Поэзия метрополии

Автор публикации
Олеся Николаева ( Россия )
№ 1 (9)/ 2015

Стихи

Стихи Олеси Николаевой обращены, прежде всего, к читателю, склонному к внутренней работе, со-размышлению и со-переживанию, к читателю, в котором по-настоящему живо совестливое начало, взыскующее и беспокоящее. И какими бы ни были эстетические вкусы и пристрастия читателя, на мой взгляд, поэзия Николаевой не может оставить равнодушным всякого человека, не превратившегося окончательно, говоря словами автора, в «мёртвую голову». Явленный в этой поэзии мир, насыщенный апокалиптическими предчувствиями, узнаваем, подлинен, достоверен. И, чего уж там лукавить, временами, страшен.

О. Г


БАЛЛАДА
 
Позвал на именины к себе средиземноморский правитель,
пригласил побеседовать о том о сём повелитель
пиитов, риторов, сочинителей, борзописцев и рифмоплётов,
баснетворцев позвал, вольнодумцев с ними, а также зилотов.
 
Пришли к нему пииты, риторы, сочинители, борзописцы и рифмоплёты,
баснетворцы, и вольнодумцы, и вольные каменщики, и зилоты.
Встали у высочайшего входа, начали совещаться:
какую линию выбрать, как обращаться?
Поздравлять ли с именинами, желать ли, чтоб свет был ярок,
чтоб век был полон и прочее? И потом – дарить ли подарок?
 
С одной стороны, никому не хочется льстивым прослыть царедворцем.
Хочется предстать отчаянным змееборцем.
С другой стороны, пришли-то на именины, все-таки неприлично:
с пустыми руками-то поздравлять дико и непривычно!
Заспорили: пристало ль рабу желать хозяину – править?
Жертве чествовать кровопийцу, мошке паука славить?
Или можно найти средний путь, нечто третье –
и спокойно спеть ему долголетье.
 
Да, можно поздравить, но плюнуть три раза косо,
или иронически усмехнуться и почесать у носа,
или сложить крестиком пальцы, улиткой закрутить мысли:
мол, всё это понарошку, это в обратном смысле.
 
Наконец, решили: «Пусть каждый из нас будет просто зритель.
А за всех поздравит властителя старейший наш сочинитель.
Пусть он скажет, а мы промолчим и постоим с ним рядом,
как ни в чём не бывало, с отсутствующим лицом и с погасшим взглядом.
Вроде бы мы не за и не против, а где-то посередине –
как Средиземное море: там – скалы, а там – пустыни».
 
Средиземноморский властитель выслушал, пробежал взором,
предложил снеди, напитков, сели за разговором,
то да сё – за сицилийским хлебом, испанским сыром,
наконец, правитель отпустил всех с миром.
 
Идите, мол, пииты и рифмоплёты,
идите, мол, вольнодумцы, вольные каменщики и зилоты,
идите, схоласты, выскочки, ловкие оборванцы,
идите, риторы, демагоги, ушлые голодранцы,
пронырливые бедолаги,
обезноженные бродяги,
голоштанные проныры,
опасливые задиры,
нищие спесивцы,
капризные ленивцы,
высокомерная перекатная голь,
возомнившая, что она – целому миру соль,
верноподданные бунтари,
окультуренные блатари,
безголосые скандалисты,
шаловливые моралисты!
Прокисающее вино,
прошлого века кино!
 
…Так думал о них правитель пресыщено, принимаясь зевать.
А что они о нём думали, того ему не понять.
 
 
МЁРТВАЯ ГОЛОВА
 
1.

Словно мухи мёд, дребедень пожирает мозг.
И хоть дунь, хоть плюнь – понабились в рот чужие слова.
И свеча уже еле теплится, оплывает воск.
Говоришь, а в ответ – мёртвая голова.
 
Оттого и ангелы замолчали, а запоют,
так улитка раковины ушной мембраной не задрожит,
то стеклом по стеклу, то в железо железом бьют,
кость о кость стучит, зуб о зуб, издыхающий пёс лежит.
 
Я тебе говорю: «Надо что-то делать!». Еле жива,
заметалась туда-сюда, искушая судьбу.
А навстречу мне из потёмок – мёртвая голова
и глазные яблоки у неё на лбу.
 
И подземный зверь ворочается, и земля гудит,
и ветра над нами сталкивает воздушный змей,
и кричит, надрываясь, баба, пока не родит,
и никто никакого смысла не видит в ней.
 
А скажи: «Свет Божий, красота, синева»,
а скажи: «Любовь», а скажи: «Небесный язык»,
так в ответ тебе лишь мёртвая голова, мёртвая голова:
ходит по горлу туда-сюда острый кадык.
 
2.

Чтобы мёртвую голову оживить,
дух вдохнуть, колесо крутануть,
черенок небесного винограда привить
и – беспутной – вчерне вычертить путь;
 
надо умолить Всевышнего, в его садах
понемногу брать того-этого: свет, соль.
И в его укладах, в его ладах
то диез себе выпросить, то бемоль.
 
…Будем же мёртвую голову оживлять,
вызывая бури, восторг, потоп,
чтоб она и умничать могла, и валять
дурака. Но прежде этого – чтоб
 
славословить и словесно варить
брашно – духу, а телу – прозрачный свет,
языками разными говорить,
создавать миры, завивая их в свой сюжет.
 
Ибо даже девушке с пирсингом, парню с тату,
дядьке с глазами рыбьими, с куриным яйцом во рту
или прилизанному, со змеиной улыбкой, – невмоготу
переносить эту глухоту, эту немоту!
 
Каждый пробует вкус удалить свинца, чешую соскрести,
снять железную маску с лица, шкуру содрать в шерсти.
С кем-то случайно встретиться, притронуться невзначай.
Чтобы всё вокруг зашаталось, охнуло! Ёкнуло! Ой да ай!
 
Чтобы мёртвая голова закачалась, чтоб часики завести!
Мёртвая голова, так слушай, носа не вороти,
медленно оживай, волос что молочай.
Не спрашивают – молчи, спросили – так отвечай!
 
 
СКАЗАНЬЕ
            
Не хвали своё счастье, простушка,
у тебя и так пёстрое платье:
польстятся лукавые люди,
позарятся коварные тати.
Прокрадётся мышка-норушка,
украдёт счастье, прогрызёт платье.
 
Будешь, бедная, на ветру плакать
собирать рассыпавшиеся бусы,
рыться средь пыли,
мух отгонять да чесать укусы:
– Зачем вы украли у меня счастье,
зачем погубили?
 
Кто теперь меня поднимет-отмоет?
Кто утрёт слёзы, утешит гостинцем?
– Я, я, я утру твои слёзы, – лишь ветер воет. –
Я воздам обидчикам, проходимцам!
Ибо я крепко гневаюсь, негодую!
Переверну их лодки на море,
костры задую,
и тела их крепко буду крутить-сжимать я,
пока не вернут тебе счастья,
не отдадут платья!
 
И такие идут чередой напасти,
у бедолаги
в море унесло снасти,
в городе разметало флаги,
на сараях обрушило кровлю,
и летит с рукавом оторванным клетчатая рубашка,
а на земле написано кровью
молодого барашка.
 
Но никто не может разобрать эти буковки, эти знаки.
Воют на них отощавшие взъерошенные собаки,
старики пожимают плечами, сама девица –
виновница торжества – жмётся, дрожит, боится.
И до старости рассказывает, что был такой, молодецкий,
рыцарский, княжеский, скифский ли, половецкий,
который за неё заступился, силу явил воловью,
всех победил, простился и расписался кровью!
 
 
* * *
 
Если и любопытство, то тусклое, как осенний свет,
квёлое, как упавший лист, мутное, как замыленное стекло.
Если желание, то раздвоенное между «да» и «нет»,
тщетное, как треснувшее весло.
 
Если и заблуждение, то без коня на распутье, без ворона на дубу.
Если страдание, то без губ, без глаз.
Если даже и мысль, то недоношенная, с казенной биркой на лбу:
выкидыш ли, куклёнок, всё – плексиглас.
 
Если и гордость, – безвкусная, как выкипевшая вода.
Если и страсть, то вязкая: мокрая глина, клей.
Если и стыд, то запекшийся, как слюда:
камень в почках, родинка меж бровей.
 
Скоро сольются с сумраком шарф, капюшон, пальто.
В складках ночи схоронится текучее вещество.
Что это было, люди? Нечто или Ничто?
Иль ничего и не было? Не было ничего?
 
 
МАЛЕНЬКИЙ ЧЕЛОВЕК
 
Был всю жизнь ни холодный ты, ни горячий,
от экстремалов шарахался, держал язык на уздечке,
и, расплачиваясь купюрой, получал мелочью сдачу,
накопил медяков, как ключики, подбирал словечки.
 
Вкрадчиво-осторожный, для всех удобный,
непритязательно-обходительный: тосты, улыбки, жесты.
Даже не то что б удобоваримый – вполне съедобный,
в нужное время оказывался в нужном месте.
 
Вот тебя и слопали сослуживцы-коллеги,
оттеснили локтями, выдавили, прожевали, –
подковёрных дел профессионалы и знатоки, стратеги
кабинетных битв, коридорных ралли.
 
Вот тогда-то и вскипел ты – огненною дугою
взвился, закричал разгневанно и нескладно,
чуть ли не в основы государственные норовил ногою
вдарить хорошенько, чтоб – неповадно!
 
«Довели! – сказала жена. – Облыжно
обложили, сволочи, обошлись, как с пешкой!»
И тогда бесчувственно-неподвижно
глянул ты с холодной такой усмешкой!
 
 
НЕВЕСТА
 
Там такие разлучницы рыскают, сводницы, ведьмы, колдуньи,
то дуэньей прикинутся, то каркающей вороной,
по лицу то веткой помажут, то шёрсткою куньей,
то гнилым болотом дыхнут, то гадкой кожей варёной…
 
Потому-то страшно невесте девятнадцатилетней:
уведут такие желанного жениха, заколдуют в принца Оленя,
по кривым путям замотают, заморочат голову сплетней,
перепутают нити судьбы в роковом плетенье.
 
Заговорят Финиста Ясного Сокола, царевича Елисея,
заплетут ноги хвощами, завяжут борщевиками,
сманят на сторону далече: «Что, мол, тебе Расея?»
Ищи его, девятнадцатилетняя, с розовыми щеками!
 
Становись девой-воительницей и проси подмоги
у яблоньки чудодейной и у волка хромого,
у зайца с порванным ухом, у ласточки-недотроги,
у проглотившей жемчуг рыбы царства немого.
 
И побеждай, наконец! Музыкой беспечальной
из хтонических бездн вырывается легкокрылый Эрос!
И пока вокруг аналоя ты идёшь со свечой венчальной,
для тебя кончается лирика и начинается эпос.…
 
 
* * *
 
Сквозь полночную Россию, рухнувшую на кровать, –
еду дочь Анастасию из полона выручать.
Дочь моя в плену исканий, подростковых холодов,
бунтов, комплексов, скитаний, расписаний поездов.
 
Отчего же отменили все ночные поезда?
Мёртвые автомобили мчатся, мчатся в никуда.
Нет билета, нет ответа, стук тревожный в колесе,
из бездонного кювета ужас лезет на шоссе.
 
Тьма безглаза и бескрайна, жизнь – как будто не своя,
словно ты попал случайно в области небытия,
словно снишься ты – кошмаром – грешнику: черным -черна
в грешных снах его недаром подноготная страна.
 
Лишь луна взглянет совою одноглазой вдалеке,
человечьей головою обернётся руль в руке.
Залепляет ветровое снег стекло до слепоты,
юзом колеёй кривою тормози же у версты!
 
 Здесь она – среди бездомных кошек, шавок, сквозняков,
средь бесплотных полчищ тёмных, сторожих, товарняков…
Никакой анестезии на пути – слезу утри –
к дочери Анастасии, к Царству Божьему внутри.