Несмотря на сетевой литературный псевдоним автора – Эклога, стихи Татьяны Бориневич вовсе не носят буколического умиротворяющего характера. Тезаурус её поэтического языка, напряженная, зачастую жёсткая, предельно сгущающая и обостряющая смыслы интонация, потрясающие образные находки образуют в совокупности безусловный художественный идиолект, уникальное, принадлежащее ей одной поэтическое наречье.
О. Г.
В ПРЕДЧУВСТВИИ ЗИМЫ
Зима придёт, сметая без усилий
Мой мусор букв до белого листа.
Мне яблоки глазные надкусили
Борзые из её белёсых стай.
И навык распальцовочного жеста
В кустах без листьев крив, уродлив, ржав.
А души агнцев, принесённых в жертву,
Задолго до Христа, уже дрожат.
Теперь почти не хочется Италий,
Испаний, Кипров, Индий и Сахар.
Рабу в себя по капельке впитаю.
Извёсткой стужи вытравлю загар.
Мы на пикник собрали яблок спелых,
Бутылку водки, спички для огня.
А души агнцев, из которых сделан
Шашлык последний, смотрят на меня.
Мы пахнем нафталиновой ванилью,
Ключами от чуланчиков звеним.
Ах, чем мы в прошлой жизни провинились?
Уже с июля ждём прихода зим.
Под вьюгу я стихи скатаю в свиток,
Он белой пылью будет занесён.
А души агнцев, из которых сшита
Моя дублёнка, блеют в унисон.
РОЖДЕСТВЕНСКОЕ
...Смотришь в небо и видишь - звезда.
И. Б.
«Сколько шишек набито, посуды! А сколько оскомин!
От греха, что бессмертен, хоть числится в перечне смертных.
Позолоту цинизма содрав, как скелет насекомий,
Понимаешь, – публичная исповедь всё-таки мерзость.
Словно плащ распахнул извращенец на детской площадке,
Словно полем гордишься, в котором таланты посеял.
Да ещё каменеешь под взглядом толпы беспощадной,
И, за зеркало прячась, используешь метод Персея,
А пока они ищут тебя в оболочке зеркальной,
К остановке бежишь, где трамваи грохочут стаккато.
На замёрзшем стекле стаю белых ворон ощипали.
Поделом, – выбивались из строя Господних стандартов...
Впрочем, я о грехе. Не гордец, не завистник. Унылым
Ублажателем чрева бываю в запое недельном.
Гнев меняю на милость легко, будто шило на мыло.
Всё отдал бы, да только богатства, – лишь крестик нательный.
Ну, любил (эвфемизм) слишком многих.
Никто и не спорит...»... –
Так он думал в трамвае. Не пьяный. И не по укурке.
И, прозрачную брешь продувая в морозном узоре,
Вдруг увидел – звезда. И почувствовал крылья под курткой.
БИБЛЕЙСКОЕ
Я практически Мафусаил, как железная я
Вновь и вновь провожаю усопших, уснувших, умерших.
Я практически столп соляной, ведь жилетка моя,
Пропиталась слезами всех тех, кто был мною утешен.
Я давно уже знаю, как яблока мякоть кисла
И скучна. От змеиных укусов до ласки телячьей.
Из рогатки псаломщика скольким я башни снесла,
Получая в ответ из монеток Матфеевых сдачу.
Сколько губ целовала и сколько я гладила рук,
Вспоминая тех трех отречений испуганный щебет.
Я ведь ела того петуха, что кричал поутру.
Ковыряла в зубах из ковчега отломанной щепкой.
Шип от розы воткнулся гвоздём, сквозь перчатку в ладонь,
Хоть жила, не заботясь о завтрашнем дне, словно птица.
Но на свадьбе моей всё вино становилось водой.
Рыбы прыгали в ванну, а хлеб превращался в пшеницу.
ВТОРОЙ СОН ВЕРЫ ПАВЛОВНЫ О НЕЖИТЯХ...
(из цикла «Чернышевщина»)
Я знаю, он разводит нежитей
Каких-то странных мелких форм
И в мышеловки с миной нежности
Кладёт молитвы, как рокфор.
С небес туда слетают ангелы.
Он оторвёт их от высот,
Не разобрав чинов и рангов их –
На Птичий рынок отвезёт.
Он Гамаюна, птицу вещую
Талдычить заставлял «Ку-ку».
Грифонов с гарпиями скрещивал,
Потомство выдавши за кур.
Он птицу Феникс жёг с усталостью,
Всё думал: «Может быть, дрова?»..
Он отрывал хвосты русалочьи,
Как воблу к пиву, подавал.
Дракона он считал рептилией,
Шил тапки из волшебных кож.
Единорогу рог отпиливал,
Чтоб тот на пони стал похож.
Никто не скажет, что он выжига.
Он свой зверинец собирал.
Он даже заготовил выжившим
По девять граммов серебра.
МЫСЛИ В ЧАСОВНЕ НА ДЕРЕВЕНСКОМ КЛАДБИЩЕ
«Отче наш...», сбиваясь, буркну я,
Потому как всё. Цейтнот.
Моя исповедь сумбурная
Кого хочешь, отшатнёт.
Меж ключиц нательным крестиком
Затаился паучок.
Только есть ещё и реверсы –
Вдруг кого-то привлечёт.
Пробирает до надкостницы,
И трезвит как нашатырь,
Запах яблок непородистых,
Сладкий привкус нищеты.
Так уж вышло, что бубенчики
Мне милей колоколов,
Но в часовенке бревенчатой,
Мне становится светло.
Зелена листва пока ещё,
Да уже крадётся ржа.
А на деревенском кладбище
Всюду мальчики лежат.
В одинаково коричневой,
Не сырой совсем земле.
С одинаковым количеством
Влёт, взахлёб прожитых лет.
Им раздали одинаково –
Нестарения мечту
Медный тигр на поле маковом,
Волк, и пряжки «Gott mit uns».
Три служительницы Вечности.
В Духе. В Сыне. И в Отце.
Продают просвирки-свечечки,
Без фиксированных цен.
Восемьдесят. Вряд ли меньше-то,
Хоть и движется легко,
Первая. Глаза померкшие –
Незабудки с молоком.
А вторая... Ах, наверное
Мне ровесница она.
И в глазах серёжки вербные –
Недопетая весна.
А у третьей – будто созданы,
Жар и молнии метать...
Говорили, (только поздно знать),
Не влюбляйся, мол, в мента.
Счастливы своей оседлостью,
Жизнь спокойна и тиха...
Скоро-скоро и последняя,
Станет старше жениха.
Но они не ищут крайнего.
Да и где он, этот край?
Кто убит на поле брани был –
Попадает сразу в рай.
Я не буду сына скармливать,
Псам на чёрном пустыре.
Не отдам я сына в армию –
За мечту «не постареть».
Ночь. К часовенке бревенчатой
Приползла тоска врагом.
Три служительницы Вечности,
Пьют, не чокаясь, кагор.
* * *
Я, оглохнув, умру. Как представлю, – когда-нибудь, где-то,
Стоны сонной луны утоляет созвучия дар,
Чтобы лысый мудак, одержимый идеей вендетты,
Над моею сонатой, замыслив резню, зарыдал.
Я, ослепнув, умру. Ведь гекзаметра дивную крепость
Не возьму, не построю. Мне малые формы важны.
Не смогу сочинить золотой героический эпос
Про того, кто пытался косить от троянской войны.
Я, конечно, умру, вырвав сердце по-данковски быстро,
Словно панк-филантроп, осветив на мгновение зло.
Или, может, когда весь огонь разбазарю до искры,
Бог натравит на печень мою алкогольных орлов.
Столько в душу плевали, что стала нечистой и рваной.
Отмывала, чинила. Остались и пятна. И швы.
Никогда не бывает смертельной душевная рана.
Нелетальность не сплюнешь, как косточку вишни. Увы.
ПОКАЯННОЕ
С иудейским упрямством не смешивать мясо с молочным,
Разграничу любовь и желанье, костёр и очаг.
В каждой клеточке тела застыли птенцы-многоточья.
Я – дурная привычка. Соблазн. Я – сезам нижних чакр.
Мой Амур совершил суицид. Сам собою прострелен,
Он всё также хорош. Но, увы, в морозилке лежит.
Просто слово «люблю» атрибут отношений в постели.
«Оливье» в Новый год. Сорняки васильков в поле ржи.
Я спокойнее сплю. Хоть по-прежнему загнана в угол.
Отпечаток подушки на левой щеке поутру,
Как инталия с археоптериксом в каменном угле.
Этот знак предъявить собираюсь при входе Петру.
Без любви не любила. А всё остальное вот, – лажа.
Да! Ещё одержима писаньем никчёмных стихов.
Он вздохнёт. И разгладит клеймо на щеке моей влажной.
И пропустит меня. Смутно вспомнив своих петухов.
* * *
Я уйду туда, где солнце охряное,
А на небе ни облачка, ни проплешинки,
Потому что горят под Москвой торфяники –
В дымке души друидов и леших плещутся.
Я уйду от пряничных, и от палочных
Разговоров. По воздуху, аки посуху.
Объяснять камасутру влюблённым парочкам,
А волкам к человеческим глоткам подступы.
Альпинизму учить бестолковых ангелов,
Неумеющих крылья компактно складывать.
И какой-то даме с именем Агния,
Расскажу про мишку с калечной лапою.
Если сумму знаний моих уравнивать,
В результате – ноль. Никуда не денешься.
И ещё я могла бы делать журавликов,
Бесполезных теперь для японской девочки.