В одном из стихотворений Геннадия Рябова есть такие строки: «А весь огромный мир – игра воображенья: / химера, симулякр, бессовестный подлог». И это совсем не случайные слова. Подобные сомнения присущи только поэту, напряжённо и неизбывно ищущему непритворный мир и непритворное в самом человеке, его «зёрна», его начало. И каждый текст в этой подборке – внушительное и мощное в своей поэтической выразительности свидетельство этого поиска.
О. Г.
ПРОСТОЕ Луна из-под тучи лениво стекла – янтарная капля, слеза смоляная. Блеснул на тропинке кусочек стекла, осколками света потёмки пятная. Подумаешь, чудо: стекло и стекло – бутылка пивная разбита о камень. Испита, и время её истекло. Пустая вещица… Но чьими руками мешаются сода, селитра, песок? В печи раскаленной всё плавится, тает. Вдувается воздух в тягучий кусок – непросто даётся бутылка простая. Все вещи простые – остатки чудес. Остыли они и на время застыли. Но вспыхнет однажды полунощный лес сияньем осколка разбитой бутыли. Мир целую вечность летит в пустоте. Уйдём в никуда, как пришли ниоткуда. Я просто живу. Я погряз в простоте. А было ли чудо? А будет ли чудо? * * * В прихожую я бегал то и дело: там умирала кошка у дверей. Не плакала, не двигалась, не ела – так принято, наверно, у зверей. Ей оставалось мучиться немного – она угаснет на исходе дня. С надеждой и любовью, как на Бога, сквозь боль она смотрела на меня. А что я мог? Ведь даже Тот, кто выше, кто срок отмерил сердцу моему, моей мольбы, похоже, не услышит. А в свой черёд и я уйду во тьму. Я только гладил худенькую спину. В ответ она дрожала чуть сильней. Дай, Небо, мне – хотя бы вполовину – достоинства такого же, как ей, в час моего отплытья в путь безбрежный, когда весь мир исчезнет в страшном сне. И пусть меня пушистой лапой нежной хоть кто-нибудь погладит по спине... * * * От ночей из томящих бессонниц и кошмаров, где сладкая жуть, от раздумий, тревожащих совесть, от поступков, которых стыжусь, от полётов под мутной луною, приносящих свободу и грусть, и от бед, призываемых мною, и от счастья, сдавившего грудь, от восторженной глупости детства и цинизма в седые года есть одно стопроцентное средство: не любить. Никого. Никогда…
ТАТЬ …он был суетлив, куда-то всегда спешил. «Привет!» – и, дернув плечом, по лестнице вниз. О нем говорили, мол, он – добрейшей души. Наверное, так и было. Да я не вник. Он жил в параллельном мире: ни муз, ни грёз. Работал курьером, грузчиком, чёрт-те кем. Растил детей, жену обожал всерьёз. Всю жизнь прожил, синицу ценя в руке. То деда в больницу, то внучку он вёз в кино. То пьян ворочался, то друга домой волок. И очень редко – днём – сидел за фоно. Сочилась музыка сверху, сквозь потолок. И чудилось мне: подергивая плечом, он плачет песней, пронзительной, как стилет. Сегодня слышу: в подъезде нашли вечор – ни к чёрту сердце в его-то полсотни лет. Считал, что главнее работа, семья, друзья – и сам у себя украл своё естество. Он будет оправдан. Но, если судил бы я, пошел бы он по этапу за воровство. * * * … старые бутсы, мяч, радиола «Тесла», спиннинг «Гермина», треснувший пополам. В тёмном чулане холодно, пыльно, тесно. Век свой печальный здесь доживает хлам. В дальнем углу коробка. Лежим под книжкой: камнем надгробным – свод репродукций Ге. Клоун, индейцы, лошадь, безлапый мишка, танк заводной, солдат на одной ноге. Канули в Лету милые те проказы: битвы, погони, игры в семью и дом… Плесени пятна как инфильтрат проказы – я себя в зеркале сам узнаю с трудом. Можно стенать, что жизнь повернула круто, но у игрушек нету судьбы иной: нам хорошо, когда мы нужны кому-то. А не нужны – тот мёртвый, а тот больной. Взглядом случайным вытащить из забвенья, Словом единым к жизни вернуть нас мог… Но ни громов, ни молнии – ни знаменья. Ты нас не помнишь. Просто ты вырос, Бог. * * * …есть свобода – как птица, парить в облаках. Есть свобода – волками шнырять по лесам. А тому, кто зажат от рожденья в тисках, остаётся лишь руки тянуть к небесам. Мы корнями вросли в нашу топкую грязь. Наша поросль качает ветвями окрест. Мы недвижно живём, матерясь и молясь. Мы на месте несём свой пожизненный крест. Вырубают леса. Полыхают костры, километры дубрав выжигая дотла. Острозубые пилы, ножи, топоры расщепляют тяжёлые наши тела. Что мы можем поделать? Увы, ничего. Только капля смолы как слеза на стволе Из деревни доносится звон: Рождество. Это водка в стаканах и гусь на столе. Это жаждет извечных чудес ребятня. И сегодня ко мне подойдёт лесоруб. Чтобы ночью подарки сложить под меня, а точнее, под мой разукрашенный труп. * * * ... ребёнок плачет самозабвенно. Давно не больно, а он всё плачет. Текут слезинки. И это значит – не всё в порядке в его Вселенной. Вообще он ноет не слишком часто. Сейчас обидно и очень горько, поскольку мама стащила с горки, не понимая, какое счастье весь день с друзьями в снегу валяться. Ползти на гору, как черепаха. И вниз катиться, не зная страха. И ушибаться, и ошибаться. * * * Уходит в землю снег. Планета набухает. Она гудит, как мяч, сочится, как творог. Внук ветку теребит, задумчиво вздыхая. Швыряет корабли в бурлящий ручеёк. Что грезится ему? Карибские пираты? Принцессы, абордаж, сраженья и пиры? Бросает стебельки, бумажки, клочья ваты – и сам спешит на них в далекие миры. И я гребу за ним на утлом пароходе. в забытую страну, где мама молода. Уходит в землю снег. Мы все в неё уходим. Кораблики плывут. Бежит, бежит вода... * * * ... пластмассовые вилки и ножи, столы в разводах, на салфетках пятна. Заходит в забегаловку мужик и поначалу пятится обратно. Потом, на антураж махнув рукой, шагает вглубь вертепа, как в пучину. Среди клиентов он один такой: подтянутый и выбритый мужчина. Покачиваясь с пятки на носок, заказывает он с брезгливой миной сто грамм «Столичной» и томатный сок, и в довершенье – пачку никотина. Закуривает, залпом пьёт полста под музыку из триллера Лотяну. В глазах его такая пустота, что опасаюсь быть туда затянут. Затем, смакуя, допивает яд, уходит в полночь, в мартовскую заметь... И жизнь его – как будто жизнь моя – проходит у меня перед глазами. * * * ... так в полночи фонарь выхватывает пятна: тропинки метра два, кустарники, грибы, порою – яркий свет, вернувшийся обратно от чёрного окна заброшенной избы. И снова в темноту отступит окруженье – лишь призрачный овал дрожит у самых ног. А весь огромный мир – игра воображенья: химера, симулякр, бессовестный подлог. Как тонкий этот луч, модель в эксперименте, вся жизнь – меж двух чернот связующая нить – распалась, расползлась на мелкие фрагменты, и я их не могу никак соединить. Вот мамино лицо, как солнце над кроватью. Вот папина рука, а в ней лежит моя. То вспышка от любви, то темень от проклятья, то – серое пятно от скуки бытия... Но полночь – не навек. Великодушны боги: они пошлют зарю, всех путников маня. И станет виден лес и дом в конце дороги. А отсвет фонаря – не виден в свете дня. ЯБЛОКИ Под нажимом острого железа садоводу преданно служа, плод хрустел по линии надреза – брызгал кровью сок из-под ножа. Добывая внуку витамины, мякоть оставляя для вина, удалял я только сердцевины – те, где вызревали семена. Не годились эти зерна вовсе на варенье, сок и на еду... Так и я – дозрею в эту осень и в ладони чьи-то упаду. А владельцу спелого улова будет абсолютно не нужна суть моя, зерно моё, основа – та, в которой «сердце» и «вина». СОЧЕЛЬНИК ... у робота забрало на глазах, зайчонок плачет, грустно бегемоту. Мальчишке плохо: бабка вся в слезах (в больнице дед – надежды ни на йоту). Среди игрушек грустно одному. – Играйся сам, – бабуля попросила. В отчаянье ребёнок потому, что чувствуя беду, помочь не в силах. Берёт смартфон, что Дед Мороз принёс. Родителям звонит, другому деду... – Хоть ты приедь! Мне сердце рвёт вопрос: чем помогу, пусть даже я приеду? От старости кому смогу помочь? От смерти не защитник я, простите. Но в эту предрождественскую ночь готов поверить в то, что есть Спаситель. Другим он в этот мир прийти не мог – беспомощным, как мы, нагим и сирым. И с той поры в любом ребёнке – бог: любовь и боль. И в том – спасенье мира.