ДЕБЮТ
В «тонко вырезанных» строках Дарьи Кожановой являет себя мир трепетный, хрупкий, щемящий, пристально и неспешно наблюдаемый и разгадываемый, становящийся всё глубже и вопросительней при каждом найденном ответе на один из бесчисленных вопросов. Тот мир, который, кажется, большинство из нас, кажется, уже потеряло.
О. Г.
* * * Мир был прекрасен. Вырезанный тонко, Так твёрд и хрупок, что коснуться боязно, И сквозь проёмы синеглазых окон Он, бьющийся, вливался в горло поезда. Сначала создана была материя, Неосторожно названная воздухом. Приколотая с двух сторон булавками, Она широкой складкой протянулась. Едва ли ощутимая для глаза, Взяла в себя всю нестерпимость солнца И резкость нестеснённого пространства, На вздохе разрывающего легкие. И вслед за ней настал черёд асфальта. Ему от сотворенья быть блестящим, По-грифельному чёрным, волооким. И лица фонарей так удивлённо В него смотрелись, и заезжий дребезг Расплёскивался щедрыми пригоршнями. Но иногда в нём отражались тихо Шаги, не закабалённые ветром. В конце концов воздушному строению Дана была надёжная опора – Берёзы, липы, тополя и сосны, Переплетённые в соцветья сводов. Смотреть на них – как видеть сквозь решётку На набережной перья ледяные, Как в найденных случайно старых письмах Разгадывать по буквам почерк прошлого. Мир, как зрачок, был выпуклым, глубоким. Все вещи в нём – являются, не кажутся, Пройдут свой круг – смотри! – опять новы. Но эта легкость обернётся тяжестью Для тех, кто зову предпочёл заботу И к прямоте самоуверенной привык. * * * Вдоль руки прорастают веточки, К свету тянутся. Если боль – Набухают. И всё исчерчено: Вверх и вниз, поперёк и вдоль. Оттого-то всегда тревожится И так тонко внутри стучит, Что извне не кора, а кожица, Пропускающая лучи. * * * Края домов врезаются, как мысы, И в бухты крыш глаз окунает жадно Усталые хрусталики. Немыслимо, Что этот день закончится когда-то. Штор непреклонность, сдвинутая плотно, Его напора не остановила – И комната, как маленькая лодка, Затоплена уже наполовину. Я исчезаю. Воздух голубой Не оставляет мне иного выбора. Он плоть мою всю вытеснил собой – Застыть на миг – и изумленно выдохнуть, Смотреть с завороженным отстранением, Как волосы вплетаются в шаг ветра. И, растворившись радостно в безвременье, Останется один прозрачный слепок. Его насквозь лучи просветят ломкие, И, как стекло, он отразит отчётливей Валы домов со снежною каёмкой, Новорождённых листьев чёрточки. Пока поэт выводит письмена И высекает сам себя из камня, Далекий звук, как слабая волна, Плеснёт ему в лицо – И умолкает. * * * В середине столетия, в день зимы (Или лучше – лето, начало века), За окном сквозила, качаясь, ветка, Ночь брала у окон тепла взаймы. Параллельно ветке шла тень её, Поперёк карниза была прямая. За собою комнату увлекая, Так они покачивались втроём. Оттолкнувшись, как маятник, от всего, Я смотрю в окно, словно в голограмму, И неясно, кто там, за внешней рамой, И который месяц, который год? Глаз слезящийся, ищущий верный путь, Всё равно, что сломанный в стрелке компас. За окном напротив – соседний корпус, Но, как в пропасть, страшно туда взглянуть. * * * Наше скромное место в кирпичном углу, Как и прежде, стоит под охраною лип. Возле спрятанных в рамы из дерева луп Можно долго смотреть – и не видеть земли. И винюсь, что, пройдя сложный путь теневой И застыв с неизвестным количеством лет, Я в глаза не беру ни всегдашний неон, Ни подземные схемы, как модный буклет. По страницам газет, по экранам – скорей! Лёгок, точно из пластика сделанный, клик. Выступаю навстречу. Но в спину гореть Будет свет под проклятые шелесты лип. И такого тепла, уходящего вглубь, Мне не сбросить, не ткнуться во тьму наугад. Остаётся в стороночке, скромно прильнув, Честно стружку свою дни и ночи строгать. Мир обнять невозможно – и разве что часть Без излишних словес осторожно сорву. И пойдёт на весь вечер частить и стучать, Будто, правда, под пальцами был «Ундервуд». * * * Зимы внезапность выстрелу равна: Навылет бьёт и оглушает, слепит. Всю ночь хохочущую в барабан Снежинки-пули забивает ветер. Зима, как нить, растягивает путь, Пространство глушит и сжимает время. Но, заступив во тьму, не позабудь, Как свет в окне единственном растерян. Любуясь, как каблук стучит о лёд И снежный дождь преображает шубу, Припомни всё и выставь строгий счёт – Там, где белеет арочный пролёт, Так чистота пронзительно бесшумна. Иначе не успеешь ахнуть, как Один удар – и все пределы рухнут. Зима и вне их так же высока, Хрустят изгибы белого платка – А ты лежишь в снегу, раскинув руки. * * * Остолбенел пейзаж на много, много лет: Условная трава, посыпанная пеплом, Попытка высоты в иссохшейся скале, Ещё как будто день, но всё везде померкло. Сквозь марлевый туман, прозрачный на свету, Натянутый поверх, как ткань от насекомых, Лбу тяжко вспоминать, кого и как зовут, Ещё трудней – губам сложиться в звук знакомый. А белый силуэт вздымает руки кверху, И складки на груди трепещут изо всех… Но больше нет помех для каменного ветра, И где его порыв – там сплошь глухой рельеф. * * * Возвращаясь к началу начал, выходя из нуля, Из хрустящего бублика с сахаром, с точечным маком, Напеваю ля-ля, машинально себя веселя, Выгибая хребтину большим вопросительным знаком. Через это кольцо не один протянули моток Шерстяных, мулине и любого известного сорта. Сделай первый свой шаг, первый выдох и первый глоток И привыкни к кольцу и его бесконечным пустотам. Даже эха в них нет. Бестелесно тут всё, безвоздушно, Вниз до самых глубин ничего и до верхних границ. Этот мунковский крик раздирает ослабшие уши, Словно бьёт ультразвуком сошедший с ума органист. Удивительно: были ведь раньше и руки, и ноги, Утопали в пуху, обрезались ножа острием. Вот и дырка от бублика, милый мой, кругленький нолик, Гимнастический обруч, застывший в полёте своём.