх, Букингемский дворец, король Испании, царь Болгарский, военный атташе России, Никита Михалков… Я вставил новый рулон, и факсы потекли беспрерывно. Собчак прислал очень странный текст («Да святится имя твое, Владимир Кириллович»), что сгущало сюрреализм происходящего. Я с ужасом чего-то ждал в этом ртутном пространстве, отчаянно пытаясь сосредоточиться. Наконец позвонил князь Урусов из Майами: «Саша…» Голос у него был совершенно потусторонний. Попросил от имени Великой княгини сделать коммюнике для прессы. И потом самое страшное – её рыдающий голос в трубке…
Все последующие дни были исполнены ощущения полной нереальности происходящего, и в то же время приходилось заниматься десятком срочных дел одновременно. Из Мадрида прибыли дочь Великого князя Мария, возглавившая теперь Императорский дом, и внук Георгий. Из окна машины, мимо которой я проходил, протянулась маленькая пухлая рука. Я понял и поцеловал её. «Ваше Императорское Высочество…» Только это и смог сказать. Рука крепко сжала мою. Это была моя первая встреча с Великой княгиней Марией Владимировной, жившей с сыном в Мадриде. Огромный кортеж чёрных лимузинов зашуршал и медленно тронулся рано утром от площади Согласия в аэропорт Руасси, встречать гроб Великого князя.
Пошли напряжённые переговоры на самом высоком уровне о погребении Великого князя в Петербурге. Ещё не пришло время раскрывать все детали (а, скорее всего, и не придет никогда), но ценой огромных усилий удалось отклонить все промежуточные предложения (включая погребение на кладбище Александро-Невской лавры или там же, в любимой Патриархом маленькой Никольской церкви, и даже в Москве) и добиться отпевания Великого князя в самом большом православном храме мира, Исаакиевском соборе, и законного погребения в Великокняжеской усыпальнице Петропавловского собора, рядом с могилой его деда Великого князя Владимира Александровича. Таким образом, Великая княгиня исполнила свой долг перед мужем, и это было для неё единственным утешением в те страшные дни.
Даже в такой момент не обошлось без курьёзов. Один из заместителей Собчака деловито предложил от мэрии могилу («десять на десять метров», как сейчас помню эту фразу) на Никольском кладбище Александро-Невской лавры. Великая княгиня зажала трубку ладонью и отчаянно взглянула на меня. Я отрицательно и энергично замотал головой. «Ложитесь туда сами, – спокойно отрезала Великая княгиня. – Я сказала: Петропавловский собор или я похороню его здесь». В ответ послышалось что-то сбивчивое о государственном музее, разрешении от Кремля и т. д. Она повесила трубку и заговорщически глянула на меня, и мы чуть не прыснули от смеха, несмотря на весь трагизм происходящего. Этому предшествовал мой краткий исторический экскурс о традициях и обычаях Царской семьи, истории Высочайших погребений и т. п. Она не спала уже третью ночь и, было ясно, впервые узнавала всё это, и я понимал, что решаю в этот момент. К этому меня вела вся моя диковинная и столь очевидно предначертанная судьба, у меня кружилась голова, и приходили в движение какие-то сокровенные и неведомые пласты сознания, и сегодня, проходя мимо любимой с юности золотой, увенчанной распростёртым в полёте Божьим ангелом иглы трезиниевского собора, я горжусь, что мой августейший «начальник», Великий князь, Глава Российского Императорского дома, правнук Александра II, законно покоится именно там, рядом со своим дедом, а теперь – уже рядом с Великой княгиней. (Как я перевозил деньги на оплату её могилы в мракобесные 90-е – это особая история, и она нарушила бы тон повествования.)
Забегая вперёд, скажу, что очень скоро удалось перезахоронить туда, из родовой усыпальницы герцогов Саксен-Кобург-Готских в Кобурге, его отца, Великого князя Кирилла Владимировича, и мать, Великую княгиню Викторию Фёдоровну.
Патриарх Алексий II с первой минуты дал понять, что будет участвовать в отпевании, и согласился на Исаакиевский собор, который официально был тогда лишь музеем, и эта неслыханная по наглости «фантазия» пришла мне в голову прямо во время всех перезваниваний. Точно так же я мог сказать «собор Александра Невского», «Троицкий» или «Преображенский», где меня крестили перед эмиграцией. У меня сложилось впечатление, что он сам был отчасти заворожён историческим величием происходящего, звонил, консультировался с какими-то таинственными кремлёвскими инстанциями, перезванивал. «С вами будет говорить Его Святейшество…» Голос у Патриарха был мягким и обволакивающим, но в то же время чувствовалась ясная и твёрдая воля, которая особенно проявлялась, как я это потом ощутил много раз на себе, в его долгом испытующем взгляде, выдержать который было иногда настоящим испытанием.
Самолёт с гробом и большой шумной свитой долго не хотел взлетать. Уже объявили, что придётся пересаживаться в другой. Потом служащие «Аэрофлота», понимавшие всю трагичность ситуации, сумели устранить неисправность, и мы тяжко оторвались от парижской земли.
Тут мне хочется вспомнить один эпизод. Как я уже сказал, шла Пасхальная неделя, которую обаятельный в своём просвещённом своеволии князь Константин Есеич Андроников, из ближайшего окружения Великокняжеской семьи, ознаменовал своим ярко-красным галстуком. У меня он был тёмным, зеленоватым, при чёрном костюме. Нам передали перед взлётом, что Великая княгиня Мария Владимировна просит всех сменить свои галстуки на чёрные. Андроников забурчал, но смирился. Мы ринулись с Дженет, его женой, в аэропортовские магазины Duty Free. А надо сказать, что в то время не было в помине поголовной траурной моды на чёрное, как сегодня, и галстуки были всех цветов и оттенков радуги. Мы с трудом отыскали, что требовалось, и в то же время ясно ощутили, что настала другая эпоха «при дворе»: «Король умер. Да здравствует король!»
Великая княгиня Леонида Георгиевна положила в гроб мужу кусочек ваты от мироточивой иконы Божьей Матери, которую приносили в те дни в квартиру на улице Мондови, и многие владыки со всей России, сослужившие Патриарху 29 апреля, отмечали особое благоухание у раскрытого гроба, ничего не зная об этом. (Другой кусочек свято хранится у меня в Париже.)
Во время многочасовой службы в том самом соборе, где всего полгода назад Великий князь присутствовал на торжественном богослужении в честь возвращения городу его первоначального имени, Патриарх рассказал в своём блистательном слове о жизни покойного и отметил, что по церковному календарю Владимир Кириллович скончался в Страстной Четверг, когда Церковь вспоминает Тайную Вечерю, и что отпевание происходит в Светлую Среду – третий день по Воскресении Христовом. И печальный лад бесконечного отпевания постоянно прерывался ликующим возгласом седовласого, невероятно басистого патриаршего дьякона: «Христос Воскресе!» «Воистину Воскресе!» – многоголосым хором ответствовали мы под исполинскими, расписанными великими русскими художниками сводами собора, чудесно обретая новые силы.
Опять мне вспоминается прямой и строгий князь Андроников, который был теологом-преподавателем и знатоком церковных обрядов (а в своё время переводчиком трёх президентов Франции, включая де Голля): он просто не пустил маленького Великого князя Георгия, когда Патриарх хотел провести его через Царские врата, сказав, что это не по канону. Присланный от Его Святейшества священник лишь в отчаянии всплеснул руками и возвёл очи горе. Запомнился и деловитый, юркий монах с видеокамерой, плотно приставленной к единственному его глазу и как бы составлявшей продолжение его длинноволосой головы. Строгая охрана повсюду его допускала, думая, что он снимает для Патриарха или владыки Иоанна, и он снимал лицо Великого князя в гробу как-то настойчиво, в упор. Потом оказалось, что он работал на скандального тележурналиста А. Невзорова, патологически ненавидевшего Анатолия Собчака и ещё больше его жену и давшего в тот же вечер ядовито-бульварные комментарии, типа того, что Великий князь лежал в «удобном западном гробу». Воистину, пути Господни…
После отпевания гроб Великого князя был перевезён в Никольскую церковь Александро-Невской лавры, где семья и близкие простились с ним. Гроб был опечатан мэрией, покрыт императорским штандартом, и к нему ежедневно был открыт доступ для всех желающих. Казаки-монархисты несли караул. Погребение состоялось ровно через месяц, 29 мая, когда были закончены все работы по подготовке могилы в усыпальнице. Всё это совершалось впервые после Октябрьской революции. Удивительную речь произнес на поминальной трапезе в резиденции на Каменном острове прибывший из Лондона начальник Походной канцелярии Великого князя Иван Иванович Билибин, сын знаменитого художника. Этот скромный, незаметный и замечательный человек отметил, что визит Великого князя в Россию открыл первой эмиграции дорогу на родину. Он знал, через какие препоны и уговоры (включая иерархов Западной православной церкви) пришлось ему тогда пройти. И наконец, мне запомнились слова Великой княгини (у неё в те дни было удивительное лицо – лицо эпической трагедии), когда, уже в Москве, я помогал ей спускаться по роскошной лестнице Большого Кремлёвского дворца. Вокруг сновали сопровождающие, иностранцы и эмигранты с французскими жёнами, улыбаясь, щелкая фотоаппаратами и позируя перед телекамерами, и она горько заметила: «А ведь всем, в сущности, всё равно…»
Я знаю, что кто-то напишет к этой печальной годовщине исчерпывающие статьи более официального характера. Но в рамках этого материала (который впервые был подготовлен к десятой годовщине со дня смерти Великого князя) мне хотелось дать слово тем, кто был близок к Великому князю лично, глубоко любил и уважал его, был свидетелем его жизни, трудов и кончины, тем, кого он почтил своим доверием. Они сразу откликнулись тогда на мою просьбу. Это князь Николай Николаевич Урусов, сопровождавший Великого князя в Майами и огласивший его речь на следующий день после его кончины, поэт и переводчик Галина Погожева, которой он диктовал свои мемуары (мне удалось потом опубликовать их в Петербурге, в издательстве «Лики России»), и личный друг семьи барон Питер фон Рекум. Воспоминания Николая и Питера я перевёл с английского.
Фото М. Девиля. Публикуется впервые.
Князь Николай Урусов. В начале апреля 1992 г. Великий князь Владимир Кириллович принял приглашение одного из ведущих американских банков выступить в штате Флорида с двумя речами: одной в Майами, другой – на фешенебельном курорте Палм-Бич, 22–23 апреля.
В своём выступлении Великий князь должен был отразить свои взгляды на перспективы развития России в ближайшем и более отдалённом будущем. Горбачёва уже не было, и страна переживала тяжёлый и тревожный период своей истории. Ожидалось, что выступление соберёт около тысячи ведущих представителей американских деловых кругов.
Великий князь попросил нас с супругой сопровождать его и Великую княгиню Леониду Георгиевну во время этой недельной поездки, и мы с радостью согласились. 20 апреля мы вылетели прямым рейсом Париж-Майами. Великий князь был в приподнятом настроении в течение всего 11-часового перелёта, шутил со стюардессами, отдавая должное шампанскому и икре. Вечером мы легко поужинали в номере Великого князя и отправились отдыхать, чтобы привыкнуть к перемене времени.
На следующее утро, 21 апреля, должна была состояться пресс-конференция, а первая речь намечалась на 8 часов утра 22-го. Во время завтрака в номере Великий князь пожаловался жене на лёгкое подташнивание. Великая княгиня дала ему какое-то лекарство, которое сразу помогло. В машине Великий князь оставался в хорошем настроении, с удовольствием узнавая знакомый ему пейзаж и даже некоторые большие корабли в порту.
В зале, где собралось около сотни журналистов, его радушно приветствовали представители управления банка. Он переговаривался с журналистами до официального начала пресс-конференции. Молодая журналистка спросила его: «Скажите, а о чем Вы собираетесь говорить в завтрашней речи?» «Почему бы Вам не прийти и не послушать?» – ответил он. Она отреагировала довольно резко: «Не могу. Буду занята». «Как жаль, не правда ли?!» – отпарировал Великий князь с обычной находчивостью.
Пресс-конференция началась вовремя. Великий князь сидел перед аудиторией за столом. Великая княгиня находилась в первом ряду прямо напротив него. Он ответил на несколько вопросов о положении в России, и тут одна журналистка, зная, что он свободно владеет испанским, задала ему вопрос на своём родном языке о российской молодежи. Великий князь начал отвечать и в этот момент, к ужасу собравшихся, внезапно упал лицом на стол. Великая княгиня первой бросилась к нему, умоляя не оставлять её. Он был без сознания. Медицинская помощь подоспела очень быстро. Великий князь был транспортирован в больницу. Но, несмотря на все попытки реанимации, занявшие около трёх часов, он не приходил в себя, и его кончина была официально констатирована.
Глава банка выразил свои соболезнования Великой княгине и сообщил, что объявит об отмене завтрашнего выступления. Великая княгиня, демонстрируя невероятную силу воли, заявила, что её муж предпочёл бы, чтобы речь была услышана, и обратилась ко мне с просьбой прочитать её.
На следующее утро я читал его речь дрожащим от волнения и скорби голосом перед аудиторией, которая была в два раза больше того, что ожидалось. По окончании все присутствовавшие встали и устроили овацию, продолжавшуюся несколько минут. Это была замечательная речь.
Сразу начались все хлопоты по транспортировке тела Великого князя в Европу и возможном захоронении в России. Превозмогая обрушившееся на неё горе, Великая княгиня добивалась в телефонных разговорах разрешения российского правительства на погребение мужа в Петербурге, согласно его посмертной воле. Большую помощь в чисто практических вопросах оказывала нам администрация банка.
По странному совпадению, мы покидали Майами с гробом Великого князя с тем же лётным составом, и вся команда проявляла к нам трогательные знаки внимания и сочувствия. Ровно через неделю, после двухдневного пребывания в Париже (что невероятно, если учесть огромное количество неизбежных формальностей и препон), мы приземлились с телом Великого князя в Санкт-Петербурге. Отпевание в Исаакиевском соборе, на котором, внутри и снаружи, присутствовало около 20 тысяч человек, продолжалось шесть часов. Его отслужил Патриарх Московский и Всея Руси.
Я хочу подчеркнуть, что казавшееся неосуществимым исполнение последней воли Великого князя стало возможным лишь благодаря силе характера и непреклонной воле Великой княгини и неоценимой помощи и участию всех друзей и ближайших помощников Великого князя в Париже, Москве и Петербурге, где он законно покоится сегодня среди своих августейших предков в Петропавловском соборе.
Фото М. Девиля. Публикуется впервые.
Барон Питер фон Рекум. Незаметно подошла ещё одна годовщина кончины Великого князя, и снова я вспоминаю о встрече с ним, за которую так благодарен Провидению.
Уравновешенный, доброжелательный, скромный, никогда не сказавший дурного слова о другом человеке, не выносящий сплетен – таким был этот человек, которого я глубоко уважал, неизменно спокойный, думающий о других, верящий в свою родину, верный своей Церкви. За все годы нашей дружбы я никогда не видел его в гневе. Он умел слушать. Он помнил, кто он есть, но это делало его открытым к людям и смиренным. Несмотря на боль в бедре, он обязательно вставал, если дама входила в комнату, и всегда провожал гостей до самых ворот своего дома в Сен-Бриаке.
Огромным удовольствием было слушать, как он говорит по-английски, немецки, французски и на других языках. Я сужу лишь о тех языках, что знаю сам.
Он искренне радовался всем маленьким удовольствиям жизни. Например, привезённому мной из Германии сыру, который он любил в детстве.
Зная о легитимности своих прав, он был необычайно тактичен и никогда не осуждал тех, кто не признавал его как в эмиграции, так и на родине.
Помню, как тщательно готовил он свою речь для первого визита в Санкт-Петербург, равно как и ту последнюю, для Майами, которую ему не суждено было произнести.
Незабываемы вечера, проведённые с ним, когда мы говорили о России, её истории и истории Европы, касаясь в подробностях генеалогии разных королевских фамилий, а также о нашей вере в Бога. Он глубоко знал литургическую жизнь Церкви и соблюдал все православные праздники.
Нельзя не вспомнить его любовь к жене, дочери и особенно – к внуку Георгию.
И наконец, я отчётливо помню последний раз, когда я его видел. Он попросил меня сопровождать его во время короткого визита в Майами, но меня в те дни положили на операцию. Перед отъездом, в воскресенье, он приехал ко мне в больницу, принёс немецкие газеты и всячески старался меня подбодрить. Прощаясь, просил меня не унывать и обещал обязательно навестить меня в следующую субботу.
Думаю, Великий князь был одним из лучших российских государей, потому что, хотя он и не царствовал, но был уважаем во всем мире и был символом Родины для многих своих соотечественников.
Фото М. Девиля. Публикуется впервые.
Галина Погожева. Я познакомилась с Великим князем Владимиром Кирилловичем в начале 1990 года. Знакомство состоялось в результате моего предложения сделать книгу, которая позволила бы жителям России, только что переставшей быть СССР, узнать о существовании императорской семьи в изгнании, познакомиться с личностью, взглядами человека, который был законным наследником российского престола. Мое предложение не было коммерческим, эта работа представлялась мне своего рода долгом. Мне казалось возможным восстановление в России монархии, и я считала, что по мере сил могу этому способствовать.
Великий князь, которому передали мое предложение, тотчас же согласился. Думаю, что он тоже считал это своим долгом. Меня радушно приняли в доме и по русскому обычаю запросто оставили обедать, а Великий князь пошёл покупать хлеб. Меня тогда потрясла эта царственная простота, и долго ещё потом производила на меня такое впечатление, что, выходя из этого дома, я обыкновенно в задумчивости терялась в метро. Великий князь прекрасно отдавал себе отчет, что книга не принесёт прибыли, а скорее потребует вложения средств. Поэтому со мной очень деликатно поговорил один из представителей его кабинета, уточнив, что после издания в России и в случае издания на Западе, я, конечно, получу гонорар.
Мы стали работать с магнитофоном. Я задавала вопросы, и Великий князь отвечал. Затем, дома, я печатала текст и на следующее утро приносила, мы его обсуждали, вносили исправления, я снова задавала вопросы и записывала ответы. Потом я складывала вместе эти частицы мозаики, стараясь придерживаться хронологии. Великий князь отвечал довольно скоро, почти не задумываясь, он говорил просто и внятно, доступно для любого человека, но эти ответы отнюдь не были примитивными. На все у него сразу находился простой и ясный ответ, чувствовалось, что он много передумал и перестрадал о России. Прежде всего он уточнил, что не претендует на престол, что Россия должна избрать тот вид правления, который будет угоден её народу, и что он в свою очередь согласен служить ей в любом качестве. Но что если Россия изберёт путь монархии, то он, а затем его наследники исполнят свой долг.
Работали мы с Великим князем в Париже, и я столкнулась с неожиданной трудностью, которую так и не удалось преодолеть. Все архивы императорской семьи находились в доставшемся от родителей доме в Бретани. Стояла зима, и поехать туда и ознакомиться с этими сокровищами не было возможности. Так что в книгу попало только то, что сохранила память Великого князя, и немного из того, что мне удалось найти в библиотеке. А весной Великий князь скоропостижно скончался. И книгу мы заканчивали уже с Великой княгиней Леонидой Георгиевной. Уже после того, как она вышла в свет в Санкт-Петербурге, я попала в Сен-Бриак и увидела сундуки с семейным архивом. Было, конечно, горько сознавать, что можно было сделать гораздо большую книгу, процитировать интереснейшие свидетельства. Но, с другой стороны, это могут сделать – и делают уже – историки, а мне довелось запечатлеть живой голос этого замечательного человека. После его смерти книга уже не заинтересовала западных издателей, а в России не дошла до многих, кто бы хотел её иметь.
Великий князь говорил на том хорошем русском языке, к которому я привыкла в доме своей бабушки. Тут дело не только в словаре, но в интонации, в манере говорить. Говорил ровным голосом, даже о самых трагических моментах жизни своей и близких. И только один раз – когда я задала вопрос, справедливо ли мнение, что Николай II имел слабую волю, и что на государственные дела огромное влияние имела Александра Фёдоровна, он с волнением отвечал, что государыня могла его просить о каких-то незначительных вещах, но – тут он даже как-то вскричал – «руководил государством Он!» Мне кажется, здесь было много личного. На фоне живой, решительной Великой княгини Леониды Георгиевны Владимир Кириллович, при его мягкости, неброскости мог производить то же впечатление. Только после его смерти стало ясно, какой твёрдости нравственным стержнем был он для своей семьи и всего окружения. И если бы он стал во главе государства, руководил бы им он. Многие из тех, кто писал воспоминания о Николае II и его семье, отмечали какое-то особенное «очарование Романовых». Его в полной мере унаследовал Великий князь Владимир Кириллович.
У них в доме, где я часто бывала и помимо работы, все последующие годы, было очень уютно, по русской привычке тепло натоплено, вообще вся атмосфера была на редкость русской, даже не верилось, что за окнами Париж. И все были полны надежд, что скоро Россия так или иначе возродится. Действительность оказалась в сотни раз труднее и грустнее этих надежд, и самих надежд поубавилось. Но сейчас, в годовщину смерти Владимира Кирилловича, самое время вспомнить, что он не один десяток лет прожил вдали от России, но всегда в неё верил.
В явленном мире отшумело уже двадцать две весны со дня блаженного преставления Великого князя. Нет уже ни Питера, ни Николая, ни князя Андроникова, ни Патриарха Алексия, ни самой Великой княгини, которая была великой любовью его жизни. И сегодня мне хочется вспомнить его любимый дом, доставшийся ему от родителей, в бретонской рыбацкой деревушке, на самом берегу океана. Ещё в 40-е годы там был воздвигнут памятник его матери, Великой княгине Виктории Фёдоровне, работы известного французского скульптора А. Бофиса, а узкий проход к этому дому местные жители из уважения назвали chemin du Grand Duc, «дорожкой Великого князя». Мы впервые отправились туда с Великой княгиней уже после его смерти.
СЕН-БРИАК В тёмном доме хороводом ходят тени, тени смотрят из картонок и над письмами не спят, тени рядышком в постели, тени молятся на тени и подолами шуршат. Тенью я брожу за тенью – до угла, где сильнеет ветер, хвоя плачет, стонет птица, – где дорожка Великого князя упирается в прожитый сон. Но нет сомнения, что главной дорогой его жизни всё-таки была другая: ПРОЩАНИЕ С ВЕЛИКОЙ КНЯГИНЕЙ О, я совсем не Ломоносов, чтоб восславлять порфироносные рожденья и преставления державнейшие в Бозе оплакивать: не возрыдают боле россы, и вызолоченный орле не вырвет на груди единого пера. Всё в прошлом, и пора, как вы за завтраком однажды уронили, «пора закрывать эту лавочку», гнать обожателей-предателей, доброжелателей- врагов, и умников, и дураков давно пора, как вы это бестрепетно умели. До свидания, Ваше Высочество, в той стране, где свидания час. И не звонит будильник заведённый, и снится, что пора, что у подъезда лимузины и тихая толпа, перед домашними иконами ещё молчит, в плаще, Великий князь, и стелется упрямо та дорога, дорога в августейший Петербург.