Вытирая в квартире пыль, она заметила, что вещи умершей разделились. Прошло семь месяцев без трех дней, посчитала Катя в уме.
К первой половине принадлежали вещи, которые отстирались и прижились. Они охотно помогали по хозяйству. Красный, пахнущий благовониями мешочек, хранил сцепленные по парам носки. Раньше, когда в шкафу зажигали свет, мешочек глядел с полки так, будто он подкидыш. Теперь он вообще не глядел, просто аккуратно лежал рядом со стопкой термобелья. Глиняная пивная кружка работала вазой для вечного букета из сухоцветов. Большой квадратный подсвечник полностью переродился в стакан для визиток. Тут же на письменном столе стоял тибетский колокольчик. Средь бела дня и особенно по утрам, Катя брала двумя пальцами за петельку и чуть-чуть колыхала. Тонкий, золотистый звук разбегался по тишине кругами, освежал комнату. Теперь это были её колокольчик, её кружка, её подсвечник, её мешочек. Время и повседневная рабочая суета, в которой эти вещи участвовали, выполоскали холод, вылущили память. Иногда выскакивало воспоминание, откуда эта вещь, но светилось оно тепло и по-родственному. Так, надевая бабушкину брошь, представляешь, как бабушка, ещё совсем молодая, собирается на свидание с дедушкой, но от этого не грустно, хоть и нет уже бабушки. Она словно становится рядом и смотрит ласково. Берет за руку и приглашает в семейный хоровод. И мы кружимся, улыбаемся, и все мы живы, пока кто-нибудь из наших остаётся на земле и помнит о предках, не гонит их духов из своего дома.
С другой половиной было иначе. Одевающийся на руку сурок, колода карт таро, муха-вертолёт с электроприводом, куколка на проволочном каркасе – все эти вещи прекратили быть сами собой. Боль вошла в них и не уходила. Стоило прикоснуться – рукой, взглядом, и она колола тебя в самую сердцевину. Ты так и замирал поражённый, глаза упирались в одну точку и стекленели, а тем временем память показывала тебе диафильмы, и каждым новым кадром колола тебя снова. Раньше эти вещи связывали Катю с умершей. Они жили на том небольшом острове, где души девушек встречались и растворялись друг в друге. Но потом одна душа отхлынула, и остров перестал существовать. Вещи повисли в воздухе. Сурок не мог вспомнить кто он. «Сурок – он как медведь, только мышь. Если мы с тобой когда-нибудь учредим орден, сделаем сурка нашим геральдическим зверем» –говорила Лия. Она любила медведей, а у Кати в детстве была выдуманная подруга – мышка. На таро они гадали друг другу по очереди, когда влюблялись. Влюбленная Лия становилась немного прозрачной. Как плотный плафон, внутри которого зажигается лампочка. Катя смотрела в неё и замечала то, чего не предполагала раньше. Удивлялась. Улыбалась про себя. Наверное, и Лия иногда смотрела на Катю так же. Вещи не знали.
Муха была подарком на день рождения. Её несколько раз запускали вместе, учили друг друга так двигать рычажок управления, чтобы она не заваливалась на бок и не врезалась с налету в стены. Куколка тоже была подарком, Лия слепила её из пластических масс: зелёной с белыми и рыжими вкраплениями. Куколка была признана русалкой и долгое время жила в специально для неё устроенном аквариуме. Потом перебралась на сушу. Её лепили руками, долго, аккуратно перемешивали разноцветные куски мягкого пластика, чтобы получился нужный узор. Она хранила Лиины отпечатки, неповторимые узоры ее пальцев, она вся состояла из этих отпечатков. «Бусики!» – вспоминает Катя. Надо бы «бусы», но бусы – это что-то грубое, разухабистое. Бабское. Даже слова похожи. Они с Лией такое не носят. «Бусики», вспоминает Катя и переносится в другое место и время. Это жаркий летний день, но ей всё-таки холодно. Они с другом пришли к дому, где Лия жила, к старой пятиэтажке в центре. Она снимала комнату в двухкомнатной квартире, в другой жил великовозрастный сосед. Возможно, он дома. Они ходят кругами, не решаясь позвонить, даже заглянули в окна – первый этаж. В квартире кто-то есть. Надо просто сказать: «Женя, мы хотели побыть в ее комнате», но горло перехватывает. Наконец они решаются, но открывает чужой. Сбивчиво объясняются. Проходят в Лиину комнату.
Вещи свалены в большие черные полиэтиленовые мешки. В таких выносят трупы. Маленький комод в углу они не трогали – поясняет незнакомец – в нем всё интимное, женское. Вся остальная комната растерзана, подготовлена к ремонту. Из чёрного мешка торчит рукав ажурной кофты – Катя знает, кофта пахнет сандаловыми палочками. Она надевала её однажды, тогда она пришла в гости к Лие вечером, а к утру похолодало. Утром они пили кофе из тесных глиняных кружек, грея о них ладони, забравшись с ногами на стулья. Бормотало радио.
В черном мешке лежит стопка молескинов, исписанных мелким, задиристым почерком с неправильным наклоном, почерком левши. Среди записей попадаются рисунки. Катя их не понимает, но они ей нравятся и такие, непонятные. Буквы и рисунки тоже приятно пахнут: туалетной водой с запахом грозы (выбирали вместе), благовониями, чернилами из гелевой ручки, прикосновениями. Кофта теперь ничья, планы из молескинов: этой позвонить, с тем-то встретиться – бессмысленны. Родители будут листать молескины, но большинство имён, названий, обрывочных впечатлений ничего им не скажут – они жили в разных городах последние семь лет и, кажется, никогда не получалось у них семейного хоровода. Последнее недостоверно и теперь уже непроверяемо.
Бусики! Как и всегда, когда они не на Лие, лежат на комоде, свернувшись клубочком. Продолговатые бирюзовые и круглые зелёные бусины на короткой нитке, возле самого лица. В них залеплены отпечатки твоих пальцев, теплые вечера с тягучей музыкой, несущиеся в голове мысли, полупрозрачные прикосновения кожи, сквозь которую просвечивают мечты. Катя отходит, останавливается у окна. Вещи лежат и смотрят, но словно трещина прошла по ним. Сквозь эту трещину они излучают тонкий мерцающий невидимый свет. Он поднимается вверх и уходит через потолок. Это лихорадочный, переменный свет последних часов перед тем как выдохнуться, поблёкнуть, одеревенеть. Хочется взять хотя бы бусики, унести отсюда, спасти. Но что с ними делать потом? Носить их невозможно, ведь они Лиины. А значит, они обречены или затеряться среди разной мелкой дребедени, или присоединиться к сурку и картам: лежать на виду, неудобные, печальные, словно вбитый в пространство клин. Бусики были сами собой, пока находились между двумя подругами. Оставшись с одной Катей, они стали бы чем-то другим, новой вещью. И потому забрать их было невозможно.
Катя вздрагивает. Видит корешки книг, чувствует похолодевшую влажную тряпку в своей руке. Ставит куколку обратно на книжную полку и продолжает вытирать пыль.