Игорь Лукшт – замечательный художник, скульптор, учитель, профессор знаменитой «Строгановки». Но даже если вам ничего не известно о биографии Лукшта, при чтении его стихов вы непременно должны почувствовать, как вербальные знаки, линейные символы, метрические ряды обретают объем, рельеф, глубину, пластику, насыщаются светом и цветом. В лукштовской поэтике нет места образному минимализму, она стремится к почти византийской роскоши пейзажей, портретов, сцен, где всё осязаемо и зримо, всё предстаёт в богатом убранстве деталей и подробностей, сохраняя при этом уникальную пропорциональность и потрясающую достоверность натуры, ставшей предметом его поэтического претворения.
О. Г.
ЧАРКА НА ПОСОХ
Ушли, поклонившись младенцу, волхвы…
Густые снега заметают округу –
замёрзшее озеро, лодки, лачуги
и берег покатый с клоками травы.
Под хриплые вздохи студёного норда,
на землю нисходят крахмальные орды,
в утробах шурша облаков кочевых.
Печатью ложится холодный покров
на дранку бараков и золото храмов,
харчевни, жилища, кладбищенский мрамор,
на реки во льду и горбины мостов.
Прозрачна печаль, словно чарка на посох, –
всё сыплется сонно небесное просо,
мир светел, как лунь, отрешён и суров...
Испей свою чашу, калика, молчком,
нам с детства дарована тёплая доля –
петь гимны в тисках золочёной неволи
да оды слагать окровавленным ртом…
Но с нами дорога, и небо, и слово.
Но нищая муза к скитаньям готова –
кого же ты в хоженье славишь своём?
«Влекома любовью и болью, по ком
рыдает душа в долгих шелестах вьюги?
Скрипит над державой заржавленный флюгер –
всё царь, всё разбойник, всё шут с бубенцом,
то юг полыхает, то запад дымится…
И мечется сердце в багряной темнице,
и горло тревожит мольбой и стихом...
С псалтырью и хлебом, Нежданы никем,
под небом высоким угрюмой отчизны
по градам и весям, от детства до тризны,
поём ли, глаголем в негромкой строке
о Боге и свете! О льве златокудром…
Пусть будет язык наш, как снег, целомудрен,
как звёздная россыпь на Млечной реке»…
Смеркается рано, мой певческий брат.
Крещенье. Крепчает январская стужа –
позёмка над вёрстами дальними кружит,
и путь непокойный метелью чреват.
Лишь белая чайка, в смятенье и хладе,
над нами поводит крылом в снегопаде,
и горние крохи ей клюв серебрят.
ФЕНИКС
Полумрак – полусвет…
В тишине мастерской только уличный гвалт детворы,
редко скрипнет в полу полустёртая старая плаха.
На окне сухоцвет
зноем крымской степи, чабрецом и лавандою пахнет,
да сурово станки мои ждут окончанья великой хандры.
Творче солнечный мой,
здесь над глиной густой, чуть дыша, замирает душа,
всё глядит сквозь пласты, всё твердит о неявленной сути.
Глина ждёт под плевой,
но закон её форм ускользает подвижною ртутью
сквозь ладони мои, простотою своей ворожа.
Этот тайный закон,
этот вечный мотив ведом камню и зверю в горах,
рыбе в синих озёрах и древу седому, и небу,
в шорох трав он вплетён…
Обрету ли его в ремесле каждодневном и хлебе,
тихим по-во-ды-рём на лис-тах, на кам-нях, в письменах.
Ждут мои стеллажи
и круги поворотные – скрипа, движения ждут,
стынут жала стамес, дремлют стеки и плоть пластилина.
Не торопят в тиши
мои чада родные – из бронзы, из гипса, из глины –
терпеливо душе
возродиться из пепла дают.
Над разлукой глухой
и раздраем времён, над страстями великих систем
опалённые крылья
из дымной золы простирает…
Белый свод мастерской
в небеса растворён –
там,
немые уста отверзая,
феникс светлый летит
над уныньем
и небытием.
ВХОДИ, ДИТЯ
Стасе
Июль,
узорны золотые полотенца
в лиловой стыни липовой аллеи,
где влажно дышит скошенное сенце,
и нежный лик сквозь листья розовеет
в библейском ожидании младенца.
Свободные одежды легковесны,
и ветрены, как сон полынно-крылый,
качается на волнах летних лестниц
кораблик мой с Божественной посылкой,
плывущий по бульварам старой Пресни.
Крутых бортов обвод виолончельный
скрывает лик небесного посланца,
столь зыбок в животворной колыбели,
в скорлупках тонких, цвета померанца,
его сердечка лепет акварельный.
Дитя, дитя! В пелёнах кайнозоя,
во снах янтарных спишь в дремотных водах:
сквозишь в межтравье древней стрекозою,
шуршишь змеиной шкуркой слюдяною,
зрачок багришь румянцами восходов.
Где за волной волна легко качает
кайму материков новорождённых –
в предчувствии любови ли, печалей –
о, кроха, ангел, нежно сотворённый
прохладными осенними ночами,
к вершине Homo путь свой направляешь,
спешишь, тревожа девственные кущи
и долы ископаемого рая...
Из минувших времён ко дням грядущим
Улыбчивая весточка живая…
Готово всё: огонь, вода и трубы, –
он ждёт тебя, наш век несовершенный –
то нежно-горлый, то кроваво-грубый…
Но птаха-жизнь? О, ты её возлюбишь –
шутя ль, скорбя…Любимицей вселенской
под звёздные стропила Ойкумены
войди дитя!
СТУДЕНЕЦКИЕ ПРУДЫ
Скажи, звёздный странник, Итакой рождённый Улисс,
что гонит потомков твоих в каждодневный круиз
по миру, по свету, по гатям родимой земли?...
В тенистых аллеях, в бездонные дни благоденствий
с мадонной моею, чреватой прелестным младенцем,
одежды овеем, сандалий тесьму припылим…
Слиянье голландских традиций и русских трудов –
окружья мостов над каналами старых прудов,
где пресненский парк, амальгамой седой полонён,
дрожит миражом в отраженьях фарфорово-хрупких,
и светятся скупо его озарённые купы…
А с тихого ль неба, с вечерних ли меркнущих крон
ссыпается варварский грай молодых воронят,
на врановом вече вещающих скорый закат.
Но солнце ещё не погасло в осоках полян,
и, пуха пухлей, золотистые лохмы соломы
мерцают сквозь травы в волокнах прохладной истомы,
и флоксовы шапки сочат сладко-сонный дурман.
Там, в звонах и гудах, в печали – о чём ли? о ком? –
прощальная ходка шмеля над дремотным вьюном.
Летун басовитый ажурные петли плетёт,
льёт сумерек росы в развёрстые зевы сосудов –
нефритово-розовых, палевых, трепетно-грудых,
прилежен и важен в плену неотложных забот.
Окликнешь ли Время – покатится медленный зов
по глади, по грусти, по неге старинных прудов,
и взгляд твой отметит проплешину мёртвых ветвей,
устало плывущие капли листов пожелтелых,
зацветшие воды, щербатых мостов обомшелость,
извивы расщелин и ржавую оспу камней.
Поведай, Улисс, отчего неизбывна тоска
и льдисты свирели великой Косой? Но пока…
пушинка, малёк, водомерка, стрекозье крыло,
лампада кувшинки, крушины шумок наговорный –
неяркого летнего дня драгоценные зёрна,
и время неспешно, и вязы вздыхают светло.
И время не властно над алым скользящим лучом
и локоном светлым, и худеньким нежным плечом...
Ковчежец небесный в зерцале каналов плывёт –
в зелёном и розовом золоте ряски вечерней
И, словно над влагой багряною грек-виночерпий,
Склоняются ветви над флегмою гаснущих вод.
ТАМБОВСКИЙ ЧАСОСЛОВ.
В сонливости легчайших облаков,
в оцепененье перистого стада,
пастух ярился в белых небесах,
трещал кузнечик – шалый вертопрах –
в подсохших травах брошенного сада,
и я листал тамбовский часослов,
где август длился жарок и багров.
Сквозь дым зеленоватой кисеи,
высокий осокорь – в сгущенье соков,
с изрезанной морщинами корой –
мерцал дремотно узкою листвой
и простирал громады сучьев к стёклам.
В окно моё сто-листые ручьи
стекали водопадом с веток и
в жасминовую кипень ли, сирень
пронизанного солнцем палисада…
Там шёл ребёнок. В розовый загар
легко окрасил горний медовар
его плечо и лоб, осколки радуг
цвели в глазах и голубела тень
под нежным подбородком – в знойный день,
как тонкую и хрупкую скудель,
несла котёнка дочь, откинув локон.
Дыхание над крохотным зверьём
и бережные пальчики её
мир делали не столь уж кособоким,
не столь больным войной…
Под птичью трель
полудня чуть скрипела карусель:
В виолончельных жалобах пчелы
на сквозняке покачивалась шляпа,
в луче, светло целующем стекло,
крыло соломки блёклое цвело
узором золотистых крупных крапин,
и свет, сходя на старые полы,
их срез седой являл из полумглы.
Тот древний деревянный манускрипт
с причудливою строфикой прожилин
хозяев добрым словом поминал,
фамильный их храня инициал, –
как трудно, но достойно жизнь прожили
в любви – сквозь беды, голод, недосып...
В тиши полдневной скрип… и скрип… и скрип…
ОКТЯБРЬ. ПЕЧНИКИ
Серо-угрюмые сумерки старого сада
солнце холодное шелестом ветра наполнило,
яблонь извивы продув сквозняковыми волнами хлада.
Вишен листва, как мираж, винно-розовым облаком
в стыни пылает. Их лепет печальный запомнить бы,
скорбную хрупкость стволов в глуховатой тоске листопада.
В охристой крошке, в косматости мхов, выплывает
кровля сарая, как горб ископаемой рыбины.
Древний скрипит целакант, к небу рёбра косые вздымая,
в утренних реках багря. Их потоками зыблема,
знобко поводит хребтом деревянная глыба над
дымом костров, над тоской и мольбой опустевшего края.
В гулком железном корыте, до дыр проржавелом,
красную глину с песком будоража лопатами,
месят раствор печники в кирзачах, перепачканных мелом.
Брови белёсые, речь на арго хитроватая,
в рыжих усах пламенеют бычки самосадные,
пальцы целованы ветром, грубы и умелы…
Цокнет сорока в рогатых ветвях осокоря
и застрекочет, по дереву шаркая лапками,
скорую зиму браня, с заморокой голодною споря...
За терракотовой банькой, за сливою зябкою
Изредка скатится в травы сиротское яблоко
в стылом безмолвно-суровом великом просторе.